Спектакль окончен. Клоун пудру стёр
и, взяв пальто, ушел в кабак с актрисой.
Но где-то есть ещё один актер,
он тенью притаился за кулисой.
Я пьесу написал. Возьми, прочти.
И, может, разберешься, в чем тут дело.
Я в этом новичок. Ну, да. Прости,
коль вышло пошло или неумело.
Разобранная сцена. Грязный пол.
Пустынный зал. Не сыгранная труппа.
Но лучше так, чем золотой обол
из пасти выковыривать у трупа.
Да, лучше так, чем в вареве идей,
две чёрных стрелки сталкивая лбами,
угрюмо пережёвывать людей,
в ночи, как рыба, шевеля губами.
Японский хин твердит, что мир - есть сон.
"Всё прочее, - он лает, - просто частность".
Боюсь, я недостаточно силён,
чтоб отрицать свою к нему причастность.
То, чем я занят, мой японский друг,
забавнее, чем разведенье рыбок,
нелепый способ вместо всех наук
ценить нагромождение ошибок.
Склонившись над столом, тетрадный лист
я заполняю некой формой бреда,
и в этом я такой же фаталист,
как зуб, растущий в пасти людоеда...
Блестит от пота выгнутый живот,
и стиснутые пальцы горячей
горящих сучьев. Выедает пот
глаза Дракону на твоём плече.
Клубок волос шевелится в руке.
Дракон свирепо смотрит на меня.
На потном, гладко выбритом лобке
сплетают кольца языки огня.
Удар... Ещё удар... Глубокий вдох
и выдох... Дрожь... Паденье в пустоту...
Издохла страсть. Дракон твой тоже сдох,
став частью заурядного тату.
Смерть не водица, жизнь - не кока-кола.
Настала ночь. Окончены забавы.
Всё тихо. Только челюсть дырокола
обугленными щелкает зубами.
Есть верные приметы пораженья.
Я весь - сосуд для зрелости и злости,
который в вертикальном положеньи
уже лет восемь держат только кости.
Я пью коньяк. В окне - дождя завеса.
Коньяк глотая, я гляжу наружу
и думаю о том, что и железо
при переплавке оставляет лужу.
Исходит паром чайник на плите.
Изнанка век сочится жаркой влагой.
И градусник мерцает в темноте,
торча из тела бутафорской шпагой.
Стеклянный корпус. А под ним, вот тут,
похожая на крошечную воблу,
как бы в реторте, серебрится ртуть,
каким-то гадом втиснутая в колбу.
Проснувшись ночью, я сижу во тьме...
Гудит машина. Где-то ходят люди...
Торчит луна кровавая в окне,
как голова Крестителя на блюде.
Струится дымкой вечера силлаба.
Над ней мой дух растерянно моргает.
Спиртное духу помогает слабо.
Верней, оно совсем не помогает.
Стоят столбы в нарядах подвенечных.
Фонарь бросает ржавый свет на клумбы.
И ночь вбивает бронзовый подсвечник
в бараний череп пластиковой тумбы...
Под желтый луч я подставляю лист...
(Поступок мал, но требует отваги.)
Пока я в темноте, мой разум чист
и бел, как свежий лист фотобумаги.
Неяркий луч, пробив тоску и бред,
на тонком слое вдруг запечатлеет
неясный силуэт. А включишь свет -
изображенье мигом почернеет.
Засветится. И я, подстать ему,
осознавая странность положенья,
предпочитаю пялиться во тьму.
Иначе не сберечь изображенья.
На сумрачном исходе средних лет
еще скрывает тела тетрапак
перебродивший сок. (Так скудный свет
упрятан в лампы жестяной колпак.)
На одеяле - сжатая рука.
На тумбочке - мобильник и очки.
Во тьме два ярко-красных огонька
мерцают, как звериные зрачки...
Жрец пышет дымом, отходя ко сну.
Нестойкий дым окуривает жесть.
И мраморную бедер белизну
с изнанки покрывает волчья шерсть.
Снег шёл весь день, весь вечер, превратив
мир за окном в апофеоз распада.
Газета - это снимок снегопада,
точней, его кошмарный негатив.
Шуршат страницы. Шелестит халат.
Лапша "мивина" сохнет на тарелке.
При взгляде на окошко циферблат
в растерянности стискивает стрелки.
В газете пишут, что реальность - сон,
что чувства в небо улетают клином,
что сердце - только мёртвый эмбрион,
парящий в банке с жидким формалином...
Смотрю в окно. В окне метут снега.
Ночь не проходит. Циферблат в смятеньи.
И кожа серебрится, как фольга...
Но это, слава Богу, не смертельно.
Младенец заворочался во сне...
Ей стало грустно вдруг, и в этой грусти
подумалось: как ненасытен снег,
как он обилен в этом захолустье.
Но мальчик спал, вдали вещей, людей,
не будучи их взглядами уколот.
Снег бушевал снаружи, и лютей
час от часу там становился холод.
А здесь, внутри, незримый дух родства
питал теплом и светом, как аорта,
и с тихим гулом в печку шли дрова,
чтоб обеспечить видимость комфорта.
Темнело. По углам валялся хлам:
соломы тюк, какие-то вещицы...
Всё тихо. Но постой... Да кто же там?
Кто в нашу дверь негромко так стучится?
Иосиф встал. Неспешно отпер дверь
(в углу спросонок всполошились куры)
и, близоруко щурясь, разглядел
в дверном проеме три больших фигуры.
"Кто вы такие? Что?... Да кто же вы?..."
Вокруг клубилась снежная морока.
Он повернулся: "Говорят, волхвы.
Пришли сюда откуда-то с Востока"...
Пахнуло ветром. В печке щелкнул хлам,
и вспыхнула подгнившая солома.
И дрожью пробежала по телам
гостей вошедших теплая истома...
Дров не осталось. Сняв топор с гвоздя,
Иосиф встал, вздохнул: "Сейчас, оденусь..."
И что-то там набросил на себя.
В яслях тревожно засопел младенец.
Лучина догорела, и вконец
сгорев, внезапно вспыхнула по новой.
Огонь ее смотрелся, как венец.
Что за венец? Как будто бы терновый?...
Нет, показалось. На лице её
печальная улыбка стала горькой.
Она с коленей убрала шитье,
случайно руку уколов иголкой.
С одежд вошедших капала вода.
И капля крови на ее ладони
здесь, в полутьме, блестела, как звезда
на сумрачном, тревожном небосклоне.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
