День зреет во дворе, как помидор на грядке, -
обыденно, до слёз, до сенной лихорадки.
А мне б на волосок тех сумерек усталость,
когда полёта дня на взмах ресниц осталось,
когда вбегут слова и, захмелев от ночи,
начнут игру теней, бумаги и отточий...
Мы в холщовое лето закутаны, как в простыню.
Перекличка цветов мне напомнила краски Ван Гога.
Мы вернёмся сюда обязательно, но к сентябрю,
сосчитаем слова, что остались...Осталось немного.
Для кого же огонь и вода, и зелёная медь
разнотравья звучала и билась в телах так упруго?
Я боялся тебя не найти, потерять, не успеть
дочитать нашу книгу любовного злого недуга.
И уже никогда, никогда, никогда о тебе...
Даже время страшней не придумает пытки и боли.
Солнце лютиком прячется в ломкой высокой траве
и кузнечик с кузнечиком бьются в сухом разговоре.
...всё будет как прежде: зелёное лето,
полоски купальника, дачные дети,
бельё на верёвках, тугие лодыжки,
ладошки, прищепки, короткие стрижки,
лужаек разбеги, морковные грядки,
лежанье-валянье, варенье, догадки
о чьём-то романе, о чьей-то победе,
о том, что никто никуда не уедет,
о том, что сегодня смешная девчонка
тебя поцелует... и сердце вдруг тонко,
по-птичьи сжимаясь, толкнётся под горло,
и ты поцелуй этот будешь, как орден,
носить, и во сне, слишком жарком для детства,
её вдруг увидишь, и мира телесность
откроется "мальчику-грязные пятки",
и первые рифмы украдкой в тетрадке
искать будешь слепо, нелепо рифмуя
упрямое слово "любовь", негодуя,
что кто-то, когда-то, успел эту рифму
заездить до дыр, и ломать будешь грифель
в тетрадочке школьной, в линейку косую,
и будешь дышать, прижимая сухую
ладошку-ледышку к горячей тетради -
для взрослых в какой-то смешной клоунаде,
в каком-то для них непонятном явленье:
писанье, вранье о какой-то сирени,
о пухлых коленках (откуда и знает!),
о небе, о звёздах, о чём не бывает
нигде и ни с кем... и никто не заметит
что лето прошло, и что выросли дети...
Когда немыслимой дугой
Цветная речь деревьев блещет,
Когда сияет завитой
Кленовый лист в прожилках трещин,
Когда вздымается гора
Неукротимых дней осенних,
Я вспоминаю: как остра
Тоска по цветопроявленью.
Ты губы окуни в кармин:
Шагни к рябине как к невесте,
Рукою властной пододвинь
К себе созвездий полновесность.
Взревнует вяз, но, сделав шаг,
Увязнет в собственной одежде.
Зима выводит на большак
Коней, как прежде, белоснежных;
Клён золотушный, воровски,
Сочится янтарём предзимним
И белым инеем мостки
Уже подёрнулись. Хотим ли
Сентябрь приладить пристяжной?..
Но тройка всё с горы, да в гору.
И белый день, такой густой,
По залихватски ею вспорот.
Что мне рассказать о зиме, что сегодня пришла?
О белой, хрустящей, звенящей, такой настоящей,
на всех языках и со всеми людьми говорящей?
О милой подруге, не узнанной мною пока?
По первому снегу (по первому! можешь представить!?)
иду невесомо, почти не касаясь земли.
И хочется небо в багетную рамочку вставить,
хотя бы кусочек, вон тот, где летят снегири.
День белый стал на самом деле бел:
зима легла на плечи лёгкой шалью,
укутала весь мир. Я не успел
её приход неспешный и печальный заметить, как она уже берёт
и присыпает белым снегом ивы,
и тянет берег к берегу, и вот -
Природа спит. И так неторопливо
день тянется, как бабушкин рассказ,
и пахнет дымом возле старой баньки...
Моя зима, как Белоснежный Спас,
глядит в окно глазами белой лани.
И снег идёт. Быть может, наверху,
в холодном небе, тёплыми руками
нам хлеб крошится ангельский - уму
и сердцу долгожданный. Голосами
неслышимыми омывает плоть
призывный дух Рождественской Купели,
и пальцы сами тянутся в щепоть,
и вверх плывёт измученное тело,
и Воскресенье близится ко мне,
как день шестой от сотворенья мира.
Я в белоснежной утонул зиме,
как в детской шубке, купленной на вырост...
и сад мой вчера растрепался под ветром весенним:
тяжёлые ветви качнулись навстречу теплу.
зелёное облако сладкой персидской сирени
шепнуло мне утром:
- и я никогда не умру...
мы с нею - бессмертны, нас время обходит сторонкой.
бумажный кораблик надёжный нас в море влечёт.
конечно, бессмертны, конечно... как дети спросонку...
и кто нас уверит, что мы только так, эпизод?
а время мне не только врёт, но мстит
своей неустранимостью летящей...
Вот человек сошествует в аид
(метро гудит, как сумрачная чаща),
вот цербера приветливый оскал,
вот лестница без края и начала,
а вот и лодка, темноты провал
и земляное сверху одеяло...
(не верю нет скажи же ей скажи
пускай спешит сыграет мне на флейте
заворожит меня за рубежи
реки не пустит где Адмиралтей...)
Число к числу, неделя, год, другой...
Мне не хватает полноты дыханья...
Но я дышу, пока ещё, - живой
среди теней бредущих на закланье...
3.
ступенька едет... люд идёт...
кто - вверх, а кто - наоборот...
сквозь строй метрошных новостей
плывёт, всё потеряв, орфей...
4.
и снова город, поворот реки,
собор, час пик, трамвайные страданья...
Не пробуй ямб - здесь это не с руки,
поскольку тут им дышат даже зданья...
И в амфибрахий долгий не моги
вплести себя: всё было. Остаётся
тащиться прочь. Хорея сапоги
тебя ведут в чухонские болотца.
Ты здесь был счастлив. (Значимое - был).
И этот город ею был подарен.
Теперь же - всё зола, всё - донный ил,
а твой роман предельно мемуарен...
5.
Разбухшее небо. Ну, где же вы, белые ночи?
Споткнулся трамвайчик, чуть звякнув на старом мосту.
Твой город барочный, барачный меня заморочил,
а, может, пришпилил к летящему в небо кресту.
Каналы, канальчики, линии, статуи, тени,
фасады, фонтаны, решётки, музеи, вода...
Никто никому никогда не открыл, что ступени
ведущие вверх неизменно ведут в никуда.
Иакова лестница - наша с тобой колоннада.
Синеет мечеть. Слишком много гранита и лиц.
Трамвайчик бежит. Наша жизнь не меняет уклада
и прячется мелким петитом средь белых страниц.
6.
Когда плывут над головой стихая
созвучия - предвиденье стихов,
когда я вижу, как из-под сарая,
просевшего от старости, часов
не наблюдая (вот кто счастлив присно!),
растут и лопухи, и лебеда,
и одуванчик горький неказистый
цветёт упорно в вечность, бередя
полётом млечным облетевший тополь,
обкромсанный гигантом городским,
я умираю. Этот смертный опыт
предчувствован дыханием твоим...
II
8.
Нет, ты мне скажи: ты - медный?
В этом городе оседлой
нет черты? Тогда я здесь
заночую. Съежишь спесь
императорскую, дядя?
Мне плевать, я сам из ада...
9.
Выпейте с поэтом, а?..
Ночь какая белая...
Что гульба, что ворожба -
жизнь осиротелая...
Серый город... По воде
шлёпает кораблик...
Я искал тебя везде...
Над рекою сабли
выпростал Дворцовый мост...
Парочки целуются...
Ночь. Безлюбие. Помост
эшафотный - улица...
10.
На граните - тени, тени...
Хиросима, не иначе...
Опускаюсь на колени -
нет монеты на удачу...
Это кварцевая крошка
под ногами серебрится...
Подбери её. Для пошлин
переправных, вдруг сгодится?..
11.
я в кроткое небо смотрел и терял облака...
как прежде был город распят в полукружие арок...
как прежде мосты поднимала тугая река
и белая ночь окуналась в мои мемуары...
.........................................................................................
пиши свои письма, царапай зернистый гранит...
пусть чёткие львы охраняют твои начертанья...
ты мог стать орфеем и даже спускался в Аид,
но ты не обрёл ни любви, ни живого дыханья...
...........................................................................................
не ждёт эвридика... метро утром - только метро...
холодные лица... рутина... надежды... работа...
всё - было... всё прожито ночью... сегодня... давно...
не знаю... не помню... бесплотна! о! как ты бесплотна...
III
12.
лето... сахарная пудра -
кокаиновый размах...
город мёртвых... город ссудный
на зыбучих плывунах...
у кладбищенской сторожки
хризантем букет куплю...
тошно... шаркают подошвы...
слово плавает "люблю"...
13.
Когда мы у вечности просим
холодного неба глоток,
и время нас к небу уносит,
мы рифм и созвучий не носим
в себе, и в блокнот не заносим -
да нужен ли этот блокнот?
Ну, как запихать в наши строчки
корявые времени шаг?
Берёзы, рябины, листочки,
туман по-за речкой молочный
и клён от болезни желточный
зовут оглянуться назад
на лето, что мелкой монетой
рассыпалось - не соберёшь.
И вечность диктует поэтам
себя, и поэты, как дети,
в бессмертие ищут билеты,
и путают правду и ложь...
14.
Неумолимо во дворе
стоит иссушенное лето.
Бульвар, как длинное тире,
вдруг захотелось опредметить.
Представить в ракурсе ином
дома, деревья, пешеходов...
Ты видишь: это мы идём,
под жёлтым зданием Синода...
Мы беззаботны, как в раю,
и улыбаемся беспечно,
и ангел липнет к острию
иглы с досадой человечьей...
И день баюкает себя
на кружеве фонтанной чашки,
и лето, горче миндаля,
стоит в ромашковой рубашке...
был одинок, и список кораблей
над виноцветным морем не читали
мне ласточки, летящие в метель,
и никогда, ты слышишь, шестипалый
(иль шестикрылый? впрочем, всё равно)
мне не являлся серафим в дороге,
и никогда ещё веретено
так не кололо пальцы, и двурогий
ещё не плыл навстречу Моисей,
иссушенный исходом тростниковым,
и мир державный, словно брадобрей,
не брал за горло жалом многословий.
я никогда не слышал аонид,
не находил потерянной подковы, не видел "Федры", но зачем висит
пчела тягуче над струёй медовой
2.
Ассирия - везде. Италия - далече.
NEL MEZZO DEL... Когда б я это не читал...
Воронеж только нож, а замутнённость речи -
у вечности в ногах растерзанный финал.
Что Кама? Ахерон. В науке расставаний
я был, подобно всем, не худший ученик.
У Красного Крыльца иудоцелованьем
сафьяновый сапог к моим устам приник.
Соломинка. Ленор. Лигейя. Серафита.
Я научился жить, блаженные слова.
Но сохранит ли речь царапанье графита
иль спрячет её ночь в пустые рукава?
3.
ещё он длится сладкой пыткой день,
в тугое время пеленая тело.
На полувздохе замерла сирень,
но ласточка ко мне не прилетела.
Ты помнишь, как тяжёлая пчела -
тягучей мёда, медленнее снега...
О, если б только наша жизнь могла
добиться столь замедленного бега...
4.
Как же здесь холодно-холодно-холодно-холодно....
Помнишь Москву и роскошное лето буддийское?
Как же наивны мы были, и, помнишь, как молоды
и не боялись тоски этой самоубийственной?
Надя, спасибо за шарфик. Но это - бессмысленно.
Мне вчера Дант у сугроба-барака привиделся...
Знаешь, и рабство по каплям инъекцией впрыскивать
можно подкожно стране, но не мне. Не увидимся
больше с тобою, дружок большеротый единственный...
5.
Здравствуй, Иосиф. Мне странно, что я всё живу,
тку свою глупую пряжу, тебя вспоминаю.
Комната, рукопись, книги... Вчера тишину
прялкой пугала. Ты знаешь, я стала иная:
время, дружок мой. Опять это чёртово время...
Скоро уже. Подожди. Твоя речь всё ясней,
ярче и ближе настолько, что даже фонемы
кажутся стайкою милых, смешных голубей
гулящих рядом с кроватью. А море триремы
мне посылает ахейские. Разве мужи
могут понять неизбежность разлуки и пряжи?
Ты был единственный. Ну, а теперь подскажи:
сколько ещё до тебя моим стоном лебяжьим?
6.
есть тайнописи строгое значенье
когда замоскворецкая луна
на палимпсесте светопроявленьем
являет в мир скрижалей письмена
кто время пил из олимпийской чаши -
был зван на пир посереди чумы
осталась речь, огрызок карандашный и ясные тосканские холмы...
Ритм - он повсюду. (Смотри море).
Каждого ждёт впереди Лемнос -
так, перейдя косарём поле,
ты познаёшь и свою бренность.
Жаждет коса твоего тела.
Свиток небес обтрепал ветер.
Лето поёт, как вчера пело,
только теперь вместо слов пепел.
Что же, иди, поиграй в бога,
гулко косой измеряй поле,
но не забудь: в глубине лога
шествует та, чья коса - боле.
2
...сегодня день был долог, как дорога
ведущая в Элизиум. Тенями
скользили в памяти моей воспоминанья,
день превращая в ночь, и мощно море
ворочалось в своей бездонной чаше,
растягивая нитку горизонта...
Здесь много моря...Варвары и море...
Две этих вещи могут, несомненно,
свести с ума глубинной простотой.
Возможно, в простоте сокрыто больше,
чем принято считать в учёных школах...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я посадил у дома кипарисы,
в саду построил скромную беседку.
Представь себе: аллея, гравий мелкий
(он чуть скрипит под грузным моим шагом),
а вдалеке - белеющее чудо -
классические лёгкие колонны,
сжимающие в точку скорбь разлуки:
стоит по центру одинокий столик,
на столике - мерцающая лампа...
Всё жду, когда холодный ветер с Понта
задует нас, но нить всё вьётся,
вьётся...
3
На Патмосе пыльно, как в царстве Плутона.
Провинция. Козы. Оливы. Да пена
цветущих ромашек. Валяюсь у склона
высокой горы - лишь колючее сено
да мышки-полёвки, развалины храма...
Но главное - тихо...
. . . . . . . . . . . . . . .
Забавен старик, что пасёт тут скотину.
Кругом говорят: он - пророк. Сомневаюсь.
И этот безумец проклятия Риму
без устали шлёт. Я ничуть не пытаюсь
его урезонить. И странное дело:
его красноречие, доводы в спорах -
бальзам для меня. А сегодня задела
насмешка его: мол, живущие в норах
ничем не святее живущих под кровлей.
Возможно, он прав, но обидно за город.
А, впрочем, что Риму? Я Риму не ровня,
а только изгнанник и небо мне полог.
. . . . . . . . . . . . . .
Какие здесь ночи! Душистые травы
мне память о доме. Заветная грядка
цикуты возделана. Горечь отравы
смягчают мелодии лета. Как сладко
ткань звёздного неба терзают цикады!
А мысль неотступна, как Рок: постоянство
камней - лучше жизни раба. Как наряды
я меряю время, пытаюсь пространство
измерить волной - море птицей терзает
мой дремлющий ум и разбитое тело -
так вечность приходит и ветер кивает
вдогонку тому, что играло и пело
когда-то давно в моих жилах и венах,
а ныне - уснуло. Желание яда
есть признак усталости жить на коленях
и боязнь собачьего мутного взгляда
в глаза императору. Жизнь пролетела
полётом стрелы. Словно вышел из леса -
простор и покой. В тишине прозвенела
последняя нота чертой Апеллеса...
4
. . . . . . . . . было
. . . . . . . . . .
а тоска неизбывна, как ветер,
она дарит во след тебе письма,
что гонцом на вощёной дощечке,
посылаю с Аксинского Понта...
. . . . . . . . . . .
и вина, словно варвар, густого
нацедил себе полную чашу,
но разлил дионисов подарок,
в чаше лик твой увидев...
. . . . . . . . . . .
Грустно дышит осеннее море.
Пенноструйно волны колыханье.
Крики чаек. Усталое солнце.
И щемящие звуки кифары...
5
Глотнув из семизвёздного ковша
живительную влагу Водолея,
по лестнице Иакова душа
взошла лучом к вершинам Эмпирея.
Всё позади. Эпистолярный труд
закончен в срок. Получены ответы
вдогонку сну, тростник даёт приют
теням заблудшим и испившим Леты.
Мелькает рыб двуложный силуэт,
вода ломает корни кипариса...
О, как был прав, безвременья поэт:
бумаги много, но "... всё меньше риса..."
Все пишут всем. Покоясь на весах,
лежит огнём измеренное царство
под снегом звёзд. А храм стоит в лесах
с уже привычным глазу постоянством.
а сны усталых городов -
они сухи, как горсть изюма.
Я слышу: падают с часов
секунды спелые без шума
и устилают плотью мир,
хрустят за каждым нашим жестом,
и в тихом сумраке квартир
ложатся пылью повсеместно.
И спят растраченные дни,
в желаньях быть или казаться,
и так мгновения ясны
когда не надо улыбаться,
когда себе не надо лгать
и, слыша шепот их песочный,
стихи записывать в тетрадь
на этой каторге бессрочной.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]