На завтрак опять дали перловку. Бледную вязкую кашу любили только те, у кого не было зубов; остальные ели медленно, нехотя, подчиняясь простому сознанию факта, что уж если еще живешь, надо поддерживать свое бренное тело хоть какой-то пищей. Из имеющих зубы одна Власьевна ела жадно, с аппетитом - очень любила есть, неважно что, даже чуток подпорченное. Пани Юстина же, несмотря на свою беззубость, с трудом заставила себя проглотить лишь несколько ложек, и, мысленно проклиная поварих, бедность, старость, москалей и весь этот поганый мир, принялась за излюбленное развлечение - с презрением осматривать окружающих.
Тут же она увидела нечто, могущее сильно скрасить ее кислое настроение, если б хоть что-то на земле еще могло по-настоящему радовать пани Юстину: сегодня Лепешка, так же как вчера и позавчера, сидела с отсутствующим видом, положив бестелесные, высохшие руки с сильно истонченной кожей на стол, и застывший взгляд ее был так же неподвижен, как тело. Ясно было, что к еде она не притронулась: ложка покоилась в каше так, как ее воткнула подавальщица, от ломтя хлеба не было откушено ни кусочка, стакан с медленно остывавшим чаем был полон.
"Похоже, начинается", - подумала пани Юстина, и тут же перевела взгляд на Власьевну, которая, чавкая и облизывая полные бесцветные губы, поглощала остатки каши. Неэстетичное зрелище в который раз вызвало у пани Юстины привычную брезгливость ("Быдло и есть быдло!"), но к привычному чувству тут же примешалось менее привычное, которое пани Юстина, как особа, с юности привыкшая хорошо разбираться в своих тонких чувствах, тут же сформулировала как угнетенную жажду справедливости. В самом деле: зачем этому существу половина ожидаемых богатств? Таким, как она, стоящим на низшей ступени развития, деньги вообще не нужны, их легко сделать счастливыми и без денег, дав вволю пищи. Попросту говоря, пани Юстине не хотелось делиться добычей, но, увы, выхода не было.
В сущности, обе старухи терпеть не могли и презирали друг друга, и их совместная жизнь в одной комнате превратилась бы в ад, если бы их не сплачивала еще большая неприязнь к Лепешке, третьей обитательнице их апартаментов в доме престарелых.
С самого начала Лепешка раздражала их тихим нравом, учтивыми выражениями, пока еще хватало сил - подчеркнутой опрятностью, но сильнее всего, как это водится у людей и зверей, своей явной слабостью. Невысокая, как Власьевна, еще более высохшая и тощая, чем пани Юстина, слабевшая с каждым днем, она не могла быть полезной, и в то же время, по мнению двух старух, умышленно не стремилась быть приятной, демонстрируя, как им казалось, ничем не оправданное в столь ничтожном существе высокомерие. К примеру, она несколько раз своим слабым, тихим голосом поправляла ошибки в бойкой речи Власьевны, а когда пани Юстина снизошла до рассказа о своем благородном происхождении, Лепешка вместо умиления позволила себе заметить о том, что трагедией мелкопоместного польского дворянства всегда было несовпадение масштабов гонора и доходов. Она все время просила закрыть окно, потому что ей, видите ли, дуло, в то время как Власьевна и пани Юстина при первой возможности с удовольствием открывали совместными усилиями ветхую раму, с которой чешуйками сыпалась пожелтевшая от времени краска. Пани Юстина обычно делала вид, что не слышит этих просьб, в то время как Власьевна откровенно матюкалась: мало того, что эта жалкая доходяга хотела лишить ее свежего воздуха, она еще и унижала ее, как бы требуя, чтобы она, Власьевна, по команде вставала и закрывала окно. "А х... не хочешь?" - визжала она в ответ на "Пожалуйста" и "Будьте так добры...", и тут же отвечала сама себе "Может, и хочешь, вобла старая, да кто тебе даст", заливаясь радостным смехом, в котором тонули последние отголоски лепета Лепешки.
Происходи все это в колонии для несовершеннолетних, а не в доме для престарелых, Лепешку давно б опустили и замучили ежедневными издевками; но здесь сцены, подобные "оконной драме", происходили сравнительно редко. Свое отношение к жалкой соседке старухи выражали в основном не действиями или словами, а пренебрежительным молчанием, игнорированием или уничижающими взглядами: просто в их возрасте ни семидесятисемилетняя Власьевна, ни пани Юстина, которой должно было исполниться восемьдесят, не могли позволить себе тратить силы на бесцельные издевательства или бесполезную ненависть. Две старухи желали смерти третьей по совершенно конкретной причине: они хотели завладеть ее сокровищем.
Первой о наличии сокровища дозналась похожая на шарик востроглазая Власьевна. В душевой она углядела, что Лепешка прячет от всех под сорочкой и халатом плоский мешочек с пол-ладони из коричневого сукна, надетый на шею на шнурке. Встав под душ, мешочек она с шеи сняла, но на стул, где лежало ее барахло, не положила, не захотела, значит, и на минуту выпускать из рук, так и мылась, держа коричневый мешочек в вытянутой в сторону руке, чтоб вода на него не попала. Когда на медосмотре врачиха, увидав мешочек, спросила ее, чего там, а Лепешка прошамкала, что, мол, ладанка зашита, Власьевна мигом смекнула - старая скважина врет, сама сознавалась, что неверующая, значит, нет там никакой ладанки. В мешочке явно припрятано что-то ценное, иначе Лепешка так не тряслась бы над ним. Окончательно в том, что в мешочке спрятана какая-то ценность, Власьевна убедилась месяца два назад, попросив - в отсутствие пани Юстины - Лепешку показать свою ладанку. На просьбу Лепешка ответила молчанием, а когда Власьевна попыталась силой отобрать у нее мешочек, неожиданно завопила так, что на крик вбежала проходившая по коридору медсестра Галька, рослая, дюжая баба, которая, увидав, в чем дело, очень больно дала Власьевне по затылку.
Затаившая злобу Власьевна той же ночью захотела удавить Лепешку подушкой. Дождавшись полуночи и думая, что все спят, она тихонько встала и с подушкой в трясущихся от старости и ненависти руках подошла к кровати Лепешки. Подушка уже нависла над лицом спящей на спине Лепешки, как вдруг Власьевна увидела, что пани Юстина беззвучно приподнялась и смотрит на нее большими, прозрачными глазами, которым заливавший комнату мертвенный свет полной луны (ветхие шторы были в стирке) придавал на редкость жуткое выражение. Власьевна, хоть и была не робкого десятка, невольно попятилась, а пани Юстина довольно легко слезла с кровати и подошла к ней, указывая на подушку в руках длинным костлявым пальцем:
- Я сейчас позову медсестру! - шепеляво от отсутствия зубов пригрозила пани Юстина. - Зачем ты хочешь ее убить?
- А просто так, - схитрила Власьевна, испытывающе глядя на пани Юстину: а что как заглотнет наживку?
Но пани Юстина не заглотнула, длинный палец стал угрожающе раскачиваться перед картошкообразным носом Власьевны:
- Не ври! Ты делаешь это просто так!
Две старухи, похожие в мертвом лунном свете на ведьм или привидения, стояли друг против друга и испепеляли друг друга глазами, а рядом на продавленной койке тяжело дышала третья старуха. Тело ее, стремительно теряющее тяжесть перед тем как через считанные месяцы стать вовсе невесомой струйкой дыма из крематория и горсткой пепла, лежало на убогой кровати в убогой комнате в убогом доме для несчастных, а душа во сне вновь бродила по цветущему лугу. Душа снова слушала незабвенные признания, и синеватые губы спящей порой что-то невнятно бормотали - повторяли слова, сказанные шесть десятилетий тому. А Власьевна, судорожно сжимая в круглых лапах подушку, напряженно соображала: как быть?
Пани Юстина была редкая сука, это все знали. Из чистого сволочизма - ведь и она Лепешку терпеть не может! - поднимет шум, чего доброго, придет медсестра, а не придет, так пани Юстина ей утром все расскажет, медсестра скажет врачу, а тот транквилизаторами заколет ее насмерть. Был уже такой случай со старичком одним в мужском отделении. Умирать или превращаться в бревно Власьевне не хотелось, пришлось рассказать про мешочек и связанный с ним дневной инцидент, но и тут она попыталась схитрить, делая упор на свое любопытство (мол, уж очень захотелось узнать, что там за чепуху прячет Лепешка), и ни словом ни упоминая о своих предположениях. Но голова у пани Юстины была куда в лучшем состоянии, нежели зубы: выслушав бессвязный, со множеством лишних слов рассказ Власьевны, она твердо сказала:
- Если она так прячет этот мешочек от всех, значит, там скрыто что-то очень дорогое.
- Да ну? Откуда у нее что-то дорогое? - прикинулась было дурочкой Власьевна, но пани Юстина не дала ей доиграть комедию:
- Ты хотела забрать эту ценность себе? Не выйдет! Мы поделимся. Да, да, поделимся! Но не сейчас, - добавила она шипящим шепотом, каким велся весь разговор, видя, что Власьевна снова повернулась к спящей жертве. - Ее незачем убивать. Скоро она умрет сама, и мы станем законные наследники.
Власьевна усомнилась было, что Лепешка так скоро окочурится, но пани Юстина сослалась над подслушанный ею разговор врача с медсестрой Галькой. Врач четко сказал "Лепешко (такова была подлинная фамилия старухи) осталось очень мало". Обе старухи вернулись в свои постели как бы союзницами, но союзницами подозрительными, тщательно следящими друг за другом и ненавидящими друг друга не хуже врагов.
Через пару дней пани Юстина как бы невзначай завела с Лепешкой разговор о Власьевне, когда та отлучилась в туалет. Лепешка разговор поддержала неохотно, но поддержала, и пани Юстина уже плавно перешла к единственной интересующей ее теме, сказав:
- Ты сама отчасти виновата, что распалила ее жадность. Потому что ты прячешь этот мешок так, как будто там сокровища, - и тут некстати вкатилась Власьевна.
Пани Юстина вытягивала свою длинную шею, сидя на своей кровати слева от лежавшей Лепешки, Власьевна, учуяв, о чем речь, подошла справа, замолчавшую жертву словно взяли в кольцо, предупреждая возможность бегства - бессмысленная предосторожность, учитывая ее состояние.
- Так что там, Лепешка? А? - затрещала Власьевна. - Ведь не ладанка, ты ж неверующая!
- Твоя скрытность идет тебе во вред, - назидательным тоном учительницы-монахини в католической школе, в которую она ходила 70 лет тому, произнесла пани Юстина. - Даже если там что-то ценное, мы у тебя не отберем, нам это не надо, не бойся!
- Там бесценное, - вдруг тихо сказала Лепешка и закрыла глаза.
"Брильянты!" - мелькнуло в голове у Власьевны, затрясшейся от жадности.
"Фамильные клейноды!" - вздрогнула пани Юстина, по некоторым приметам подозревавшая в Лепешке особу, знавшую лучшую жизнь.
На время Лепешку оставили в покое, но мысль о скрываемом в коричневом мешочке сокровище превратилась у обеих старух в навязчивую идею. Они твердо решили, что там спрятана какая-то драгоценность, и часто обсуждали, что именно? В том, что Лепешка прячет какое-то ювелирное изделие, а не деньги, старух убеждал малый размер мешочка. Сколько-нибудь значительная денежная сумма там бы не поместилась, да и в какой валюте должно было бы быть это богатство? Не в советских же рублях? Пани Юстина вспомнила еще о золотых царских червонцах, но вряд ли в мешочек поместился бы хоть один червонец. Там явно были запрятаны серьги, кольцо или брошь. Обе старухи соглашались, что из всех вариантов предпочтительней всего были б серьги, их было б просто поделить (хотя делиться никому не хотелось). Серьги, несомненно, были с драгоценными камнями, скорее всего, с бриллиантами; впрочем, вытащить из мешочка старинное кольцо с крупным камнем или брошь, усыпанную теми же бриллиантами, было бы тоже очень недурно. Хотя обе старухи не имели понятия о современных ценах на ювелирные изделия, и та и другая хорошо знали, что дешево бриллианты стоить не могут. То же относилось к рубинам, изумрудам и сапфирам.
Пани Юстина охотно вспоминала и с блеском в глазах рассказывала Власьевне все, что она знала о драгоценностях так, что у той текли слюнки.
Другой постоянной темой разговоров была скорая смерть владелицы сокровищ. Говорилось это все в присутствии Лепешки, правда, вполголоса - вдруг Лепешка из вредности, из неприязни к ним (обе старухи были уверены в недоброжелательстве Лепешки) отдаст кому-то золото, например, медсестре Гале? Впрочем, та была глуховата и вряд ли могла разобрать, о чем шепчутся старухи, а если и разбирала, то никак не реагировала. Она вообще мало на что реагировала, ела с каждым днем все меньше, почти все время лежала на своей койке, с закрытыми или открытыми глазами, но как прежде, прятала от всех свой нагрудный мешочек и не реже раза в день проверяла, на месте ли он, засовывая за пазуху высохшую бесцветную руку.
Впервые за долгие годы в жизни обеих старух появилось отдаленное подобие смысла, появилась цель, к которой стоило стремиться. Обе старухи страстно жаждали заполучить содержимое лепешкиного мешочка, хотя и по совершенно разным причинам. Меньше всего тут было от банальной жажды денег, и не только потому, что в любом закрытом социуме деньги теряют половину своего значения.
часто переходящая в еще более элементарное чувство - желание наестся до отвала. За золотую безделушку с камушками можно было накупить много вкусных и дорогих вещей - копченой колбасы, шоколада, пышных белых булок, охотничьих сосисок, которые Власьевна не ела очень давно. Если выгодно продать драгоценность и тратить аккуратно, можно было хорошо питаться до самого конца. Несколько недель она все пыталась предположить, сколько придется на ее долю (в глубине души надеясь, что все) и мысленно распределяла эту сумму, то тревожась, что ее станет обманывать медсестра Галька, покупавшая старикам в городе продукты, то предчувствуя, что не хватит у нее сил разумно расходовать деньги, все прожрет за пару месяцев.
А ночью Власьевне снилась еда. Сны эти сопровождали ее всю жизнь, с голодного детства в фабричном бараке. Особенно часто ела она во сне в войну и в лагере - в молодости Власьевна отсидела три года за моток шерстяных ниток. Нитки она вынесла под платьем с фабрики, чтоб обменять на немецкую губную помаду, розовую и блестящую - очень уж хотелось в субботу на танцах понравиться Витьке Хохлову, высокому, кудрявому, недавно демобилизованному с Дальнего Востока. После отсидки работала Власьевна на Севере поварихой, а как погасили судимость - буфетчицей. В тридцать восемь, упустив срок очередного аборта, родила сына. Сын Гена лицом удался не в отца (чье имя Власьевна помнила твердо, а вот фамилию всякий раз называла по-разному - то Носков, то Песков, то Струков), а в деда, и вырос таким же тихим безвольным пьянчужкой, во всем подчинявшимся стерве-жене. Вечная война свекрови с невесткой закончилась полным поражением Власьевны: пять лет назад сын с невесткой привезли ее сюда и больше не появлялись.
Сны радости не приносили: пировала Власьевна во сне лишь для того, чтобы проснувшись, ощутить во рту вместо вкусной еды привычный кислый привкус, а в пустом животе - бурчание. А иногда, пробуждаясь, Власьевна испытывала внутри странное чувство пустоты. Оно было еще неприятнее голода, но, заполучив лепешкину драгоценность, она надеялась расправиться напоследок и с тем, и с другим.
У пани Юстины планы Власьевны, о которых та как-то проговорилась, вызвали обычный прилив презрения к ничтожной простолюдинке. Материальная часть дела не слишком интересовала пани Юстину, она хорошо понимала, что деньги ей уже ни к чему. Разве только вставить новую челюсть, чтобы жевать и говорить нормально - но сколько еще ей осталось жевать и говорить? За последние полгода у пани Юстины трижды поднималось давление до 200 на 100, а это означало, что новая челюсть прослужила б своей хозяйке не слишком долго. К тому же, в отличие от Власьевны, она плохо верила в возможность продать драгоценность за настоящую цену: из дома престарелых они не выходили, а здесь кто ее купит? Вечно пьяненькая санитарка, медсестра Галька или насупленный врач в туфлях из кожзаменителя? Но ей страстно хотелось вновь увидеть, прикоснуться, подержать в руках старинное украшение, несомненно, похожее на фамильные драгоценности ее семьи, которыми они с матерью украшали себя перед балами, вдевая в уши длинные жемчужные или бриллиантовые серьги, надевая на пальцы тонкие кольца с искрящимися камнями, застегивая друг другу на затылках замочки ожерелий и придирчиво рассматривая себя в огромном старинном зеркале.
В те времена ее отец, происходивший из старинного шляхетского рода,
был крупным чиновником, они жили в великолепной квартире с видом на Стрыйский парк, а в гостиной стоял белый рояль, на котором она играла меланхолические вальсы или задорные фокстроты - смотря по настроению. В квартире всегда было много цветов - их обожала мать. Когда в 1939 пришли Советы, жизнь пани Юстины закончилась - жизнь, так и начавшаяся для Власьевны. Отец уехал в Варшаву, где через два года погиб при неясных обстоятельствах. В войну в их квартире жили два немецких офицера, одн из которых в пьяном виде на рождество 1943 года изнасиловал пани Юстину, а после войны и смерти матери она, чтоб сохранить хотя бы квартиру (все мало-мальски ценное давно обменяли на продукты), два года жила с гебистом, ненавидя себя и презирая его, как и всех москалей (украинцы, впрочем, были не лучше).
Конечно, она могла уехать в Польшу, в Перемышле жили близкие родственники по материнской линии, но одна мысль о том, чтобы предстать перед этими людьми в образе нищей просительницы в заплатанной юбке была еще невыносимей сожительства с быдлом. Пани Юстина хорошо помнила, какими смиренными и угодливыми они приезжали из Перемышля, и она смеялась над их провинциальными шляпами, манерами и торчащими ушами тощего белобрысого кузена. После войны белобрысый кузен пошел в коммунисты, пополнел и стал шишкой, она же стала никем. Помимо гонора, было и другое - на самом дне души она смертельно стыдилась своей связи с энкаведистом, ей мерещилось, что сношение с ним оставило у нее на лбу нечто вроде клейма, хотя его давно перевели, а родственники ничего не знали об этом, да и знать не могли. Так или иначе, она осталась во Львове, в конце 70-х, когда умер двоюродный брат, прекратилась и переписка с родственниками в Польше.
Возвращаясь по воскресеньям из костела, пани Юстина любила представлять себе, как из этой квартиры, где она прожила всю жизнь, ее унесут в гробу прямо в жизнь вечную, но действительность отобрала и эту, последнюю мечту. В начале девяностых в соседнюю квартиру вселились новые хозяева, решившие, что будет очень неплохо соединить их квартиру и квартиру пани Юстины. Документы были подделаны так быстро, что она сама не успела опомниться, как очутилась в доме престарелых; на прощание ей сказали утешительное - "Скажи спасибо, что не прибили". Пани Юстине хотелось закричать этим хамам, что она предпочла бы умереть, чем доживать здесь, но крик умер в горле, не родившись - она только закашлялась.
Вначале старухам казалось, что Лепешка умрет со дня на день, и в радостном предвкушении наследства Власьевна перестала ее матюкать, а пани Юстина уничтожать взглядами и редкими язвительными репликами. Но когда ожидание стало затягиваться, все вернулось на круги своя. Через несколько месяцев мысли о сокровище так разожгли Власьевну, что ее вновь мучительно потянуло решить проблему самым простым способом, удавив Лепешку голыми руками, но ее опять останавливала пани Юстина. Пани Юстина была верующей католичкой и ни в коем случае не хотела прямо или косвенно быть причастной к смертному греху человекоубийства. К тому же, не будучи одурманенной беспредельной алчностью, она отчетливо понимала, что скрыть насильственную смерть Лепешки от персонала не удастся, подозрение падет на них, истину из них вытрясут очень быстро, а тогда - прощай, сокровище!
Пани Юстина отговаривала Власьевну от ее черного замысла с помощью доходчивых доводов, наиболее доступным из которых оказалась не угроза разоблачения, а заметное угасание Лепешки. Впрочем, неведомо, сколь долго действовали б угрозы и уговоры на Власьевну, если б на помощь пани Юстине не пришла природа: Власьевну вскоре так скрутило обострение ревматизма, что ей стало не до агрессивных действий.
Болезнь Власьевны очень обрадовала пани Юстину, уже воображавшую скорое освобождение не одной, а двух коек в ее комнате, но через полтора месяца Власьевна пошла на поправку. На радостях Власьевна стала словоохотливей прежнего и, когда пани Юстине надоели ее разговоры, как-то обратилась к Лепешке:
- Чудно, Лепешка, я как подумала, что каюк мне, знаешь, о чем затосковала-то? Смех один, кому рассказать! Лежу, думаю, вот подохну скоро, а так охота напоследок гармонь услышать! Тоскую я без гармони, уж и не помню, когда слыхала-то ее в последний раз. Я как-то со старичком тут одним говорила, он, говорит, играть умеет, мне, говорит, только дай гармонь, я тебе любую песню сыграю, любую музыку подберу... Да где здесь взять гармонь?
Не получив ответа, Власьевна искоса взглянула на Лепешку. Та лежала с безучастным лицом, прикрыв глаза, но видно было, что не спит.
- Я говорю, где здесь гармонь-то взять, а, Лепешка? - сказала Власьевна погромче, но Лепешка по-прежнему не отзывалась. Власьевна почувствовала себя оскорбленной: она снизошла до дружественного тона, а эта доходяга не только не оценила ее, Власьевны, расположения, но демонстративно не желает отвечать.
- Ты глухая, Лепешка?! - заорала Власьевна так, что пани Юстина вздрогнула ("Треклятое быдло!"). - Я спрашиваю, где здесь взять гармонь?!!
Лепешка медленно повернулась на бок, спиной к Власьевне. Та сплюнула:
Лепешка молчала. Окружающий мир и все в нем уже были ей безразличны. И даже в редкие моменты улучшения ей ничего не хотелось говорить людям, оказавшимся рядом с ней - некому было и незачем. У нее было свое, очень важное дело - она хотела что-то понять и не все не могла. Учительская привычка - все раскладывать по полочкам - сыграла с беднягой злую шутку. Изнуряя себя ненужными мыслями о том, чего уже не было и никогда не будет, она только слабела и сокращала свое и без того скудное настоящее. Вновь и вновь опуская на слезящиеся глаза морщинистые покрасневшие веки, она пыталась восстановить многое, целую жизнь, но из без малого восьмидесяти лет отчетливо вспоминался только один солнечный июньский день. Все остальное было словно в тумане. И не было больше уверенности, как прежде, в том, что она права.
Перед Новым годом Лепешка совсем ослабела, и вместе с надеждами у старух воскресли с новой силой недоверие и неприязнь. А как одна перехитрит другую и заберет драгоценности себе? В день, когда Власьевна наконец совсем оклемалась, пани Юстина заметила близость конца Лепешки. После завтрака перед пани Юстиной встала дилемма: стоит ли сообщать о своих наблюдениях союзнице и конкурентке? Руководствуясь не столько логикой, сколько эмоциями, она решила помолчать. Власьевна, тоже заприметившая роковые ухудшения в состоянии Лепешки, в свою очередь не проронила ни слова.
За обедом Лепешка также ничего не ела. Власьевна и пани Юстина внимательно посмотрели на нее, потом друг на друга. После обеда пани Юстина сделала вид, что дремлет, Власьевна принялась за свое убогое вязание. На единственную интересующую обеих тему по-прежнему не было сказано ни слова, более того, несколько часов прошло в полном молчании. Все уже было сказано, следовало беречь силы.
Перед ужином Лепешка вдруг внезапно села на кровати (и резкое это движение напугало обеих старух не меньше, чем то, что последовало за ним), схватилась правой рукой за сердце и закричала, застонала:
- Болит!
Обе старухи переглянулись. Власьевна, крякнув, почесала коротко остриженный затылок, пани Юстина возвела глаза к потолку, но пока они колебались, судьба смилостивилась над бедной Лепешкой - в комнату вошла с полным ведром санитарка Вера, увидела состояние Лепешки и тут же позвала врача.
Врач пришел быстро, диагностировал сердечный приступ, позвал медсестру Гальку, сделавшую укол, снявший боль, и измерившую давление. К запаху затхлости, царившему в комнате, прибавился запах лекарств. Санитарка стояла у двери, наблюдая и радуясь возможности немного оттянуть начало работы. Перебросившись с Галькой несколькими умеренно-встревоженными репликами, врач обратился к Власьевне и пани Юстине:
- Вы ходячие, отчего сразу не позвали? Если снова будет приступ, немедленно зовите меня.
- Да, я позвала, а эти старые и не чесались, - радостно подтвердила санитарка, но Галька тут же поставила ее на место:
- Ты давай, иди работай! Здесь потом помоешь...
Хлюпая водой в ведре, санитарка вышла, за ней ушел врач. Последней, дождавшись, пока Лепешка уснет, покинула комнату медсестра. Когда дверь за ней тихо затворилась, пани Юстина сказала озабоченно:
- А вдруг ее заберут в больницу и она умрет там?
Власьевна засмеялась:
- Что, жалко стало?
- Дура! Если она умрет в больнице, все заберут врачи!
Смех Власьевны оборвался, она замолчала, долго ворочалась ночью. Мысль, что богатство может достаться кому-то третьему, кого они даже не знают, не давала ей покоя.
Утром Власьевна и пани Юстина ощупавали друг друга тревожными взглядами искоса, не произнося ни слова. Обе старухи напряглись в ожидании развязки, наступившей скоро, через два дня после первого приступа.
На завтрак Лепешка не встала. Она не спала ночь, и с рассвета ее охватила непонятная тревога, изредка перемежавшееся легкой, как дым, дремотой. Она снова увидела июньский день, а когда открыла глаза, ей вдруг пришла в голову мысль, не приходившая раньше и принесшая долгожданное спокойствие. Не важно, права она была или нет. Точнее, в любом случае она была права. Всю жизнь она хранила верность тому, кто просил ждать и обманул, как все мужчины, не вернувшись. И это правильно. А если б она вышла замуж, тогда, в сорок девятом, это тоже было бы правильно. В любом случае, жалеть не о чем, а если есть сомнения, так ждать осталось недолго. Неужели что-то есть там? Неужели они встретятся?
От мысли, что еще сегодня они могут встретиться, сколь ничтожной не была такая возможность, у нее заколотилось сердце, она даже приподнялась на кровати. Что он ей скажет? Поймет или скажет, что дура? Тут снова начало болеть внутри, она упала, задыхаясь, на серую подушку с желтоватыми разводами, боль с каждой минутой усиливалась и, как она не привыкла терпеть, к ночи стала совершенно невыносимой.
Она застонала, пробормотала:
- Позовите врача! Не услышав своего голоса, повторила громче:
- Позовите врача!
Не спавшие Власьевна и пани Юстина зашевелились. Каждая думала об одном и том же и никто не торопился вставать и звать врача.
- Помогите! - стонала умирающая. - Прошу вас...
Пани Юстина встала, включила свет, подошла к кровати. Тут же мигом подкатилась Власьевна, жадно уставилась на умирающую.
- Тебе плохо? - спросила пани Юстина, вполне понимая бессмысленность вопроса. Но остатки воспитания не позволили ей сразу перейти к делу.
Лепешка только стонала.
- Позовите врача...
- Позовем, - взвизгнула Власьевна, если отдашь то, что в мешочке!
- Оно вам не нужно, - выдохнула Лепешка. Бедные, убогие ведьмы, чего они хотят?
- Как не нужно! Нам лучше знать, что нам нужно, а что нет, ты, дохлятина!
- Сейчас не время для жадности, - осуждающе покачала головой пани Юстина. - Ты же умираешь!
- А мы силой отберем! - пригрозила Власьевна.
- Это вы отнять не сможете, - прошептала Лепешка и закрыла глаза. Больше она ни о чем не просила и ничего не говорила. Она начала задыхаться, потом отключилось сознание. И те полчаса, что в изможденном теле еще шла последняя схватка между жизнью и смертью, обе старухи сидели на кровати пани Юстины и смотрели на агонию, как на редкое зрелище. Власьевна, похожая на дряблый колобок с ежиком редких торчащих волос, и пани Юстина, напоминавшая лицом и телом Смерть со средневековых гравюр, сейчас странно походили на напрягшихся гонщиков в ожидании старта. Охваченные каким-то безумием, они неотрывно смотрели на последние судороги, проходившие по телу Лепешки, чувствуя лишь одно - скоро, близко, вот-вот. Едва тело замерло, обе старухи кинулись к еще не остывшему трупу, тяжело дыша и отталкивая друг друга. Круглая пятерня Власьевны рванула на груди покойницы рубашку, изношенный ситец легко поддался, но костлявая рука пани Юстины опередила ее и ухватила шнурок первой. Власьевна вцепилась за шнурок с другой стороны, они потянули каждая на себя, пиля шнурком остывающую шею, пока до затуманенного сознания не дошло, что проще сорвать сам мешочек, чем разорвать плотную веревку. Неожиданно легкий мешочек сорвала Власьевна, тут же разодрала нитку, которой он был завязан, и, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем, сунула туда руку. Прозрачные глаза пани Юстины страшно горели, она непроизвольно тянула к Власьевне дрожащие руки.
Не нащупав в мешочке ничего, даже отдаленно похожего на ювелирное изделие, Власьевна захрипела, ей померещилось, что мешочек пуст. Воспользовавшись секундным замешательством Властевна, пани Юстина выхватила у нее из рук мешочек и вывернула его наизнанку: тут стало видно, что он не пуст, в нем лежала какая-то свернутая пожелтевшая бумажка. Они развернули ее, не заметив, как к их ногам беззвучно опустился на пол хрупкий, засушенный, давно потерявший все краски василек, завернутый в пожелтевший листок бумаги с затрепанными краями и сгибами. Написанное на листке выцветшим карандашом было очень бледно, но все различимо - от первого до последнего слова.
Милая Тусенька!
Ухожу на фронт с мыслью о тебе. Жди меня. Разобьем немцев, я вернусь и обниму тебя. Много не успел тебе сказать. Я тебя очень люблю, Тусенька! Жив ли еще мой василек? Целую тебя нежно и крепко.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
