СИЗИФОВ ТРУД
ГЛИНА
1
Как хочется тебя назвать...
вдохнуть предгрозовую пряность,
окинуть взглядом стол, кровать,
и что там до тебя осталось --
узор на ткани, кружевной
налет,
просвет,
треть занавески,
орех за рамою двойной
и ветка согнутая -- с треском
по шитым-перешитым швам
расходится слоеный вечер.
Из слоя сотого восстав,
ты обнажишь лицо и плечи,
и все, что не обнажено
доселе потаенной створкой
пра-зрения. Ты день, ты ночь...
ты ночь, моя, без оговорки.
2
Так пальцы глубоко, и глина
едва ли не оскорблена.
Рука дрожит и не верна
для этой пахоты целинной,
для дикости ее степной,
столь равнодушной к совершенству,
что быть свободной, быть одной,
неявленной тщете земной,
она бы и сочла блаженством...
Кто верит в благородство жестов
у овладевшего рукой,
пусть верует в ее покой.
Наивно верует, по-женски.
3
Вот так возьмет тебя герой,
возьмет всесильный и всевышний...
непререкаемый -- любой,
кто только видит или слышит.
И поведет, и ты пойдешь,
не оглянувшись, Эвридика.
Его победу, этот нож,
ковать мне сладостно и дико.
4
Сумею ли тебя обнять,
проявленной касаясь кожи.
Убрать ладони. И опять
скользнуть по линиям возможным
и невозможным.
Столько лет
бредем в Эвклидовом пространстве,
что каждый формульный запрет
как признак рода состоялся.
Но вопреки ему явись
из ни черта и ниоткуда.
Из тишины, преддверья, из
восьмого мирового чуда.
Из тех немыслимых отчизн,
что можешь мысленно покинуть.
Назло пространству выйди из
меня, до превращенья в глину.
_^_
ВОДА
1
Кого бы мне обманывать, что плен,
что если и не в рабстве, то в залоге,
очерчивая контуры колен,
истоков, и разливов, и порогов,
когда слова прозрачней, чем вода,
цезуры откровенней камасутры,
и ночь не столько время, сколь -- среда.
Вот так и затевают споры с утром,
и как чулок натягивают день,
и как сорочку сбрасывают слово.
Священный акт: все сущее раздеть,
не совлекая тайного покрова.
2
Теперь у жизни на краю я верю в клинопись твою.
Скупую, твердую, как зерна, мелю ее как раб покорный,
опресноков творя запас. Никто не молится о нас
ни в судный день, ни в воскресенье,
ни в зимний вечер, ни в весенний.
Все против. Клинописный штрих
лишь проступает на предплечье,
не охраняет и не лечит,
читается -- от сих до сих,
приоткрывая междуречье.
3
Тебе не утонуть в моей воде,
она не поглотит и не сокроет.
Ты глубже вод, и только ты везде,
где нет меня, где есть ли что живое.
Хотелось бы и мне хоть иногда
ступать с тобой по вымышленной глади,
предощущать, как зыблется вода,
и укрощать ее, попытки ради.
Но если, кроме водного пути,
дороги до меня уже запретны,
ты сотни раз отважишься пройти.
А я ни разу попросить об этом.
_^_
АНЧАРНЫЙ КРУГ
1
А я давно не знаю, что сказать,
когда дыра, простенок и кровать,
сечения армированных балок,
пустоты плит, надломы старых лаг,
все то, что остается, в двух словах,
от сих, сколь обустроенных, столь малых.
Не вижу, что газета на столе,
разбитые очки в печной золе,
осталась только функция -- строитель.
Потомственный такой Сизифов труд,
который за день в порошок сотрут,
и дальше как хотите, так живите.
Как мы хотели, так любой хотел --
витать среди любимых душ и тел,
витаться в праздник на проезжей части,
витийствовать: поребрик -- Мандельштам,
леса -- монтаж -- не где-нибудь, а там,
где до щебенок раскрошили Счастье,
такую категорию, ага.
Для нового смертельного врага
душа не подготовлена покуда,
но вот плывет -- с фонариком в руке
по жирной мандельштамовой реке
к тебе, мой Брут, к тебе, мой брат Иуда.
2
И коже захотелось теплых рук,
да вдруг очередной анчарный круг
так нехотя качнулся и скрипуче.
Едва ли к поворотам кто приучен,
но верным ядом плыл древесный звук.
Поверили ему, не веря в случай,
о мире позабыв.
И о войне.
И вот теперь живем: спина к спине,
к словам слова, за истиной колючей,
от нежного обмана в стороне.
Не проживем, так зарастем травой
под чьей-то колыбелью голубой,
отказывая в памяти друг другу.
Чтобы не память нас вела по кругу,
а мы, когда б могли,
кружили в ней.
Когда бы мы хоть что-нибудь могли,
рассеялись бы по краям земли,
округлостей ее не взяв на веру...
Едва ли можно прорасти вдали
от зримой жизни, яркой или серой,
но стоит шевельнуться -- так болит,
поскольку не суглинок, не гранит,
не вымысел,
последний или первый.
3
Пожалуй, и она свое возьмет,
вся эта жизнь с ее насущным хлебом.
Вот только хлеб в иной закрытый рот
хоть правой подноси рукой, хоть левой,
хоть черного, хоть белого кусок...
А все, что есть открытого -- висок.
И все через висок -- и боль, и слух,
и голос -- мой или других старух
и стариков, подрастерявших время.
Уснул юнцом, проснулся теми всеми,
а дух не испустил, вот только дух...
Пожалуй, что и нечего ей брать,
всей этой жизни с памятью короткой.
Проснешься и подумаешь, что брат
ушел за солью, спичками и водкой.
А что не возвернулся -- так не смог
зажать рукой открывшийся висок.
_^_
ОЖИВЛЕНИЕ
1
Что останется нам теперь...
Кремль-брюле,
Новгородский детинец, кукуй его через Волхов...
Ты со мной на одном,
но, как слово честном, крыле,
так волхвуй, покуда не взвыли волки.
Мы не мерзнем,
идем на юг и не смотрим вниз,
уповая на твой язык и твое наитье,
на погоду и мой отдаленный по сроку криз
в Финикии какой-нибудь
или уже на Крите.
Повивальный Зевесов кряж, роковая дань.
Вспомнишь век --
телефонный идол начислит бонус.
Погляди на свои ладони,
подумай: длань.
Только так на минуту и будет повержен Кронос.
Только так: два гепарда...
две нити, один клубок,
черный парус, а ножик лаковый, перочинный.
Размешаем в эгейской соли чернильный сок,
миновав зону связи следствия и причины.
Что останется нам... обещай мне, что ничего.
Неделимость, как жизнь, задумана без остатка.
Вон душа летит,
будто кто-то ее зовет,
бросив трубку и мир, и курево,
и перчатку.
2
Так пропаду: с желанием пропасть,
с надеждой быть, и не собой отчасти.
Час от часу не легче, но прекрасней,
давно ли надо мной такая власть,
и ведь над ней -- давно никто не властен.
Крыло мое, душа моя, летим...
Куда летим, не спрашивай покуда.
Пребудь со мной, и я тобой прибуду.
И мы прибудем около шести...
семи... восьми... ты видишь каково
не схваченное формулами время?
Пока оно врачует чье-то бремя,
так ранит проявление его.
Держись, мой ангел, мы идем в пике,
я полагаюсь на тебя всецело.
В плечо мое вцепись, и то и дело
сжимай рукою. Истина в руке,
в любой, пожалуй -- бледной, загорелой.
Так не был одержим никто никем
доныне: бестелесно, оголтело.
И боязно, и больно -- до суда
мы вырастим в самих себе де Сада.
Лоза моя, слеза моя, отрада,
мой ангел, улетай хоть иногда.
На расстоянье, недоступном взгляду,
зерно мое в твоих взойдет садах.
Но, веришь,
мне и этого не надо.
3
Помедли.
Девять жизней за день
нам не осилить, ангел мой.
Твоим молчаньем и слезами,
моей обыденной виной,
всем нашим общим достояньем
до кромки полнится сосуд.
Не содрогнись, когда над нами
такую чашу понесут.
Не усомнись в тот миг, что скоро
опять, не разнимая рук,
священным пламенея взором,
мы повторим за кругом круг.
_^_
|
