ДАРЬЯ ИЗ ПОГРЕБА
- "Указ нашему Сенату, - прочла Ольга Николаевна вслух, а далее - уже внутрь себя, лишь тихонько шевеля губами, - Рассмотрев поданный нам от Сената доклад о уголовных делах известной бесчеловечной вдовы Дарьи Николаевой дочери, нашли мы, что сей урод рода человеческого не мог воспричинствовать в столь разные времена и такого великого числа душегубства над своими собственными слугами обоего пола, одним первым движением ярости, свойственным развращенным сердцам, но надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она, особливо пред многими другими убийцами в свете, имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительскую..."
1. "Если переместить петербургское светлое небо белых ночей в Москву, причем не во всю Москву, а лишь только в отдельную комнатку, вернее не в комнатку, а в мою "покаянную" камеру-келью, а между нами - глухую яму в три аршина высотой - вырытую под полом в пристрое к Соборной церкви Ивановского монастыря в Москве, то и тогда мне не хватит этого света. А дневного света, в то же время, будет мне - слишком. И вообще - он не для меня. Ибо день - время людей не верующих, страстно желающих жить, вопреки закону, установленному Богом. А вот ночь - время человека верующего, того самого, которому хочется спать, но он молится, превозмогая сон. И такая светлая ночь - это то, ради чего все и делается. Этот темный свет мне и нужен. Ведь какой бы темной ни показалась ночь такого человека, как я, людям неверующим, - в действительности, она пресветлая. Но, конечно, не ослепляющая, а спокойная, ровная, очищенная от излишне ярких лучей, тихая, как молитва. Но увидеть эту светлую ночь в совершенной темноте может только другой - такой же, как я, человек верующий.
И самое забавное, что неверующие даже сотворить темноту как следует не сумеют.
2.
- Они ведь думают: если затворить плотно дверь,
а окна загородить ставнями, то получится темнота.
А - не тут-то было! Совсем это не темнота.
Вернее может быть случайно у кого-нибудь из них и получится
сделать настоящую темноту, но только в виде изъятия из правила.
Им, конечно, будет казаться, что в комнате царствует темнота,
и сами они, попав в нее, для ее испытания,
будут со смехом шарить по стенам,
спотыкаться на ровном месте и падать,
натыкаться друг на друга, словно слепые котята.
Но верующему будет виден сквозь нее свет.
Потому что темнота не в комнате, а в сердце.
А у верующего именно сердце является органом и предметом зрения.
И также сможет верующий отличить там,
где царствует подлинный исконный мрак,
от места, где царствует свет, притворившийся мраком.
Ибо и сотворить настоящую темноту
может только абсолютно верующий человек, -
возможно, не святой, но близко к этому...
3. Это как с чернилами, которые делаются многими по привычке из наростов на листьях черешчатого дуба, оставленных на них в изобилии специальной дубовой тлей. Они срезают эти темные отростки ножом и разводят их теплой водой, а после пишут гусиными перьями на оберточной, аккуратно разглаженной бумаге из-под мешков с углем, макая свои отточенные перья в эту темную воду... А буквы получаются не черными, а коричневыми. Но все равно эту воду, напичканную зародышами тли, не помню точно имени этого удивительного насекомого, будут называть чернилами, словно не замечая, что эти чернила вовсе не черны, а коричневы.
4.
- Так же и с творимой этими людьми темнотой.
Вот этот воздух, помещенный вокруг меня,
они называют мраком, они ведь думают,
что если затворить плотно дверь, а окна загородить ставнями,
то получится темнота. А - не тут-то было!
Ведь темнота творится не в комнате, а в сердце.
5. Но глаза мои все видят, и их нелепое торжество вызывает у меня лишь сожаление и брезгливость. И вроде бы нечему мне печалиться с моим тихим светом ошую и одесную. Светом, который есть и которого всегда мало, однако печаль остается и никуда не уходит, потому что тяжелый труд ложится на мои плечи - отделить свет истинный от истинного мрака. А отделить свет от мрака возможно, если ты точно знаешь, что такое подлинный свет, а что такое подлинная темнота. А чтобы было у тебя такое бесценное знание, его нужно заработать в поте лица и в крови. И заплатить за него нужно немалую сумму. Так я думаю, а теперь не помню точно - так ли я думала тогда, раньше, до пятьдесят седьмого, и не поздняя ли это моя придумка.
6.
- Ведь все тут говорят, что я виновата...
Все тут говорят, что я виновата...
Все тут говорят, что я тут виновата...
Но в чем моя вина?
7. Все мои умозаключения прошу считать истиной в последней инстанции. И если честно, только одно слабое звено я вижу в них. Но все равно вряд ли кто узнает, что моя правда, которая зиждется на ногах-колоннах, имеет свою ахиллесову пяту. Дело в том, что все пятнадцать лет, что я познаю местный свет, за все эти годы не случилось здесь, внутри, ни единой мухи. И знающий это получает, вроде бы, мощное доказательство, что все произошедшее, как и все последние мои мысли - чистой воды вымысел и сумасшествие. Так как муха, как известно, есть создание ангельское, потому что свет всегда предпочитает тьме. И в темноте ты не услышишь обычной черной мухи. А в свете белой ночи ты услышишь их радостное пение. "Тогда, - скажет неверующий, - тот воздух, что ошуюю и одесную тебя - есть самый настоящий мрак, а не божья белая ночь, и это является единственным объяснением тому, что ни одной мухи так и не прижилось в твоих нынешних владениях". Не знаю, что возразить. Но поверьте на слово - здесь совсем нет той темноты, что увидел бы любой вошедший сюда неверующий. Здесь присутствует воздух белой ночи, но, сколько бы ни было здесь этого воздуха, мне его будет мало. Ибо это воздух верующего человека, а я человек верующий. То есть тот, кто пришел отделить истинную темноту от света истины...
В неведении числа, месяца, года и часа столбовая дворянка Дарья Николаевна Салтыкова".
1. Лампа
Евлампия мыла пол по-морскому, как моют повсеместно на флотах корабельную палубу - выливала воду из ведра и мусолила тряпкой по половицам, выжимая остатки пыльной воды обратно в ведро. Полы были некрашеными. Но в них была настоящая стойкость к воде, ибо Ольга Николаевна тотчас после постройки дома приказала своим дворовым девкам ходить по полу босиком. В доме топили хорошо и зимой, и летом. Разве только в большую жару печи не топились, а в остальное время дров не жалели. И полы были теплыми, как белый средиземноморский песок. Ольга и сама ходила по комнатам исключительно босиком. И не вопреки, а именно благодаря тому, что была барышней чрезвычайно образованной. И самым главным делом в ее доме стало отныне омовение ног. Причем она мыла и сама охотно ноги своим дворовым, а не то чтобы только они ей мыли. Спустя год полы хорошо промаслились и не нуждались более в покраске или вощении. И грязь к ним теперь почти не прилипала - так блин не пригорает к хорошо, месяц за месяцем, промасленной сковородке. И можно было теперь покрыть их ткаными полосатыми половиками. Так Ольга сберегла немалые средства - масляная краска и воск необыкновенно дороги - и от души радовалась этому, потому что в трате денег видела большой соблазн. А потворство соблазнам закономерно считала свойством порочных натур.
Евлампию она звала Лампой. И в этот раз окликнула девку из кабинета, возмущенно - глянув мельком на часы - тем же именем:
- Лампа, шибче три!
- Тру, барыня!
Но в тот самый миг Лампа, если по совести, пол не терла. Она вздрогнула от барского оклика, насторожилась: не слышно ли шагов в коридоре - и продолжила свое нынешнее занятие. Она стояла на коленях - юбка была подоткнута за пояс, на потный лоб падали русые пряди. Пахло от нее тонко - серебряным женским потом, и была она в тот миг необыкновенно хороша. Там, в самом углу, под небольшим пыльным канапе, между его ножек она заметила небольшой вырез в полу, закрытый обрезком половицы. И хотя этот небольшой обрезок доски не был прибит гвоздем, она никак не могла разобрать - чем же он удерживается на месте. Пальцам он не поддавался, как Лампа ни старалась. Пробовала она ради интереса и ножом подковырнуть, которым скребла присохшие к полу, расплющенные шарики из хлебного мякиша, что в изобилии катал во время званых ужинов и обедов троицкий священник Роман Петров. Катал и ронял на пол, и сам растаптывал в тонкие клейкие лепешечки, которые, пристав к половице, становились спустя уже день каменными. И к слову, держала на него Лампа небольшое зло - ибо пол был хорош, и в том, что он хорош, видела она и свою долю участия. И вообще, носителю священного сана пристало быть аккуратнее.
Лампа пыхтела, трясла головой от натуги так, что коса, неуклонно, сколько бы она ни отбрасывала ее за спину, возвращавшаяся в свое привычное положение, впереди правого плеча, - теперь била ее, склонившуюся лицом низко к полу, по правой руке, в которой отчаянно гнулся нож, норовя вовсе сломаться. В отличие от руки, им управляющей, не желая встревать в чужие тайны. Евлапмия выпрямилась - красная о натуги - как была, сидя на коленях, представляя собой теперь некую коптскую статую, отложила нож в сторону и ткнула пальцем наугад в этот чертов деревянный люк, в самый край его, тот, что у стены. Деревяшка скрипнула и встала дыбом - конструкция люка была, как выяснилось, чрезвычайно проста - с краев его, по нижней его грани, прикручены небольшие металлические пластины, которые вставляются заподлицо в пазы по сторонам отверстия. Из двух брусочков, в которых проделаны пазы, там, ниже половиц, один подпружинен. И если чуток подвинуть крышку тайника пальцем в сторону стены, то этот брусочек тоже слегка подвинется - насколько позволит пружина; металлическая пластинка, что удерживает крышечку с противоположной стороны, выскочит из своего паза, да и с самого подвижного брусочка соскочит крепление, и крышечка, таким образом, вздыбится поперек половиц. Но не провалится под пол - так она устроена - подогнанная впритык так, что неизбежно восстанет зыбким перпендикуляром, открывающим, по-видимому, не одни только геометрические тайны.
Теперь дощечка легко вынулась, но стоит отметить еще раз: до чего же тайник необыкновенно добротно исполнен! Одно только движение - и он отворится. Однако всякое движение, кроме единственно правильного, в данном случае совершенно бессмысленно. Хоть затыкайся пальцем - ровно никакого проку из этого не выйдет. А вот если надавить куда следует, то крышечка, как сейчас, встанет дыбом и откроет содержимое тайника - а именно плоскую коробочку из кипариса.
У Лампы сердце оборвалось и разбилось, точно стеклянное, точно до того болталось на ниточке, наподобие новогодней игрушки. Она вынула коробочку, предварительно выслушав внимательно тишину - из кабинета барыни, что метрах в двадцати по коридору, раздавался слабый шорох. Лампа знала этот звук. Это штора, развеваемая ветром, по-свойски входившим в широко распахнутое окно, шевелила куст диковинного цветка, название которого девушка запомнить не могла никак, хотя барыня ей говорила. И после - смеялась, когда просила Лампу повторить. Ибо та, как ни пыталась, но, поскольку душа ее не лежала к латыни, то и название выходило всякий раз сикось-накось, к великой радости Ольги. А если штора шевелила куст, то, стало быть, барыня сидела за своим рабочим столом - на сквозняке, как любила. А если бы вышла вон, то обязательно затворила бы дверь за собой, да и раму - и штора бы совсем опала, словно парус, убитый штилем.
Кипарисовая коробочка издавала нежное смоляное благоухание. И устроена была, как и сам тайник, очень просто - плоская крышечка прикреплялась к стенке латунными петлями. И защелка к ней в придачу была - латунная же пластина с отверстием в выступающем вниз крае, что защелкивалась крошечной шишечкой.
Лампа почувствовала себя причастной большой тайне и руки ее вцепились в крышку коробки, словно возжелали разломить ее надвое. Она еще раз прислушалась к шороху цветка в барском кабинете, однако его, против ожидания, не услышала, и тотчас всю левую часть ее лица словно бы ошпарило. Она вскрикнула дико от неожиданности и повалилась на бок, неловко, так, что головой ударилась о стену, возле канапе, неудобно вывернув шею.
Подле нее, склонившись слегка, стояла Ольга Николаевна, потирая правую ладонь, которой только что наотмашь ударила Лампу. Лицо барыни, красное от злости, на глазах остывало, принимало нормальный, повседневный бледноватый цвет. А когда она заговорила, голос ее был почти спокоен:
- Лампа, Лампа! Что же ты, дура, наделала! Новый тайник прикажешь мне теперь что ли устраивать? Вот беда! Ну, что мне с тобой, бестолковой, теперь делать? А?
Барыня вытащила коробочку из смуглых, покрытых бородавками, Евлампиевых пальцев, вздохнула и буркнула сердито:
- Ступай за мной, дурочка!
Лампа вскочила быстро, точно черт, и потащилась вслед за прямой, как палка, барской спиной, внутренне сжавшись, ожидая каждой молекулой своего узкого тела хорошей порки. Когда они приблизились к двери кабинета, Ольга отперла ее ключом, привешенным к поясу, и пропустила Лампу внутрь. А когда девушка вошла, Ольга заперла дверь за ней снаружи и вновь клацнула ключом в замке.
- Посиди-ка, подумай, - тихо и внятно произнесла барыня, приблизив лицо к двери.
Лампа жалко взвизгнула и протараторила в замочную скважину:
- Барыня, барыня, мне бы по нужде! Мочи нет терпеть!
- Потерпишь! - отрезала Ольга, удаляясь по коридору, ничуть не заботясь, чтобы Лампа ее услышала.
2. Парадокс
Те три четверти половиц в зале, которые успела вымыть Лампа, пока не поражена была любопытством, еще не просохли, как Ольга Николаевна услышала шум въезжающего во двор тарантаса. И, отодвинув штору в зале, она, как и хотела, увидела священника Романа Петрова, который с крёхтом и пыхтением вылезал из своей повозки, а плетеный из прутьев ивы кузов тарантаса в ответ на это скрипел, как дюжина несмазанных сапог. Ольга метнулась в угол - туда, где под канапе зиял отверстым лючком тайник. Быстро сунула в него кипарисовую коробочку, которую так и держала в руке, и ловко закупорила тайник крышкой.
Вошел кучер Илья, исполнявший также роль привратника - доложил о священнике. Ольга велела вести того в залу.
Рябое, чуть полноватое и редкобородое лицо священника было суровым. Если судить по выражению этого лица, то и голос у человека, им обладающего, должен быть каменным. Однако священник обладал сладчайшим тенором:
- У меня был товарищ, - пропел он мрачно, без всяких предисловий, усевшись в удобное кресло подле окна, против другого такого же, в котором расположилась Ольга - при этом складочка на рясе его пониже груди, но выше округлого брюшка, изломалась - из латинской S превратилась в римскую же, только перевернутую Z. - И вот раз мы отправились с ним к его родственнику, который жил в лесу и имел пасеку. Были мы любопытными чадами и часто спорили. Не оттого, что нам дорога была правда, или истина, но из простого любопытства - кому в этот раз повезет. И вот моего товарища здесь, среди пчелиных ульев, обуяло любопытство: кто сегодня оказался бы прав, если бы, в самом деле, повод для спора был. Но поскольку подходящего повода все-таки не было, он взял первый попавшийся. И тогда он говорит, что вон тот большой кувшин меду, который стоит на полке в избе его родственника-пасечника, он выпьет одним махом и даже не поморщится. А кувшин тот был, я думаю, пинты в полторы, и полон меду до краев, - здесь священник сделал внушительную паузу - Ольга сидела смирно и слушала тишину Романа Петрова с не меньшим почтением и интересом, чем его слово. - Я поспешно возразил, что такого не может быть, что столько меду в утробе человеческой поместиться не может. И даже если и поместится, то тут же человеку, употребившему внутрь столько меду, придет конец. И что вся медицинская наука мои слова подтвердит. И даже любой сельский фельдшер. Ибо то, что хорошо в меру, сверх меры - воздействует на организм подобно цикуте. И это, действительно, была истина - я и в самом деле так думал. На что мой товарищ ответствовал: плевать он хотел на всю медицинскую науку, что он выпьет из этого кувшина до дна и ничего плохого с ним не случится. Конечно, с одной стороны мне было жаль товарища, но с другой стороны, на меня уже навалился нечистый и мне, стало быть, нужно было во что бы то ни стало знать: что с моим приятелем станется в этих обстоятельствах. А если я не узнаю этого - так я тогда чувствовал - то тогда мне - смерть. В этот самый момент и мой товарищ, кажется, осознал, что деваться ему некуда, и раз он заикнулся, то идти на попятную, по причине юношеской гордости, уже никак невозможно - и ему придется исполнить свое опрометчивое обещание. Тогда он взял кувшин с полки, сел на лавку, держа его перед собою в обеих руках, и стал собираться с духом. Я же, глядя на эту нерешительность, все время его подначивал и насмехался. В какой-то момент мой приятель смекнул, что больше времени у него нет, начал медленно пить мед из кувшина, и кадык его при этом ходил ходуном. А я сперва следил за его кадыком, а потом глядел в его лицо, внимательно наблюдая в нем перемены. Перемены стали заметны сразу - лицо несчастного приобрело вдруг серый оттенок и покрылось многочисленным бисером пота, точно он и действительно решил сейчас умереть. И когда он допил мед, кувшин выпал из его руки, и мы оба застыли в ожидании - что будет дальше. Мед стекал с губ его по подбородку, капал на грудь, на порты и на половицы, а он не подтирался, так как ему было не до того. Тут несчастного, видно, сильно бросило в жар, и он поспешно рванул с себя рубаху и то, что я увидел, меня изумило настолько, что я на некоторое время лишился дара речи. Я увидел, как мед, который только что выпил мой товарищ, выступил из пор его тела крупными каплями, - Ольга ахнула, а священник продолжал. - Мой товарищ взял со стола пиковину, которой резали в этом доме хлеб, и стал соскребать с себя этот мед и складывать его обратно в кувшин. Но мед продолжал выступать из пор его тела, и он наполнил им уже примерно четверть кувшина. Это продолжалось много времени - пока вошедший в избу родственник, увидев разбитый кувшин на полу и сразу смекнув, в чем тут дело, не догадался дать несчастному самогону. Тогда это странное физическое явление мгновенно закончилось, и товарищ мой сразу пришел в чувство. А его рубаха, которую он снял накануне, между тем, была насквозь пропитана медом.
"Проповедью мается, - подумала Ольга Николаевна уважительно, - Тут наверное что-то про споры... нет, слишком просто... может быть, про невоздержанность и излишества?"
Священник, между тем, вынул откуда-то сбоку рясы помятую тетрадку, сложенную вдвое, перелистал несколько страниц, водя грязным ногтем указательного пальца по писаным строчкам, словно сверяя сказанное с написанным. Наконец, его палец нащупал какое-то нужное слово и он проговорил что-то беззвучно, одними губами. "Невоздержанность..." - прочитала Ольга глазами. Отец Роман открыл, было, рот, чтобы произнести что-то уже явственно, громко по поводу этих глубокомысленных окружностей и крючков, но, видимо, передумал, закрыл тетрадку, послушал тишину и произнес своим уморительным голосом:
- Вы слышите, Ольга Николаевна? Такой необычный звук все время...
Ольга прислушалась и, в самом деле, услышала тихое поскуливание, доносящееся из конца коридора:
- А! Это Лампа! - вспомнила она. - Я ее в кабинете заперла, чтобы не совала нос, куда не следует! Ей по нужде надо, вот она и воет. Следовало бы ее за любопытство выпороть хорошенько.
Выслушав, батюшка вновь открыл тетрадку: оказалось, что он заложил нужное место пальцем, - и произнес:
- Описанный выше случай имел место быть тридцать лет тому назад, а именно, в одна тысяча семьсот восемьдесят пятом году, на моей родине в окрестностях Твери. Все в точности так и было, как я сказал. Современная наука, я думаю, сможет найти подходящее объяснение данному феномену, но вот человеческое сознание ему объяснения не находит и относит в разряд чудес. И хотя ничего сверхъестественного в данном случае нет, эта правда воздействует на слушателя почище вымысла, и мне совсем не нужно для пущего эффекта сгущать краски или попросту что бы то ни было присочинять.
"Пожалуй, что-то про неверие... про чудо... про Фому, возможно..." - подумала Ольга и решила больше уже не гадать: батюшка такое завернет - все равно нипочем не догадаешься! Она продолжала следить за его губами, и ей даже показалось раз, что она прочла беззвучное: "Фома..."
"Пора чай пить..." - решила Ольга Николаевна, кликнула Илью и, когда тот явился, приказала накрывать. Накрывали конюх и Ефросинья-кухарка - по традиции на два столика: на этот вот, что между кресел, ставили чайные приборы и корзинку с печеньем. А на другой, у стены, справа - руку протяни - прочую снедь.
3. Заговор четырех
В эту ночь в людской - на мужской половине - не спали. Лампа, Илья, Ефросинья-кухарка и помощник Ильи по конюшне Сергий сгрудились вокруг свечи. Обсуждали давешнее лампино открытие. Говорили шепотом - на всякий случай, хотя Ольга Николаевна, кажется, здесь не бывала отродясь и подслушать никак не могла, но - мало ли... Получилось так: Лампа поведала свою тайну под честное слово Илье (которого барыня прочила ей в супруги), Илья, однако, поделился тайной с Сергием, а после и Ефросинье рассказал.
Версия была одна. Илья утверждал, что видел, по описанию - такую же в точности шкатулку среди вещей, которыми прибыло достояние воротившегося из кампании четырнадцатого года покойного барина, Евграфа Платоновича. Шкатулка, по его мнению, предназначена для хранения женских украшений, которые Евграф с выгодой приобрел в Европе. После смерти барина, два года назад, ничего из украшений продано не было, а стало быть, они и по сей день в той шкатулке хранятся. Все согласились с этой версией, и разнобой вышел лишь в видении той суммы золотых денег, которой этот клад был достоин. Илья предполагал сто тысяч рублей, а Сергий - на пятьдесят тысяч больше. Он бы и на больше спорил, однако в такую небольшую шкатулку больше денег не поместится. Так он считал. А в то, что эти ловко ограненные огненные шкварки, про которые Илья говорил, могут стоить много золотых монет, при своем-то ничтожном размере, он откровенно не верил и стоял на своем - там чистейшее золото. Спорили из-за этих пятидесяти тысяч горячо - едва глотки не порвали ругательным шепотом. А потом небольшой этот рабский коллектив молча и с вожделением таращился в клочок воздуха в середине комнаты, где происходило в тот момент незримое действо - превращение Лампы, Ильюшки-конюха, Фроськи и Сергуна-беспросвета в людей, притом - обеспеченных и миролюбивых.
- Эво как! - наконец промычал Сергий, почуяв, словно бы боковым зрением, мелькнувший синим ветром сюртук, опавший незамедлительно в форме обыкновенной ночной тени с его безалаберного тела ему же под ноги. Так стремительно, что почудилось на миг - что он голый облетевший растительный стебель - и прикрыть срамное место потянулась невольно рука.
Во Фроськином видении был черный ворон - он свалился из-под потолка, уселся на край раскрытой шкатулки и один за другим склевал все красные и зеленые камушки-зерна. Фроська метнулась его убить, но тот был начеку - взмыл, не дожидаясь смерти, а Фроська от отчаяния взвизгнула. Видения Ильи были сумеречны: какие-то пальмы, волны и сверкающий в лунном свете песок - все размыто по краям, будто видено сквозь хрустальный, залапанный алчущими будущего, шар. А лампины картины и вовсе - непроглядно темны и неотесанны, словно большой куб черного воздуха в них затесался и был расплющен, размазан по квадратной холстине тяжестью земных летучих газов.
- А я ей: мне по нужде, барыня, мочи ведь никакой нету терпеть, - неожиданно и некстати промолвила Лампа, как-то непривычно для себя самой свирепо оттопырив губу. - А она будто не слышит. Ключом меня заперла в какбынете. А сама в залах чай хлещет с батюшкой - чашками стучат - звон стоит. Я терпела-терпела - думала лопну, изготовилась уже - в кадку с цветком. а потом вдруг - расхотела! А она когда отперла, мне говорит: "Ну, чего, дурочка, не бежишь!" А я: "Расхотелось, барыня!" А она: "Так ты еще и вруша! А я-то и поверила! Если бы знала, что обманываешь, я бы тебе тогда такое наказание придумала, чтобы впредь - одну правду говорила!" А мне так обидно стало, я - ну реветь! А она: "Иди вон, обманщица, и не показывайся мне до завтрево на глаза! Пол с утра домоешь!"
- Вот заноза! - шарахнул Илья. - Меня давеча - Сергун сям-сям тому свидетель - локотком пихнула с крыльца. Говорит: "Чего глазеешь попусту!" - "Задумался, Ольга Николавна!" - "Я тебя думать посылала? Если бы я так приказала, сям-сям - тогда бы и думал в свое удовольствие. А я тебе приказала уж с полчаса тому назад подать екипаж!" А я говорю: "Обижаете, Ольга Николавна, нечто я скотина, которой таво... думать не по чину!" А она, сям-сям: "Таво! Может, и по чину, а мне никакой пользы от тваво сям-сям думанья нету, а напротив одно промедление и отсрочка в делах! И вообще, - говорит, - будешь пререкаться - накажу, Шпинозий!" А меня обида взяла. Говорю: "Ах, Ольга Николавна, Ольга Николавна! Почто сям-сям срамными словами в меня, существо подневольное, зависимое от милостей ваших, бросаетесь! Нехорошо! Меня сам Евграф Платонович ежели бранил, дык не иначе - руським словом, хотя он и по-хранцузски, и еще с полтыщи языков... Образованный барин был..."
- А она? - изумилась Лампа необыкновенной смелости и находчивости суженного.
- А! - махнул отчаянно рукой конюх. - Засмеялась и говорит: "Штоп через пять минут екипаж был!" "Дык разве успеть за пять минут!" - говорю. А она: "Успеешь!"
- Ну! - выпучив глаза, ахнула Фроська.
- Вот те и "ну", сям-сям! - покровительственным тоном ответствовал Илья и самодовольно прибавил, - только мы не лыком шиты, - и подмигнул Сергию, который тотчас косо хмыкнул. - Мы этот екипаж еще с полчаса запрягали. А она ходит по крыльцу - вот-вот закипит. Однако не закипела - зыркнула только, ведьма, глазищами: "Гони, - говорит, - в Москву!" А я спокойно отвечаю, мол, никак сям-сям нельзя гнать сям-сям. Коли гнать - колеса потеряем. Ось давно менять надобно! А в кузне, как Никифор помер - сущий бардак!"
Все захохотали - дружно, словно выдохнув полной грудью залежавшийся там внутренний воздух для нового, глубокого и чистого альпийского вдоха.
4. История тайника
С некоторых недавних пор прислуге запрещалось появляться на хозяйской половине, если только сама Ольга Николаевна не позвонит в бронзовый колокольчик. Два раза - значит Илью, три - Лампу, а два раза по два - Фроську с кухни. И если кого нет в доме, то другой ему кричит в окно: "Илья, барыня тебя кличут!" Или: "Лампа, шевели ступнями: барыня зовет!" Или: "Фроська, готовь жуйлену и водки для батюшки, барыня просют!" И пока этот чертов колокол не прозвенит, вся домашняя челядь может предаваться неге и праздности. Но коли будет кто из людей застигнут, к примеру, в зале, без всякого на то основания, то не миновать ему нахлобучки. И многим, сунувшимся без спросу в хозяйские покои по своей привычке тогда доставалось, пока, наконец, все хозяйские люди не усвоили себе новую коммунальную границу. Ну и многие тогда затаили на вдовую хозяйку. Именно тогда, в ту пору, и был изготовлен тайник в половице. И об этом стоит отдельно говорить.
Сразу на следующий день после похорон Евграфа Платоновича началась в барских вещах чехарда. Вещь, оставленная с вечера на окне, утром оказывалась лежащей на конторке. Совсем исчезали, кроме того, ассигнации, спокон веку хранившиеся в ящичке рабочего стола. И то, что кабинет барина был заперт на ключ, да и рабочий стол точно также, не было для вора помехой, - видать, был он смышлен и к механическим железкам имел вкус и привязанность. Вора, к счастью, удалось найти незамедлительно - помощник Ильи-конюха, изъеденный оспой шалый молодой мужик Егорка, имел некстати краденую ассигнацию в своих вещах. Егорку наказали, но кражи продолжились своим путем. Поймали Анфиску, что мыла полы в доме, с такой же ассигнацией, завернутой в тряпки. Анфиску также примерно наказали поркой и отправили назад в родную ее деревню. Расследованием руководил большой друг Евграфа Платоновича - Троицкий священник Роман Петров.
Что до тайника - он был обустроен приезжим лютеранином. Он и посоветовал врезать тайную камеру в пол, наподобие того, как делали испокон в лучших домах Европы, ибо кому из воров вздумается по полу ползать. Логика его мысли Ольге Николаевне приглянулась и она согласилась, и работой осталась довольна - ибо крышка тайника, изготовленная из обрезка той же самой доски, в коей люк, притерта столь точно, что не различишь тонкую поперечную черту, если только не ткнешься носом в самый пол. И дворовым во время этих тайных работ был запрещен вход на хозяйскую половину. И в последующие дни без особой надобности, о которой извещал тот самый бронзовый звоночек, сюда для них ходу не было.
5. Письма
В то утро Ольга Николаевна писала письмо. Уже сто штук таких вот, адресованных покойнику, сделала неверное с того дня, как не стало Евграфа Платоновича. Первое было написано на следующий день после похорон. В нем вдова изъяснялась своему покойному мужу в любви страстной и вечной и сетовала, что семя его не дало в лоне ее всхода - не привел Господь. Так что он, сорокатрехлетний мужчина и блестящий артиллерийский офицер, проведший полжизни в военных походах, связанных со всяческими тяготами и лишениями (и лишь полтора года как побыл при жене), не познал радости семейной в полной мере: полнота этой совершенно отдельной радости, собственно, и определяется присутствием хоть одного отпрыска, а лучше трех - двух мальчиков и одной девочки.
Нынешнее письмо было... Бог знает каким. По своему настроению - серебристо-серым, должно быть. В точности как настроение неба, когда оно серым серо, однако, с врезкой нескольких продольных контрастных жил - светлых изжелта, отчего и прочая серость туч уже не болезнь несчастья, а чистый перламутр. Роль этих самых волшебных жил играли в письме две вставки. Одна пресекала долгий пассаж про неурожай проса и лукавство крестьян и дворовых - отчет об очередном визите батюшки, о долгой и утешительной беседе. Вторая помещалась в самой толще рассуждения о непригодности своей к управлению большим имением - о добровольном чтении цезаревых записок, излюбленных им, ее супругом, при жизни.
Увесистый том записок Цезаря, в числе прочих многочисленных книг, уснащенных хозяйскими пометами - когда ногтем, а когда и пером, - перекочевали из барского кабинета в Ольгину светлую комнату и заняли место навсегда изгнанных отсюда ричардсонов грандинсоновичей и прочих заморских девичьих угодников. Были здесь и Гомер, и Тацит, и великолепный Вергилий, и друг его Гораций, и древний и заскорузлый Геродот, и тома Платоновых бесед, и Аристотелевы "Логика" и "Поэтика", и Дант, и красивый, шоколадного цвета том, украшенный золотыми буквами "Даниэль Дефоэ Робинзон Крузоэ", и множество других, частью уже прочитанных и ныне близких друзей, частью - загадочных, не познанных незнакомцев.
Юлиевы записки были густо усеяны безжалостными чернильными метами. Сейчас раскрытый посередине том лежал перед нею на рабочем столе мужа, внесенном в Ольгину комнату Ильей и Сергием не так давно, в начале нынешнего года.
Поперек долгого лица страницы шла неровная чернильная морщина, выделявшая в особую единицу мысли одно из лучших мест записок - свидетельство о необыкновенных успехах небольших ростом пришлых пшеничных латинских человечков пред громоздкими, высочайшими, вскормленными исключительно мясом живых существ, германскими и галльскими людьми.
Выронив из тончайших пальцев перо, Ольга Николаевна зачерпнула горсть страниц и выплеснула их по другую сторону - справа налево. Глаза ее вновь наткнулись на вездесущие пометы Евграфовой руки. В этих, много лет тому назад отчеркнутых, буквах речь шла об удивительных событиях в эфесском храме, когда в ознаменование юлиевых побед, ночью, статуя Богини обернулась лицом в противоположную сторону, чем удивила с утра видавших виды местных жрецов, а в других местах планеты, по свидетельству людей заинтересованных в оных победах, были слышны в то же ночное время беспричинные громкие крики чудовищных масс отсутствующих ныне людей. Это было, пожалуй, единственное место, где Цезарь обращался к чудесным, объяснимым лишь присутствием божественной воли, обстоятельствам. Ольга продолжила гадание по метам, ибо решила, что это именно оно, ее гадание и получается, и что раз первые отрывки, вместе взятые, в качестве гласа будущих дней чересчур невнятны, то, значит, нужен третий, который все прояснит. Она перевернула несколько страниц и ткнулась зрачками в измаранные пером строки, повествующие о предательстве в канун гражданской войны опытного легата Лабиэна, преступно променявшего цезарианское дело на помпеянское.
"Итак, что получается, - пробормотала Ольга одними губами - привычка, заимствованная у батюшки Романа Петрова - и крепко задумалась. - Сила малых пред бессилием больших - раз... Поворот Богини лицом в противоположную сторону, к другим людям и ужасные крики - два... это, не иначе, поворот судьбы... и, наконец, предательство того, в ком не было прежде нужды сомневаться, того, кто зависел от твоей воли и свершал твоим именем... Богиня в таком окружении - скорее, дурной знак, чем добрый..." Она задумалась и вдруг потемнела лицом. Взяла перо и, обмакнув в изящную чернильницу в форме дромадера, несущего меж горбов малахитовый, с серебряной крышечкой сосуд, приписала к незаконченному письму новые строчки, почти столь же жалостливые, как в самых первых, отчаянных письмах. "Никого у меня, сироты, нет окромя тебя, душа моя Евграф, ни отца-матери, ни дитя. Разве - друг твой, а ныне мой советчик и заступник отец Роман Валентинович Петров. Впрочем, ни о чем не печалься - впереди у нас уготованная Господом встреча..."
Она присыпала письмо, подержала в руке, пока не обсохнут чернила, высыпала песок со страницы в цветочный горшок, что на полу о правую руку, сложила его аккуратно, поместила в нутро кипарисового ларчика, принесенного ею накануне из тайника и притворила крышку, смачно щелкнув латунной шишечкой замка...
...Дарья Салтыкова жила в своем погребе, точно мышь в норе. С той разницей, что животное имеет в своем доме с десяток отнорков, сквозь которые может совершать ежедневные пешие прогулки или, в крайнем случае, просто куда-нибудь исчезнуть, а этот человек-женщина - нет. Животное может принести пуха и еды и устроить себе запас бытия на зиму, а данному человеку остается довольствоваться тем, что ему дадут в узкое окошко, за которым, по всей видимости - точно такая же темнота (но из той темноты, по крайней мере, где-то есть выход, а здешний выход получается лишь в другую - правда, не безвыходную, - темноту). Называется такой человек узником, потому, что ему узко. Но, никто, как правило, не берет в расчет, что как бы ни было узко телу - в голове-то все равно широко - так, что даже если и захочешь, не узнаешь, где это "широко" заканчивается. Дарья выходила в это широкое пространство внутри головы часто и надолго, возвращаясь только, когда принесут кашу и воду. В этом внутреннем мире были люди и животные, а мысли там также имели наружность живых существ и точно также различались смыслом и статью. И их было больше. И со многими из этого чудесного сада людей-мыслей и мыслей-людей она свыклась, кого-то гнала прочь, а от некоторых сама бежала без оглядки в свою понятную темноту, где на земляном столе есть вода и комок каши.
1. Прилепился к Дарье некий призрак. "Чего тебе, болезный?" - спрашивает Дарья, ежась от ужаса, а тот только клубится. А после начинается что-то невыносимое: призрак бьется о землю, скрываясь в ней на три четверти, затем вытаскивает свое тело из глины, взмывает на высоту в два аршина ровно и вновь бьется. И стонет... и стонет. И ни одного внятного слова. Но потом, спустя, наверное, месяц вышел все же разговор. "Отчего бьешь меня?" - спрашивает призрак, закатив глаза. Тут Дарьюшка и вспомнила мертвую девку Пелагу. Говорит принужденно: "Оттого, что кормлю тебя вот этой своей рукой, оттого и бью!". А Пелага на это: "А надо бы напротив, по-нашему, по христьянскому закону - я тебя кормлю, а ты меня бьешь. Чем слаще кормлю, тем шибче бьешь!" - "Чем слаще кормлю, тем тяжелее рука Твоя!" - бормочет, улыбаясь, Дарья, покрывает истово воздух вокруг крестными знамениями и ищет глазами пилагин призрак, а того и след простыл.
2. Прекрасная, как цветок Аграфена бродит вокруг да около, источая густое благоухание розового масла и зеленого лука. А Дарья ее как-то подстерегла и говорит: "Где такое видано, чтоб срезали одни лишь бутоны с розовых кустов, я спрашиваю? Коли срезают, то обязательно со стеблем - так ведь? И только так поднимется рука на красоту, и не иначе. Чем длиннее стебель, тем дороже бутон красоты, ибо срезают за красоту бутона, а после обвивают терниями стеблей чело - их длина здесь чрезвычайно уместна. И в этом-то и заключена сладость красоты - в ее колючках!"
3. Потом Дарья долго никого не видела. Она все шла и шла, и воздух вдали был перламутров, но мыслей не было на ее пути. И под ногами ее также была ровная перламутровая вода. Так шла она дней десять. И вот она остановилась, чтобы омыть перламутровой водою утомленные ступни, но никак не может зачерпнуть воды горстью. И ей становится странно - идти по воде и не иметь возможности зачерпнуть ее для своей нужды. И тут она понимает, что не только ступни ее утомлены, но и сама она изнывает от жажды, так как уже десять дней не было маковой росинки на ее устах. "Господи, что же сие значит!" - кричит Дарьюшка, вознося очи, и сей момент проваливается вглубь и начинает тонуть, глотая перламутровую воду, но с Божьей помощью добирается до твердой доски континента. Она садится на эту доску и начинает думать. И ей приходит в голову, что невелик ее и вообще человеческий выбор - либо ступать по воде и высыхать от жажды, не имея возможности погрузить в нее свои ладони, либо глотать эту стоячую воду, захлебываться ею, карабкаясь в ней по самые брови и макушку, пуская ее вопреки жизни внутрь организма.
4. В другой раз отправилась Дарья в противоположную сторону. Она шла уже, наверное, полдня совершенно прямым путем. Местность была гладкая, как стол, и вокруг не было ни дерева, ни куста, кроме единственной пипалы religioza в форме точки вдали. Когда она приблизилась к этому густому кусту, украшенному многочисленными листьями фикуса, то сквозь него все могла хорошо видеть - и даже более чем прежде - и удивилась этому. Например, она видела сквозь куст, приблизившись к нему вплотную, что пространство впереди подобно дну моря - сплошь усыпано крупными и острыми камнями. Ступать по ним нет никакой возможности, и лишь узкая полоска между ними, шириной в человеческую ступню, свободна от камней. Получалось, что куст пипалы не заслонял ей горизонта, а, напротив, открывал его. Дарья обрадовалась этому его свойству, но только удивлялась тому, как ей удалось пройти такое расстояние, не разбив ноги, ибо и позади - так она полагала - также сплошь были, не видимые просто так, каменные острия, и не было дороги, кроме этой узкой и совершенно прямой, но не видимой обычным зрением. Ей же удалось пройти все эти версты потому, что она подчинилась внезапной прихоти - идти только прямо, все время в одну точку пипалы.
5. Один раз она вошла в лес и стала плутать по его тропинкам, в надежде, что те ее куда-нибудь в нужное место выведут. И вот она выходит на поляну и видит посередине поляны дерево и икону, которая прислонена к основанию ствола. Она подходит ближе и обретает икону в своих руках и смотрит в нее. Там видит она образ женщины, закованный в серебряное платье. Помимо серебра были лишь лик ее и руци. Она изумилась, и брови образа вознеслись в изумлении, и Дарья ужаснулась, ибо быть того не могло, и лик облачился одновременно с нею в точности такой же маскою ужаса. Дарья, взяв себя в руки, взглянула в икону равнодушным взглядом, и образ женщины в серебряных одеждах ответил ей таким же. Тогда Дарья начала молиться образу, и женщина стала повторять громко вслед за ней каждое ее слово, но только чуть коверкая звуки, на греческий манер.
6. Однажды Дарья забрела так далеко, что уже отчаялась вернуться. В густо украшенном висячими ветками пространстве вокруг нее не было ни единой тропинки, которая указывала бы на присутствие человеческой жизни. Она села на рухнувшее от старости дерево и стала думать. И вдруг увидела перед собой шесть человек паломников, которые также шли без дороги. Все это были старцы, и не было среди них ни одной женщины. Тут Дарья вступила с ними в беседу. "Как такое может быть, - изумлялась она, - повстречать паломников там, где нет ни единой святыни, и человеческой тропы, ибо там, где святыни - вся трава, должно быть, вытоптана шагами, а где нет их - только звериные следы в сломанной траве, как здесь". - "Мы поклоняемся той святыне и тому слову, которых еще в помине нет, - ответствуют старцы, - потому мы здесь. Ведь коли всякий раз возгораются новые святыни и люди приходят на этот огонь, то, значит, последнее слово еще не сказано, а люди, которые приходят услышать последнее, самое правильное слово (ибо самое правильное слово то, после которого уже нет других слов), люди эти уходят в великом смущении - ведь у них за спиной в это время, пока они поклонялись, зажегся новый такой светильник и другой ошуюю, и еще один одесную, и ни один из них, по всей видимости, не последний, и слово каждого из них - не самое последнее, полное слово. Стоит ли поклоняться таким святыням благочестивому человеку, спрашиваем мы? Вот потому мы ходим туда, где нет еще произнесенного слова и совершенного чуда, туда, где полное слово пребывает в своей неизъяснимой и неопровержимой полноте. И когда мы найдем такое неизреченное слово, то и тебе его скажем".
7. Одна, встреченная Дарьей девица была на редкость безобразна лицом, но обладала прекрасным телом. Столкнувшись с кем-нибудь посреди дороги, она закрывала лицо ладонями и говорила, и отвечала на вопросы также через плотно сомкнутые пальцы, и все думали, что от стыдливости. И вот Дарья у нее спрашивает: "От стыда ли ты скрыла свое лицо в пальцах?" - "Черты моего лица настолько безобразны, что если кто-то встреченный мною по дороге увидит его хотя бы на мгновение, он тотчас с полным на то основанием начинает осыпать меня проклятиями и гнать меня камнями, вынутыми из-под ног. Но если я осеняю свои черты тенью перстов, то, напротив, всякий встречный обращается ко мне со словами приветственной лести, ибо видит лишь красоту моего тела. Уж лучше слушать слова лести, обращенные плоти моего тела, нежели слова проклятий - Духу, что пребывает в лице моем", - ответила девица сквозь пальцы.
6. Боров
Невесть как очутившийся под Ольгиными окнами многопудовый боров вопил, что есть мочи. Илья с ошалевшим красным лицом выскочил откуда-то из-за угла, потрясая беззубыми граблями, налетел на борова, крича при этом: "Ступай сям-сям отколе пришел, Шпинозий!" Подоспел Сергий. "Знаю, кто это. Это Трифон из Троицкого! Непокорный он!" - кричит сподручник конюха, и Ольге хорошо его слышно. Вместе они - Сергий с Ильей - отогнали борова подальше, сквозь лопухи и придорожные люпины, сквозь скудно цветущий розовый будяк, за ветхие липы. За ограду. Вернулись потные, зыркнув злобно в Ольгино оконце, затем - темно переглянувшись - так, что, невидимая, она отшатнулась в тень комнаты, не веря глазам своим. Затем вернулась к окну - взгляд ее переместился вдаль, за деревья, где густой шлейф пыли повис над скрытой многочисленными лесными ветвями дорогой. Ольга спохватилась - бросилась к зеркалу, заколола небрежно свесившуюся прядь и вышла на главное крыльцо - встретить отца Романа, непроизвольно улыбаясь пыльному джину, выскочившему вдруг из темного сосуда леса прямо пред ее светлы очи. Поп резво осадил своего конька, вылез из корзины тарантаса, отдав подоспевшему Илье вожжи. На лице Романа резвились неисчислимые лучики - легчайший пух из-под жестких остистых перьев глянцевых ангельских крыл. Прошли в дом...
Этот новый дом был построен Евграфом незадолго до нелепой своей, трагически-случайной гибели, взамен старого, сгоревшего в двенадцатом. Старый, в свою очередь, забитый до верху хламом и дедовскими преданиями, просуществовавший полсотни лет в виде основательного родового строения, рассыпал все свое допотопное знание по свету пеплом и горькой невидимой примесью к кислороду ветра, и всякое знание о нем отныне доступно одной лишь мыслящей природе. Особую цену среди этого пепла, конечно же, имел тот, что сохранил в себе предания - светлые и темные, но в целом - смертные истории отдельных людей и человеческих коллективов, ныне - непонятные каракули серым по серому. Но и у нового дома есть что сказать значительного и трагического. Главная и пока единственная его весть - о военном всаднике в штатском, что мчится по лесной дороге на лошади по кличке Агата. Позади него в новом доме, как и полагается - молодая женщина Ольга с рукодельем в тонких пальцах, а впереди - хаос листьев и хвои, упорядоченный его быстрым движением, которое придает лесу единственное направление - назад, за спину всадника. Но хаоса впереди так много, а запас движения у всадника очень скоро закончится - вот дорога сужается, Агата берет очередной поворот, наклонив корпус влево, вместе с нею наклоняется и всадник, подставив лоб стволу небольшого дуба, растущего у самой кромки пути. Всадник расшибается головою об это мощное дерево, вываливается из седла, однако левая нога его прочно застряла в стремени, Агата несет во весь опор, упорядочивая свой лошадиный беспорядок, но человека, который влачится за нею, подпрыгивая и дергаясь, точно кукла, на выступающих из-под земли корневищах, беспорядок поглотил безвозвратно, ибо движения веток нет больше в его помутневших зрачках.
Агата вернулась к вечеру в конюшню, волоча за собою пыльное тело хозяина. Илья вынул ногу его из стремени. Принесли Евграфа в дом, а в голове Ольги Николаевны на целый год обосновалось некое вязкое облако, в котором всякая картина потусторонней - по ту сторону ее очей - жизни незамедлительно блекла, уподобляясь серому и бессмысленному карандашному наброску деревьев, мыслей, людей, строений и прочих вещей...
- Должно, гроза собирается, - вымолвил Роман, ступив с крыльца в дом.
Ольга мельком взглянула в небо и вошла следом за попом.
Сегодня с утра не клеилось у нее настроение. С утра надумала посвятить день сельской экономии, послала за управляющим, однако тот прислал записку - сказался больным. Впрочем, Ольга Николаевна даже обрадовалась его мнимой болезни, ибо большого расположения духа к этому занятию не имела, хотя и заподозрила в управляющем неискренность либо леность. И тотчас обнаружила внутри себя нехорошую мысль о том, что теперь вот и управляющий избаловался вслед за дворовыми - и не стыдится даже солгать, зная, что ложь его явна.
Но тут же успокоилась - подле отца Романа всяческая житейская невзгода казалась ничтожной ересью, в прожекторном мощном сиянии подлинной веры.
- Чтой-то, матушка Ольга Николавна, не весела, - пробормотал поп ласково, глядясь в Ольгин пасмурный лицевой овал.
Ольга Николаевна отчего-то вдруг разжалобилась, даже нос покраснел, а глаза набрякли мелкой неформатной слезой: открыла было рот, чтобы пожаловаться доброму батюшке на борова, на собственную лень, на тоску, на коварство людей, на темные страхи и в недавнем мрачном книжном гадании покаяться, но отчего-то передумала и, отвернувшись, ответила ровным голосом.
- Молилась, батюшка...
Попик - под хмельком, а по сему усердствовать в расспросах не стал: молилась и молилась, что ж, даже замечательно! Были темы и поинтереснее. Вот, к примеру... Поп заулыбался.
- Поверишь, ли, Ольга Николавна, по дороге, как ехать сюда, с полверсты, не больше, видал борова. Оный скакал во весь опор вдоль дороги, мне навстречу будто куда опаздывал. Боров громоздкий - муди по дороге волочатся, а зловоние во все стороны - глаза щиплет. Серко моего напугал до смерти! Он, значит - то есть буцефал мой - в сторону, в яму. Несется - отродясь так не скакал. Совсем, видно, ополоумел. Колеса трещат, кузов подпрыгивает! Вот сейчас вывалюсь, пожилые косточки переломаю! Я, грешным делом думаю: все, конец, тебе, отец Роман! Матушку свою, попадью вспомнил. Осенил себя знамением трясущейся рукою - и... сам не верю перемене... Серко мой тотчас одумался... Что ни говорите, Ольга Николавна, велика сила православного знамения!
"Никак в святые метит, батюшка: бесы, де, в свинье, а после из свиньи - в коня втельмяшимшиеся... сила в руце, равная сиятельной мощи великих аскетов - не меньше... - подумала Ольга без злости и даже, напротив, с умилением и приказала Илье принести ликера и яблок. Тотчас были принесены стопки и рубинового цвета графинчик с клюквенненьким и нарезанные на блюдечке желтые яблоки - попов конюх боялся так же точно, как чертей, упырей и злого глаза, а посему в присутствии Романа Валентиновича принимал видимость кратконравого.
В это время во дворе, за окнами поднялся переполох. Выглянули в окно - ничего не видно, только пыли клубы сбоку, со стороны конюшни - отсюда не видать. И после уже - минут через пять - Илья прибежал - красный. В крови лик его и руки, и одежда забрызгана крупными, размазанными каплями. У Ольги Николаевны сердце зашлось, а в животе похолодело. Конюх пустился, было, рассказывать, густо перемежая нелепицу своими "сям-сямами". Что-то про Серко, и борова, и косу. Однако, ничего не разобрав толком, Ольга с попом устремились сами на место происшествия. Картина им открылась страшная...
Возле конюшни, на земле бился в пыли распряженный Ильей Серко - истекая кровью, хлещущей из распоротого брюха, дергая ногами, с пеной у рта и красным, вытаращенным глазом, визжа, должно быть в агонии. Промеж ног, как приклеенная - длинная рукоять косы, чертящая в пыли нелепые знаки. Спросили свидетелей. Говорят - боров вернулся, несся как ветер, напугал коня - тот в сторону - в телегу с правлеными косами, что подле стоит. Косы посыпались с телеги во все стороны, что соломинки. А одна - пойди разбери как - Серко брюхо и зацепила. Серко - мотается из стороны в сторону, как рыба на крючке, ошалелый от страха, а коса только глубже. "Где боров?" - спрашивает изрядно побледневший отец Роман, а ему: ускакал боров... туда! - и руками за деревья, за розовый будяк, за фиолетовые люпины...
7. Ужасы
Гроза случилась заполночь. Покуражилась над пугливым населением и двинула дальше, за холм, через реку, в леса - прочь от Москвы, оставив вместо путного дождя противную слепую морось.
В три часа ночи Ольге Николаевне не спалось. Сначала она слушала дождь и едва не уснула, но тот несвоевременно закончился. Свечные огни на столе шатали внутренний воздух, кололи темноту в жирный зад желтыми пиками, та шарахалась за пределы круглого света, в углы. За дверьми слышались шорохи, шепот, шарканье по половицам. "Вот злыдни - со двора обуви не сняли - это после дождя-то!" - услышала Ольга в голове злую мысль и тотчас очнулась: "Кто это поздно в доме, на хозяйской половине?". И только спустила ноги с кровати на пол - собралась пойти, посмотреть, как ручка дверная повернулась у нее на глазах, из-за дверей выглянула Фроська.
- Ты чего здесь, Фроська? - Ольга Николаевна тревожно глядела в ефросиньино лицо, по которому, точно блохи, прыгали острые лимонные тени. Кухаркины глаза - туда же - скакали из стороны в сторону - того и гляди, вовсе вывалятся на пол и укатятся в самый темный угол, и затаят там свою подлую думу.
- Звали, барыня? - ухнула Ефросинья так громко, что сама вздрогнула.
- Не звала. Ступай! - сердито произнесла Ольга и добавила в спину кухарке. - Что за шум там?
Ефросинья развернулась в дверном проеме.
- Прошка ето... Прошка, кажись, забежал - ловили его по дому...
Прошкой звали мелкого пса, обретавшегося при конюшне, путавшегося вечно в ногах лошадей и людей.
- Ступайте все! - отрезала Ольга.
Ефросинья, скособочившись, вышла, аккуратно, точно за покойником, затворив двери. Но Ольга расслышала тотчас там, за перегородкой разнополое шептание, а затем мощный, быстро нарастающий рык. Дверь в мгновение разлетелась, грохнув ручками о стены и, отскочив, вновь захлопнулась, громко клацнула защелкой. Илья влетел в комнату с каким-то кривым по диагонали лицом, повалил Ольгу на кровать и обхватил мощными пальцами ее горло, не переставая вопить.
- Убью!
Ольга хрипит:
- Лампа, Лампа, помоги!
Но безответно...
Тут Ольга - откуда только силы взялись - лягнула Илью в живот, руками схватила его за волосы, вырывая целыми клочками. Конюх вопил от боли, но пальцев не разжимал.
Двери растворились - зыркнули Фроськины бесстыжие глаза и пропали. Затем несколько нерешительно, словно боком, по стене в спальную проник Сергий с утюгом в брезгливо отставленной правой руке. Постоял, глядя в Ольгино лицо широко раскрытыми очами.
- Чего стоишь! - рявкнул разгоряченный Илья, коленом прикрывая пах от Ольгиных юрких ног. - Утюгом сям-сям бей!
Сергий занес руку, приноровился и обрушил утюг - раз, затем другой и далее - все шибче и шибче - словно толстый гвоздь вколачивал. Ольга обмякла. Ручка утюга уже после нескольких ударов погнулась и заскользила в пальцах испачканных кровью.
- Кончено дело! - дрожащим от натуги голосом произнес Илья минут через пять. Отошел на шаг, взглянув на деяние рук своих. Вошла Фроська, прикрывая глаза ладонью.
- Бери свечу! - приказал Илья. Кухарка поняла - схватила одну из свечей, подошла к окну, присела, подставила край шторы огню. Пламя медлило, но, помучавшись с плотным, замусоленным, подшитым краем и, не встречая более препятствий, споро вознеслось вверх по золотистым лилиям - к самому потолку. Илья и Сергий стали помогать. Взяли по свече и обошли по квадрату комнаты - возжигая пламя во всякой встреченной бумажной и тряпичной вещи. Затем направились в залу.
Лампа, которую в спальную не взяли, а приказали ждать конца здесь, в зале, склонилась над тайником. Как и в первый раз, крышка не поддавалась, хотя она вроде бы все делала правильно. Однако руки мелко тряслись - оттого и не получалось. Илья, смекнув принцип, отстранил Лампу, присел, поколдовал - крышка вздыбилась. Конюх пошарил рукой в тайнике, выругался. Ларчик отсутствовал. Тогда он вскочил на ноги и бросился в спальную, ринулся в самое пекло к прикроватному столику, поросшему рыжим пламенем.
- Ну... она? - сунул, влетев спустя долгую минуту обратно в залу, Евлампии под нос дымящуюся кипарисовую шкатулку.
- Она! - взвизгнула Лампа.
Все сгрудились вокруг конюха. Тот подковырнул защелку толстым серым ногтем. Из-под крышки на пол посыпались плоские бумажные пакетики, покрытые письменами, прижатые прежде крышкой. Илья присел, вытряхнул оставшиеся пакеты на пол. Драгоценностей не было - все одна, аккуратно сложенная, писчая бумага.
Лампа взвыла и выскочила из дому. Все молча вышли следом - огонь подпирал. Подождали, когда пламя рвануло из Ольгиного окна. Минут через пять ударили в набат.
"...А по вопросу о Любви Божеской и Человеческой мы придем к единомыслию и к всеобщей... (неразборчиво). Любовь Божеская - карающая, а любовь человеческая - прощающая. Но если "Я" твое и мое - в Боге, то как тогда быть, ибо выбора-то уже нет и остается лишь одна, карающая с Богом любовь?"
© Даниил Клеопов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
