То катаюсь на старом стуле и задеру голову к потолку, то вздремну,
То уставлюсь на белизну, то поприжимаюсь к глазному дну.
А ты вино пьешь
и "so easy to love" поешь.
"Тебя так легко любить", - говоришь, глядя на меня.
Так хорошо тебе верить, что все честно-честно и не фигня.
И я верю тебе, и люблю тебя еще легче.
Легче, легче. Совсем легко.
Взмываю под люстру волшебным шаром.
Дада, абсолютно летаю, но вдруг
Ты возвращаешь меня в мое тело,
Как сетчатый хитрый паук.
Мы целуемся под шум подметающих пол Маргарит,
Пока глаза не вылезут из орбит.
Она обхватывает сигарету
Губами красными, как-будто вовсе
Не курит, а вбирает жадно
В себя, несчастную, сокровище-бревно,
Самозабвенным предвкушением
Сиюминутного несбывшегося кайфа,
Пикантно прикрывает веки, а затем
С похожим на акулий, взглядом
Затягивается, как в кино.
- Налей-ка водки! Ты грустную тему затронул, -
Чисто выбритый парень звонко трещит в трубу.
Балерина Жужу в застиранной майке /кожа да кости/
Порхает по длинному коридору,
А я хочу одного - снять линзы и изваляться в белом снегу.
***
Вид из окна все мельче и мельче. Какой абсурд!
Кажется, поезд почти летит.
Длинноволосая женщина говорит про каких-то сук,
Жалуется на то, что рок-н-ролл всех нас опустошит.
Человек выгорел, как волосы на ветру южном,
Говорит она, задумчиво наклонясь,
Или сгорел моментально, что, разумеется, хуже.
А толку? Мир давно превратился в мокрую грязь.
***
Ночные антенны - укусы на теле неба -
Прикинувшись фонарями, бросают сиянье на гладкую тень.
Скорчились бодрые пьяные люди в сидячем вагоне.
Вдруг кто-то резко посетовал на мигрень
И тут же удивительным образом захрапел.
Мой веселый свирепый сосед сделал шаг в сумеречную зону,
А в темноте кого-то смачно, но быстро раздел.
***
Что-то в храпе спящих соседей я от пения птиц наблюдала,
От вороньего ора погостного на родительский день
и басовитого пения "интернационала"
после того, как допьешь последний глинтвейн.
***
"Приобретаем мужской набор, - раздавался гул проводницы
/она прохаживалась на месте испарившейся балерины Жужу
И сбоку походила на переевшую зерен птицу/, -
Тапочки, щетка зубная, расческа и кое-что, о чем не скажу!"
***
Хотелось без мыслей смотреть на свое лицо при луне,
Представлять, что я - бракованный манекен, сбежавший с витрины,
Но на ум приходили придуманные цитаты для горьковского "на дне"
И ненаписанные босховские картины.
Пробираясь по душности коридоров,
Отворяя тяжелые белые двери,
Вижу пухлую голую ногу на старом диване,
И этому сюру почти не верю.
Голоспинная люмпенша в синтетическом платье
Обнажает ползада, на вздох не скупясь.
Кто-то тихо гремит ведрами в белой ванной.
Ванная комната - белая, прочее - грязь.
Запах гари, борща, недожженного хлеба
Перебьет аппетит бывалого едока.
"Обоссаться, не жить!", - закричат сумасброды сверху
И почешут прокуренные бока.
Петергофский проспект. Остановка. Трамваи
Мельтешат очень тихо, зато про войну.
Под карнизом стоит человек в безграничном раздрае
И в зипун одичавший пускает большую слезу.
По морщинистым выемкам около глаза
Катит жидкость соленая, словно вода
Из бескрайних морей, где трещал он сигарой два раза,
Гордо стоя на палубе, думая о портах.
Солнца луч отражается в смуглой морщине,
Блик слезы затмевает мне номер авто.
В иструдившихся пальцах чужого мужчины -
Картинная рама, он прячет за нею лицо.
Через девять минут он уходит за угол
К Обводному каналу, ссутулив хребет,
Оголяя невольно мне плечи под тяжестью смога,
Что обильно сочился из глаз старика, ненавидевших свет.
Мне строит глазки молодая блядь.
Хотя... какая молодая? Лет тридцать пять.
Блестит небритою щекою на электрическом свету
И что-то басом тихо воет в мобильнопресную трубу.
Назавтра явится с мохнатыми ушами,
В уборе головном с названьем "Жуть",
С такими одинокими и тощими глазами,
что еще чуть-чуть, и старый мальчик
Вольдемар Петрович, рехнувшийся сосед,
С нетленной чистой совестью надумает всплакнуть,
Прощебетав под нос, как водится, беспрецедентный бред.
А блядь меж тем заботливо притащит банку корнишонов,
пучок загадочных цветов и пару неуклюжих снов,
Завернутых в газету "Правда" за тридцать девятый год,
И целомудренно в запой со мной уйдет.
22:15.
Крылья из меха густого, пушистого
Одеваю на голову, на затылок.
Выхожу. Небо - бархатно-мшистое.
Закрываю вход, чтобы не было лишних дырок.
Дверь тяжелая пассивно сопротивляется,
Яростно борется с моим актом,
Будто изнутри кто-то пытается
выстоять, остервенело кривляется
и выражается отборнейшим матом.
***
22:35
Двойная надпись на троллейбусе
Устало повторяет: "В парк. В парк".
Он просто хочет уйти с дороги,
into the darkest dark.
***
23:05
Вас не пугает видеть в лице чужого прохожего
облик забытого человека?
Нет между ними ничего мало-мальски похожего,
Но придумываешь никчемно,
Что это тот, забытый зачем-то,
наклоняется к своему ребенку (пока без пола,
в шапке с белым чудесным бомбоном)
И заботливо опускает удивительное надменное веко,
Фокусируя зрение на ворсе и радиопомехах.
***
23:15
Дорога луны в узком канале яркая,
Фонари оранжево блестят.
Так красиво, что не дышу, скоро закаркаю,
А вороны в округе непременно заговорят.
***
23:30
Кость болит на левой ноге,
Большой палец на правой руке сводит.
Невозможно ходить и писать без боли.
Реальность вырывается и происходит.
Оперевшийся на раздавленный подоконник,
Глядящий на кору придуманных веток,
На лепестки неживущих цветов,
Он напоминает самому себе горячее лето.
Горячее лето есть снаружи.
Оно же сидит в желудке.
Лето втекает в тело,
Как вода из лужи.
Не вытекает десятые сутки.
***
Когда горячее лето вытечет,
/а это непременно случится/,
Легкие его наполнятся сырой осенью,
Которая тоже как-будто лето,
Только похожа на полувысохшие простыни
После пронзительного минета.
***
Зима, разумеется, тоже произойдет.
Она будет совсем сухая, как хвост собаки,
Что сумрачно тулится, поджимая его, поднимая.
Никак, подлая, не уйдет
В трепетном ожидании обещанной драки.
***
А весной он снова оседлает окно.
Подоконник обвалится,
увлечет его в никуда.
И там, где есть только он
и что-то с названьем "ничто",
Ему очень понравится.
А на шею его /звонкую без звонка/
мелодично закапает,
спускаясь до пятого позвонка
Ледяная и неразборчивая вода.
Слово "идиотка" - не для стихов, ты - просто дебильна.
"Ты - просто дебильна" звучит просто дебильно.
Какая досада, слово "дебильность" тоже не для стихов.
А ты простая и настоящая - и у тебя нет мобильного.
Создана, чтобы тебя видели, рожденная среди мотыльков.
***
Не смотри, я сейчас зарыдаю, я и так простужена сквозняками.
Песочные люди слушают твои нелогичные фразы
И, разозлившись, царапают джинсы.
Деваться им некуда - толпа. Они неприятно разные.
А слева наискосок - твои чистые глаза цвета листопада.
Ты улыбаешься им, заглядываешь в их лица.
Они же басом кричат, будто ты проездом из ада
и в прошлой жизни была блудницей.
***
Ты улыбаешься, честно, и слушаешь музыку снов.
Твоего мира нет и не будет, песочным людям его не узнать.
От твоей простоты мне хочется быть тобой.
Не смотри на меня, перестань, у меня болит голова.
Будучи тобой, как я смогу о тебе писать?
Да, и смешную шапку клошара
придется бережно надевать,
и превращаться в большего клоуна, чем я есть.
Это похоже на слово "жесть".
***
А ботинки твои на зверьков похожи,
живущих немного глупо, но радостно.
У тебя нет обиды на то,
что мир тебя не увидел,
В итоге жизнь - это просто факт
Для признанья в конце, что ты мало кого ненавидел.
Поди вон, черт возьми, забери свою настоящесть.
Оставь меня с куклами из соляриев,
С деревянными бездушными лопастями их сознаний,
С выстукивающими ритмы острыми каблуками.
Голубые пустые глаза мне ближе /хотя для этого нет причин/
Блеска твоих неземных зрачков и тепла подглазных морщин.
Солянка-улица. Солнце.
На голову капает с крыши дрянь.
Хорошо. Рядом люди как люди,
река и, наверное, древние духи сгустились.
"В такую рань?"-
шепчет старушка
В обезьяньем воротнике
И скрывается в пыльном грузовике.
***
Видели всё дома в переулке.
Голые кирпичи на стенах
за глухой стеной штукатурки,
вдоволь наслушались голосов
сегодня, аккурат в пять часов.
Я оглядываюсь на пустое окно,
И мне грустно, оттого что все меньше верю
в богов и богинь,
Но мечты мои упираются,
Жмурятся, скалятся.
Строгим ошейником уши помяты.
И всё равно. Лезут, звереныши,
Как дьявольские детеныши.
- У тебя льдинка в уголке рта.
- Ерунда.
***
Ночью я видела свои руки на незнакомом лице
И чьи-то ладони стирали пыль с моих щек.
А затем все встали, отряхнулись
и отправились
На кухню варить борщок.
***
Восточные иностранцы
в апельсиновых жилетах
(клац-шмяк) долбят лед.
О чем они думают, разбивая стекло?
Кто их разберет?
Получили, заплатили, куда-нибудь унесло.
Вверх по горе - церковь и колокол.
Ни души.
- Какое ложное здесь тепло.
- Не спеши.
Желтая дорога, ноги в мурашках,
Тихо вокруг
И не видно в карманах рук.
***
На Покровском бульваре
мужчина в тонком пальто
Марширует, размахивая руками,
Будто он героиня Барто.
Бесплатный туалет,
скромный парк с детьми,
Морской аквариум
с акулами и зверьми
На цокольном этаже.
В витрине на перекрестке - стол,
две желтоволосые дамы
усаживают в вазу желтые тюльпаны
и делают им сахарный укол.
Почему, почему
Не взяла я фиксатор своего сна
Ко всему прочему?
Капилляры перетянуты,
заморожены, кровь не пьется.
Пальцы от холода липнут к бумаге,
где толпятся слова
без верха и дна.
А тем временем из-за угла
Молча смотрит сырая весна
И смеется.
Она слушала песню про Питер и Магадан,
Притворялась женщиной-вамп.
Вода лилась за шиворот вам,
И стекала по позвонкам.
Девушка с белыми волосами,
Не очень красивая на свету,
Смеялась разными голосами
И несла откровенную ерунду.
Ночью дед ее лысый
торговал сундуками,
запущенным барахлом, старыми штанами,
мерз всю ночь,
не хотел уносить их в дом.
Выживший из ума пьяный гном.
***
Мальчик в толстовке
с губами Цоя под капюшоном
и Дэйв в рубашке с коротким рукавом,
решили сбежать на другой конец света
и любить шестьдесят восьмой год,
будто он женщина Виолетта.
***
Я украла велосипед
и пушистые белые рукавицы
у одной душевнобольной девицы.
Мне было стыдно, чего уж там..
А было бы стыдно вам?
***
Красные стены не помогают.
Чакры закрыты.
Мне чудится, что вы убиты.
Совы в пучках травы,
Ухают, сторожат наши сны
И плачут.
Чувственное безумие хорошо тогда,
Когда по игрушечным проводам
фальшивые чувства скачут.
Настоящие -
ни-ког-да.
Настоящие не водятся в проводах.
За решетчатыми окнами
разгорался тусклый свет
Пыльный фикус тулился
в углу, там, где буфет.
"О боже, боже, что же там, что же?-
Надя Петрова неистово восклицала,
Хватаясь за метафорические ножны
Нетерпеливо топча асфальт тротуара.
"Ах, я чую этот свет кожей родной!"
Ну, уж, Надя, прости.
А какой ты хотела чувствовать?
Чужой?
Не помню. Кажется, была в трамвае. Из августа выпаривался день.
Не помню. Кажется, от Ленинского ближе к югу /там чадит промзона/
звучало и звенело что-то очень живо.
Мне даже на секунду показалось
Что настал апрель.
И за спиной нетрезвые мужчины костерили Аризону.
***
Говорили? Молчат, сторонятся. Молчали? Трезвонят, стучатся,
Обнять не боятся в немытом метро. Я лягушка-квакушка, мне светло.
Шмыгаю носом, ем вафли, пью чай, ночью не плачу, слушаю лай.
Лают собаки, гавкают псы, люди снимают с людей трусы.
Всюду жизнь, везде облака, на горизонте гниют стога.
Ты уходи оттуда, не цепляйся как хвост, не вонзайся руками
в чужеродность волос. Не стучи сапогами... или что у тебя, носки?
Шлепанцы? Ботинки? Портянки? Бесформенные кульки?
... один черт! Я б нашла изысканнейший бордель,
там совы над входом вниз головой
и пернатая трель, и над выходом сычей одноглазых строй.
Приходили бы грустные люди, засыпали к утру,
Платили деньги, получали любовь. Не ваш пресловутый секс,
а чувство кипящее в кровь, испытанное к нетронутому нутру
бонусом или в подарок или по акциям или со скидками.
Ночи любви бы плавились в промежностях арок,
предваряя явление солнца, превращаясь в огарок
в красном огне под уханье филина при погасшей луне.
Ты хочешь спросить, что бы было не так?
Ничего. Высматривая тени души в углах,
ты всю ночь бы сидел, лежал и ходил,
любовь вдыхал, одуревши платил,
а в полдень бежал за порог. И танцевал на холмах.
И бродил.
Когда стоишь на Охтинском мосту
Глубоким вечером,
А, может, ранней ночью,
И сквернословишь где-то на судьбу,
А где-то на себя,
Ругательства отборные
разбрызгивая крошкою песочной,
Ты смотришь вправо - ничего там нет,
Налево - там Манчестер горбится надменно.
К весне завесят белой пеленой,
И он исчезнет непременно.
***
За шкирку тащишь, чтобы не замерз,
Шамана дикого, накуренного травкой.
Откуда здесь, на Охтинском мосту, шаман?
Все проще легкого,
из плоскости, которой нет для нас
и для твоей /читателя/ затравки.
А под мостом собрание ворон.
Вороны что-то обсуждают.
Ты материшься, как дракон.
А птицам все равно,
Поскольку птицы думать не желают.
***
Он слишком быстро выгорел вначале,
Освободив заточенных из плена.
Страстями жег душевно и печально
Все, что пульсировать могло,
как вена.
Осталась плоть - груба, как пятка пса,
Которого машина сбила где-то в девяностом.
Все загрубело, поросло мозолью,
Ты можешь шрам на животе лизнуть,
Но не забудь посыпать солью.
***
Одной товарке удалили
Орган внутренний
/похоже, что желудок/.
Две трети удалили как с куста.
То, что осталось,
научно называется
"культя желудка".
Звучит ужасно терпко, да.
И неприятно,
Как-будто черт царапает мозги.
Но что поделать? Жизнь
жестока, а товарка рада,
что мало ест
и даже полюбила вдруг стихи.
***
Моя подруга дней
или мой друг сердечный,
Хочу признаться я,
Что в то чудное время,
Когда луна выходит из-за туч,
Меня тревожит культя восприятия.
Она хватает спазмом под ребром.
И если третью треть вдруг кто-то иссечет,
Ты погрузишься в вакуум бессрочный.
Исхода я такого не желаю.
Хотя все это разговоры. Точно.
Останься, улыбнись,
Симпатизируй мозгу и ногам
Бегущих мимо женщин и мужчин,
Кричащих фразы из великих книг.
Одни живут в страстях, другие ищут страсть.
Куда бы ты хотел попасть?
***
Матильда где-то матерится.
И я хочу сказать: "Матильда! Боже! Боже!"
И что-то закричать в приливе сил и страха.
Сигара медленно в углу коптится.
Безвестная Матильда, я твоя собака.
***
Рожай слова, вытаскивай обиды,
Бей по спине, безумствуя в ночи.
Но только не молчи.
Мир всегда разный.
С бетонной дороги - один.
С речного трамвая - другой.
Из поезда - третий.
Ничего не поделаешь.
Он такой.
***
Соседи орехи грызут,
По коридору пиво несут.
Солнце ложится на половину лица.
Смотрю, кто-то раскинул руки
Улыбается и бежит /где у него тормоза?/
Семечки застревают в зубах.
Люблю проверять глубину резкости
На словах.
За одними лицами есть другие,
третьи - прямо за ними.
Это как в карты играть -
Валет пригибается, король наступает.
Вереница людей умостилась гуськом.
Дурацкий вагон, пахнущий спиртом
и сквозняком
Бирюзовые майки качает случайным ветром.
Цыгане полощут яркие юбки
На пыльной сельской дороге.
Седые люди жмутся под узким перроном.
Фонтаны без дела
На глубине водоемов убогих
томятся в бархатной тревоге своей,
и сливаются с перьями голубей,
Мне все это надоело.
Граждане, где намочить ноги?
Крыши - глянец фотобумаги.
К четырем сторонам света
блики несутся ватагой.
Острия антенн,
В тоске по движению,
Ждут сигналов
и завоеваний
собственным отражением.
***
Осторожно, Зосимова пустынь.
Кто живет в теремке?
Собака Зоська?
Дед Зосима?
Бабушка Зелимуха?
Или черный кот, похожий на муху?
***
Сначала шпарят ударные.
Следом включают бас.
Раздается эффектный визг две тысячи раз.
Внедряется соло-гитара.
Снова бас с ударными
И голос десятилетий,
Когда родители были парными.
Барабаны взламывают трухлявые двери
коробки черепа, будто уставшие звери,
И захлопывают ее, возвращая на место.
Успокаивают, разбавляют воздух,
Как сдобное тесто,
ритмичным стуком колес
И местами всплывающими винными пробками.
Нежными. Робкими.
***
Приснился поцелуй длиной в секунду,
Тебе, очевидно, хотелось его продлить.
Пес в траве повел рыжим ухом,
Трещали кузнечики, что говорить -
Ворчливые зеленые человечки.
Ты сейчас в каком-то глупом отеле
Кажется, в Нижнем,
С высокой девицей в теле.
Приходит кто-то очень похожий на Фли,
Дышит фразой: "Малыш, поменяй доллары на рубли".
Тут кто-то звонит и кричит,
Что сын хорошего человека
Гуляет под дождем
На футбольном поле
С начала прошлого века.
Человек говорит стихами: "Забери его, добрая Поля,
С гребаного футбольного поля,
Очнись, пора вставать!"
И я одеваюсь, в самом деле,
надо забрать.
***
Конфеты "Вкуся" - самые вкусные.
За уши не оттащишь.
Конфеты "Угрюмка" - смешные,
Но на любителя -
от них мрачно таращит.
Виктор Иваныч - человек непривычно
широкой души.
Хитро смотрит и говорит:
"Пойдем, покажу, где конфеты лежат.
Только не шурши".
А то берется бодаться, смеяться
И притворяться, будто у него вши.
***
Одинокий рвется через крапиву.
Пузатые взяли по пиву.
Голый трамвая боится.
Бородатые женщины докрасна
Растирают свои краснорожие лица.
У них, не поверите, весна.
***
Мы пометили крестиком место,
Где наши тени встречаются.
Над башней /водонапорной/
шмыгают самолеты.
Летают. Не кончаются.
Три белых козы щиплют стог сена.
Из-под забора смотрит собака
И улыбается, как Петрова Лена.
В детстве любила я
рисовать красные грузовики,
А Лена Петрова - оранжевые буйки.
Она за них заплывала,
а я на месте плясала.
***
Деревня Толстопальцево есть в природе
Причем, подумать только, она видна отовсюду,
При любой погоде.
Деревня Длиннопальцево куда-то запропастилась,
облезла, неровно обросла и перевоплотилась.
Колючая проволока делит газоны на клетки.
Мы трясемся, как марионетки.
Я катаю по спине грязь
и вспоминаю запретную связь.
Скоро дом. Скоро дом
С толстым оконным стеклом.
Не сейчас. Не скоро.
Потом.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]