я хотел свергнуть правительство, но всё, что я смог, - это низвергнуть чужую жену
30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях и одна лиса,
и глянь сюда, что они пишут:
вы эгоисты и мечтатели,
толку от вас нет ни для страны, ни для церкви,
читайте свою историю, изучайте монетарную систему,
заметьте, что расовой войне уже 23000 лет.
прекрасно, я помню 20 лет назад,
сидя со старым еврейским портным -
его нос при свете лампы казался пушкой,
нацеленной на врага -
и с итальянцем-фармацевтом,
жившим в дорогой квартире в лучшей части города,
мы замышляли свергнуть неустойчивую династию;
портной, пришивая пуговицы к жилету,
итальянец, тыча сигарой мне в глаз, просвещали меня,
самого по себе - неустойчивую династию,
всегда пьяного, насколько возможно,
начитанного, голодающего, подавленного;
и, в сущности,
молодая, добротная баба разрешила бы всю мою вражду,
но я не знал этого;
я слушал моего итальянца и моего еврея,
и брёл затем вдоль тёмных улиц, покуривая чужие сигареты
и наблюдая, как тыльные стены домов охватывает пламя;
но где-то мы промахнулись:
то ли мы были недостаточно мужчинами,
недостаточно большими или малыми,
то ли мы просто хотели поболтать со скуки,
только анархия не вышла;
и еврей умер, а итальянец всё серчал,
ибо я оставался с его женой, когда он уходил в аптеку,
он не заботился предотвратить
свержение своего личного правительства, и оно пало легко;
дети уснули в соседней спальне,
и я чувствовал себя немного виноватым;
но позже я выиграл 200 долларов в кости
и уехал на автобусе в Новый Орлеан;
я стоял на углу, слушая музыку, доносившуюся из баров,
и я стал ходить по барам и сидеть там,
размышляя об умершем еврее:
как он пришивал пуговицы и говорил - все его дела -
и как он сдался, хотя был крепче любого из нас;
он сдался, так как его жёлчный пузырь
не мог больше функционировать,
и, может быть, это спасло Уолл-стрит и Манхэттен,
и Церковь, и Центральный Парк, и Рим, и Левый Берег;
но жена фармацевта,.. она оказалась милой,
она устала от бомб, спрятанных под подушкой,
и от освистывания папы римского,
у неё была очень хорошая фигура, очень красивые ноги,
и я полагаю - она чувствовала то же, что и я:
что слабость была не в Правительстве, а в Человеке,
что человек никогда не был так силён, как его идеи,
и что идеи - это правительства, обернувшиеся людьми;
и вот это началось на кушетке с пролитым мартини
и закончилось в спальне: страсть, революция, вздор -
окончились,
и шторы трещали от ветра, хлопали, как пушки,
свистели, как сабли,
и 30 собак, 20 человек на 20-ти лошадях
преследовали одну лису
поперёк поля, освещённого солнцем,
и я поднялся с кровати и зевнул, и почесал живот, зная,
что скоро, очень скоро, я буду снова пьян, очень пьян.
_^_
в поисках работы
это был бар в Филадельфии,
и бармен спросил:
- чего?..
и я сказал:
- налей мне бочкового, Джим,
мне надо успокоить нервы,
думаю подыскать себе работу.
- ты?.. работу?
- да, Джим, я видел кое-что в газете -
опыт необязателен.
и он сказал:
- чёрт, но ты ведь не хочешь работать.
и я сказал:
- чёрт, нет, но мне нужны деньги...
и я допил пиво,
и сел в автобус, и следил за номерами,
и вскоре номера приблизились,
и вот уже - нужный мне,
и я дёрнул тросик, и автобус остановился,
и я сошёл.
это было здоровенное здание из жести,
и скользящая дверь застряла от грязи,
я сдвинул её и вошёл внутрь,
и тут не было пола, а был тот же грунт,
бугристый, сырой и зловонный,
и слышен был скрежет,
как будто что-то распиливали надвое,
и что-то сверлили, и было темно,
и люди сновали на перекладинах сверху,
и люди толкали вагонетки внизу,
и люди производили что-то у машин,
и сверкали молнии, и раздавался гром;
и вдруг возник, покачиваясь, огненный ковш,
он ревел и клокотал пламенем,
он свисал на цепи и шёл прямо на меня,
и кто-то заорал: "эй, берегись!",
и я пригнулся, чуя,
как жар пронёсся надо мной,
и кто-то спросил: "чего тебе?",
и я сказал:
"ГДЕ ТУТ БЛИЖАЙШИЙ СОРТИР?",
и мне показали,
и я зашёл,
затем вышел и увидел силуэты людей,
снующих в огне и грохоте,
и я направился к двери, вышел на воздух,
сел в автобус, вернулся в бар
и заказал ещё одну кружку,
и Джим спросил:
- что случилось?
и я ответил:
- меня не взяли, Джим.
и тут вошла эта самая проститутка и села,
и каждый пялился на неё,
она выглядела роскошно, и помню:
впервые в жизни я чуть не возжелал
иметь вагину и клитор вместо того,
что у меня имеется, но дня через 2 или 3
я пришёл в себя и стал снова читать
рабочие объявления.
_^_
бегство Бонапарта
Фред - так звали его.
он всегда сидел в конце
стойки бара,
возле дверей,
и он был тут всегда:
от открытия
до закрытия.
он был тут дольше,
чем был я,
что говорит
о многом.
он ни с кем
не заговаривал.
он просто сидел тут
со своим стаканом
разливного пива.
он смотрел прямо перед собой,
через стойку бара,
но никогда не смотрел
по сторонам.
и ещё одна вещь.
он вставал
время от времени
и направлялся
к музыкальному автомату
и всегда выбирал
одну и ту же пластинку:
"Бегство Бонапарта".
он ставил эту пластинку
весь день и весь вечер.
это была его песня,
бесспорно.
он никогда не уставал
от неё.
и, когда бочковое пиво
действительно разбирало его,
он вставал и ставил
"Бегство Бонапарта"
6 или 7 раз
подряд.
никто не знал, кто он
и на какие шиши
он жил,
было известно только,
что он занимал комнату
в отеле напротив
и был первым клиентом
в баре
ежедневно
после открытия.
я пожаловался Клайду,
бармену:
- послушай, он сводит нас
с ума этой музыкой.
все другие пластинки
меняются,
но "Бегство Бонапарта"
остаётся.
что это значит?
- это его песня, -
сказал Клайд, -
разве у тебя нет?
прекрасно, я явился около
часу дня,
и все завсегдатаи
были тут,
но не было
Фреда.
я заказал выпивку
и спросил громко:
- эй, где Фред?
- Фред умер, -
ответил Клайд.
я посмотрел в конец
стойки.
солнце пробивалось сквозь
шторы,
но никого не было
на крайнем
стуле.
- ты шутишь, -
сказал я, - Фред, наверное,
в сортире или
ещё где-нибудь.
- Фред не появился сегодня
утром, - сказал Клайд, - так что
я сходил в его
комнату в отеле,
и он был там,
жёсткий,
как сигарный ящик.
все умолкли.
эти парни и прежде
никогда не говорили
много.
- да, - сказал я, -
по крайней мере
мы не должны больше слушать
"Бегство Бонапарта".
все промолчали.
- эта пластинка
ещё там? -
спросил я.
- да, - ответил
Клайд.
- хорошо,
я хочу поставить её
ещё один раз.
я поднялся.
- погоди, -
сказал Клайд.
он обошёл стойку бара
и направился
к автомату.
в руке он держал
маленький ключ.
он повернул ключ
и открыл дверцу.
он дотянулся
и вытащил
пластинку.
затем он ударил
пластинку о колено
и сломал её.
- это была его песня, -
сказал Клайд.
он закрыл автомат,
унёс сломанную
пластинку за стойку
и выбросил.
бар назывался
"Джуэлс".
он был на углу
Креншоу и
Адамс -
и его нет
больше
там.
_^_
трагедия листьев
я проснулся от жажды, и вазоны были мертвы,
вазоны были желты, как кукуруза;
моя женщина ушла,
и пустые бутылки, словно бескровные трупы,
окружали меня с их бесполезностью;
солнце ещё светило, меж тем,
и записка квартирной хозяйки хрустнула и
распалась, как жёлтый лист;
что было нужно сейчас -
это искусный комедиант старинного стиля, шут,
который смеётся над болью, ибо боль абсурдна,
поскольку существует, не более того;
я осторожно побрился тупою бритвою,
человек, который однажды был молодым
и по слухам - гением, но
это трагедия листьев:
мёртвый папоротник, мёртвые цветы;
и я вступил в тёмную прихожую,
где стояла хозяйка квартиры,
полная мести и ненависти,
осыпая меня проклятиями,
размахивая своими толстыми, потными руками
и вопия,
вопия о квартирной плате,
потому что мир изменил нам
обоим.
_^_
придурки и дебилы всегда любили меня
и в младших классах,
и в старших,
и в колледже;
отверженные
всегда тянулись ко мне:
однорукие,
эпилептики,
с бельмом на глазу,
уродцы,
трусы,
мизантропы,
убийцы
и воры;
всегда:
и в работе,
и в безделье,
я притягиваю отверженных;
они тут же находят меня
и - прилипают;
вот и этот сразу
отыскал меня;
он толкает вокруг
тележку, полную дряни:
мятые жестянки,
шнурки для ботинок,
пустые пакеты,
молочные картонки,
старые газеты,
огрызки карандашей...
"эй, приятель, как дела?.."
я останавливаюсь,
и мы толкуем с минуту;
затем я прощаюсь,
но он следует за мной
мимо пивных,
мимо борделей...
"держи меня в курсе, друг!
держи меня в курсе...
я должен знать,
что творится вокруг";
это - новенький;
никогда не видел,
чтобы он заговаривал
с другими;
тележка гремит на ухабе,
и что-то катится вниз;
пока он подбирает,
я заскакиваю в дверь
зелёного отеля на углу,
пересекаю холл,
выхожу через заднюю дверь,
и тут:
с абсолютным блаженством
оправляется кошка
и - ухмыляется.
_^_
существование
так вот: я просто спал
и проснулся из-за мухи на моём локте,
и я назвал муху - Бенни
затем прихлопнул её;
и я поднялся и заглянул
в почтовый ящик,
и там было какое-то предупреждение
от властей,
но так как никто не стоял в кустах
со штыком,
я разорвал его
и вернулся в кровать, и посмотрел на потолок,
и подумал - приятно поваляться,
полежу так ещё минут десять,
и я пролежал ещё и другие десять,
и я подумал -
это не имеет смысла, у меня столько
дел, но полчаса ещё
можно полежать;
и я тянулся,
тянулся
и смотрел на солнце
сквозь мелкие листья деревьев
во дворе, и у меня не было
никаких удивительных мыслей,
никаких бессмертных мыслей,
и это было лучшим из всего;
и сделалось немного жарко,
и я отбросил одеяло и уснул -
но тут этот кошмарный сон:
я снова - в поезде,
в этом 5-тичасовом туда-и-обратно поезде,
сидя у окна,
минуя тот же хмурый океан, Китай вдалеке
с характерной отголосицей в глубине моего
мозга, и затем кто-то подсел ко мне
и заговорил о лошадях -
дурманящий разговор,
который разрывал мне душу на части,
и затем я снова был там:
лошади неслись, как на экране,
и жокеи с очень бледными лицами,
и не имело значения, кто в конце победит,
и каждый знал это,
скачки во сне напоминали
скачки наяву:
тёмная ночь навалилась грузом,
те же горы стояли в смущении,
море снова и снова,
поезд летел, как стрела через игольное ушко;
и я должен был встать и пойти помочиться,
и мне было противно пойти помочиться,
ибо кто-то забил унитаз бумагой,
какой-то лузер забил унитаз бумагой снова,
и он не сливался; и, когда я вернулся,
им ничего не оставалось, как смотреть
мне в лицо,
и я такой усталый,
что они поймут, глядя в лицо мне,
что я ненавижу
их,
и тогда они возненавидят меня
и захотят
убить,
но не убьют.
я проснулся, но так как никто
не стоял над моей кроватью,
чтобы сказать мне,
что я веду себя плохо,
я поспал ещё
немного.
в этот раз, когда я проснулся,
был почти вечер,
люди возвращались с работы.
я встал и сел на стул, и смотрел,
как они брели. они не выглядели бодро.
даже юные девушки не выглядели так бодро,
как утром.
и мужики вошли: палачи, убийцы, воры, жулики -
вся банда, и их рожи были ужасней
хэллоуинских масок, когда-либо придуманных.
я заметил синего паука в углу и прикончил его метлой.
я следил за людьми ещё немного, и вскоре устал
и перестал глядеть,
и зажарил себе пару яиц, сел и поужинал с хлебом и чаем.
я чувствовал себя прекрасно.
затем я принял ванну и вернулся в кровать.
_^_
поэтические чтения
поэтические чтения, должно быть, самые грустные,
самые суетные события из всех возможных:
сборище заговорщиков и заговорщиц,
неделя за неделей, месяц за месяцем,
год за годом,
стареющих вместе,
читающих перед малочисленной публикой,
всё ещё надеясь, что гений их будет
открыт,
диктующих на ленту вместе,
на диски - вместе,
потеющих ради аплодисментов;
они читают, в сущности, друг для друга и
друг другу,
они не в силах найти издателя в Нью-Йорке
или
в окрестностях,
но продолжают читать и читать
в поэтических дырах Америки,
никогда не смущаясь,
никогда не допуская, что
их талант слишком мелок,
почти невидим;
они декламируют вновь и вновь
своим сёстрам, братьям, жёнам, мужьям,
своим друзьям, остальным поэтам
и кучке идиотов, забредших
в зал
из ниоткуда.
мне стыдно за них,
мне стыдно, что они должны заводить друг друга,
мне стыдно за их лепечущий эгоцентризм,
за их безволие.
если это наши творцы,
пожалуйста, пожалуйста, дайте увидеть что-нибудь другое:
пьяного сантехника, сбивающего кегли,
недоросля, сдающего экзамен в четвёртый раз,
жокея, ведущего коня вдоль барьера,
бармена, закрывающего ночной бар,
официантку, подающую мне кофе,
пьяницу, уснувшего в пустынном проходе,
собаку, гложущую сухую кость,
слона, пукнувшего под куполом цирка,
автоаварию на фривее в час пик,
почтальона, отпускающего пошлые шутки -
всё что угодно,
всё что угодно,
только
не это.
_^_
воздух и свет, время и пространство
ты знаешь, я был обременён семьёй и работой, всегда
что-то было на моём
пути,
но сейчас
я продал дом и нашёл это
место: большая студия, ты должен увидеть этот
свет и пространство.
впервые в моей жизни у меня будет место и время,
чтобы творить.
нет, милок, если ты способен творить,
ты будешь творить даже, работая
16 часов в день на угольной шахте
или
ютясь в крохотной комнате с тремя детьми
и живя на
пособие,
ты будешь творить частью своего сознания и
с оторванными
конечностями,
ты будешь творить слепым,
искалеченным,
сумасшедшим,
ты будешь творить с кошкой, вцепившейся в твою
спину, пока
весь город содрогается от землетрясения, бомбардировки,
наводнения или пожара.
милок, воздух и свет, время и пространство
тут ни при чём,
и ничего не сотворят,
кроме, быть может, долгой жизни
для поисков
новых оправданий.
_^_
Круц
я был в Мангейме, когда мой агент позвонил
мне в отель и сказал, что Круц приглашает
на ужин всю банду, и я ответил
моему агенту - о.к.
я подумал, что это очень мило со стороны Круца,
ибо это была немалая банда: мой агент,
моя подруга, французский кинопродюсер и его
подруга, а также
3 или 4 других людей, торчавших вокруг,
быть может, больше чем 3 или 4.
следующим вечером я нашёл себя в одном из самых
дорогих ресторанов города, за большим
зарезервированным столом, с обер-кельнером
и 2 или 3 добавочными официантами.
Круц был со своей подругой, и мы
выпивали и закусывали, когда кто-то заметил,
что, несмотря на молодость, Круц уже -
ведущий издатель Германии.
Круц лишь улыбнулся из-за своей
сигары.
Круц опубликовал меня.
я улыбнулся из-за своей
сигареты.
мой агент был тут со своей женой; я не помню,
сколько всего человек было за столом, наверное,
12, и я подумал, какой славный парень этот
Круц не только за то, что публикует меня,
но и за то, что поит и кормит всех этих людей.
каждый заказывал, пил и ждал;
блюда поступали медленно,
и бутылки с вином осушались, и новые подавались
этими приветливо улыбающимися официантами, и мы
все смеялись, и болтали, и курили, и выпивали,
и вот принесли кушанья - такое волшебство:
лягушачьи лапки, клешни крабов,
отбивные такие нежные,
что их можно было разделить вилкой;
и омары, всякие невиданные блюда,
зелень, сливки и соусы, маслины, соления,
восхитительные тонкие кушанья;
и тёплый хлеб такой пушистый,
что масло просачивалось насквозь;
это была королевская еда,
еда за пределами нашего воображения,
и мы ели и пили и, наконец, насытились,
затем выпили ещё,
и, когда не стало нами предпочитаемого
вина, мы заказали другое, и затем
стало становиться поздно, довольно поздно,
и официанты всё медленнее и медленнее
приносили бутылки, и они больше не улыбались,
и вскоре мы перестали смеяться
и только разговаривали, и затем
бутылки перестали поступать;
подошёл обер-кельнер и поставил
большое серебряное блюдо со счётом
посредине стола,
и оно покоилось там,
и официанты выстроились и ждали,
и мы тоже ждали.
счёт был вблизи Круца, и мы все смотрели
на Круца, но он ни к чему не потянулся,
кроме как к своему пиджаку, из которого из-
влёк большую и дорогую сигару...
он поднёс сигару ко рту и стал не спеша
облизывать, вертеть и облизывать, затем
появилась зажигалка, он вставил сигару в рот,
прикурил и с удовольствием затянулся,
медленно выпуская красивую струю голубоватого
ароматического дыма...
затем стал ждать.
сигнал был очевидным
почти для каждого.
я взглянул на моего агента,
но он был невосприимчив к трагедии,
он улыбался и с кем-то беседовал.
у меня не было денег,
и я огляделся вокруг стола:
это была невероятная сцена, и моя подруга
ткнула меня локтем в бок, прошептав:
"что тут, чёрт, происходит?"
Круц удобнее развалился на стуле, затянулся,
выпустил ещё одну томительную струю голубого дыма.
и тогда официанты внезапно выступили вперёд:
унесли все тарелки, все бутылки, оставив только
наши пустые бокалы и наши пепельницы.
мы все там сидели, и официанты ждали, и
обер-кельнер ждал, и больше не было смеха,
не было разговоров (правда, мой агент всё ещё
был занят беседой и кому-то улыбался).
это была агония, это была гадкая, гадкая агония,
между тем как Круц продолжал курить...
в конце концов, французский режиссёр спас нас всех,
он помахал своей кредитной карточкой,
и обер-кельнер приблизился
для выстрела...
***
мы смогли тогда покинуть ресторан
и встретились позже на стоянке автомобилей,
где Круц прикурил свежую сигару,
и его подруга вручила нам корзину яблок
из собственного их сада,
за которые
я поблагодарил...
***
вернувшись в отель,
мы с подругой
съели по яблоку,
и она сказала:
"это вкусные яблоки, эти немецкие яблоки..."
и я сказал:
"да, они вкусные".
и когда она отправилась в ванную,
я взял свою выпивку и корзину яблок
и вышел на балкон...
мы были на верхнем этаже,
и я швырял яблоки
одно за другим
в ночь,
на улицу,
в сторону парка,
и, схватив последнее яблоко,
я запустил им так, что
чуть сам не свалился
через край,
но, разумеется, я удержался,
и я повернулся и возвратился
внутрь,
чувствуя себя лучше,
но не намного
лучше.
_^_
классическое
наша преподавательница английского в средней школе
миссис Гредис не садилась за стол, как обычно,
её стол был пуст, и она усаживалась на него
перед нами
и высоко закидывала ногу за ногу, и
мы видели эти длинные шёлковистые
ноги, эти волшебные бёдра,
эту сияющую тёплую плоть, пока
она играла лодыжками и пе -
ребрасывала ногу за ногу в этих
чёрных туфлях с высокими каблуками и
говорила о Готорне и о
Мелвилле, и о По, и о других.
мы, мальчишки, не воспринимали ни слова,
но английский был нашим любимым
предметом, и мы никогда не отзывались
плохо о миссис Гредис, мы никогда даже
не сплетничали о ней,
мы просто сидели в этом классе и смотрели
на миссис Гредис;
и мы знали, что наши матери не такие,
что наши одноклассницы
не такие,
даже женщины, которые
проходили по улице, не такие.
никто не был похож на миссис Гредис,
и миссис Гредис знала об этом тоже,
сидя напротив нас, на классном столе,
возвышаясь над двадцатью 14-ти -
летними подростками, которые
пронесут память о ней
через войны и многие годы,
память о такой леди,
наблюдавшей нас, пока она повествовала,
наблюдавшей нас, глазеющих на неё;
со смешинкой в глазах,
улыбаясь нам,
перебрасывая ногу за ногу
снова и снова;
юбка скользит, деликатно
поднимаясь выше и выше,
и она говорит о Готорне и о
По, и о Мелвилле, и о других,
пока не раздаётся звонок,
знаменуя конец урока,
самого быстрого урока школьного дня.
спасибо вам, миссис Гредис,
за ваше дивное
преподавание, вы сделали нашу учёбу
более чем лёгкой,
спасибо, миссис
Гредис, спасибо.
_^_
последнее поколение
было много легче быть гением в двадцатых, существовало
только 3 или 4 литературных журнала и, если ты попадал в них
4 или 5 раз, то вполне мог очутиться в салоне Герты,
возможно, встретиться с Пикассо за стаканом вина или,
быть может, только - с Миро.
и, конечно, если ты посылал свою вещь из Парижа,
шансы на публикацию становились гораздо лучше.
большинство писателей ставили под рукописью
слово "Париж" и дату.
и под эгидой была возможность
писать, есть, пить, ездить в Италию и иногда
в Грецию.
было приятно фотографироваться с другими, подобными тебе,
было приятно выглядеть опрятным, стройным и загадочным.
фото, снятые на пляже, были осбенно хороши.
и да, ты мог переписываться с 15-тью или 20-тью
другими,
сплетничая о том и о сём.
ты мог получить письмо от Эзры или от Хэма; Эзра любил
наставлять, а Хэм любил оттачивать свой стиль
на письмах, когда не писалось другое.
это была знатная, романтическая игра, полная буйных
открытий.
ныне
ныне такое множество нас, сотни литературных журналов,
сотни газет, тысячи наименований.
кто сможет выбраться из этой навозной кучи?
не стоит и спрашивать.
я оглядываюсь назад, я читаю книги о жизни юношей
и девушек - двадцатых.
если они были Потерянным поколением, как бы вы
назвали нас, сидящих здесь, между боеголовками,
за нашими электропишущими машинками?
Последнее поколение?
лучше быть Потерянным, чем Последним,
но читая эти книги о них,
я испытываю нежность и великодушие.
суицид Гарри Кросби* в номере отеля
и его шлюхи
так же реален для меня, как кран, который капает сейчас
в моей ванной.
я люблю читать о них: Джойс, слепой и
крадущийся от букиниста к букинисту, как тарантул.
Дос Пассос с его подшивками газет и розовой лентой в
печатной машинке.
Д. Г. Лоуренс, похотливый и раздражённый,
Х. Д., достаточно ловкая, чтобы использовать
инициалы, которые выглядят более литературно, чем
Хильда Дулитл.
Д. Б. Шоу, давно упрочившийся как респектабельный и
твердолобый роялист, плоть и мозг обращаются в мрамор.
Зануда.
Хаксли, прогуливая свой мозг с превеликим удовольствием,
доказывая Лоуренсу, что не в животе и не в яйцах обитает
слава, а в - черепе.
и этот провинциал Синклер Льюис, выходящий на сцену.
между тем,
революция победила, русские обрели свободу и -
умирают.
Горький, не зная, за что бороться,
в поисках слов, восхваляющих власть.
многие другие, сломленные победой.
ныне
ныне такое множество нас,
но мы должны быть благодарны, ибо, если в ближайшие
сто лет мир не будет разрушен, подумайте, сколько
всего из этого сохранится:
неизвестно реально, кто преуспеет и кто нет, - просто
достойный средний уровень, убавленный далее
нашей преобладающей многочисленностью.
нас всех внесут в каталог и зарегистрируют.
пусть так...
ежели вы ещё в сомнении о том, ином золотом веке,
познакомьтесь с другими любопытными фигурами:
Ричард Олдингтон, Тедди Драйзер, Ф. Скотт, Харт Крейн**,
Уиндем Льюис, издательство
"Чёрное солнце".
но для меня двадцатые сосредоточены, в основном,
на Хемингуэе,
возвратившимся с фронта и начавшим печатать.
это всё было так просто, так восхитительно чисто.
ныне
такое множество нас.
Эрни, ты не представлял, как хорошо было даже
сорок лет спустя, когда ты вышиб свои мозги в
апельсиновый сок,
хотя
я гарантирую -
это была не лучшая твоя работа.
* Гарри Кросби (1898-1929) - американский поэт и издатель,
основавший в Париже совместно с женой издательство Black Sun Press,
опубликовавшее тогда ещё малоизвестных Джеймса Джойса, Д. Г. Лоуренса,
Эзру Паунда и др.
** Харт Крейн (1899-1932) - американский эпический поэт,
интерес к которому возродился в 70-80-х годах прошлого столетия.
_^_
история одного упрямого сукина сына
он подошёл к моим дверям однажды вечером,
мокрый, худой, побитый и терроризированный,
белый, косоглазый, бесхвостый кот.
я впустил его, накормил и он остался,
поверил в меня, пока однажды мой друг,
подъезжая к дому, не переехал его.
я отнёс к ветеринару то, что осталось от него:
"не много шансов... дайте ему эти таблетки...
позвоночник его раздавлен, он был сломлен и раньше,
но как-то сросся, даже если он выживет,
он не сможет передвигаться, взгляните на этот снимок:
в него стреляли, дробь ещё внутри,
ему также отрубили хвост..."
я принёс его обратно, было жаркое лето,
одно из самых жарких за много декад,
я положил его на пол, в ванной,
дал ему воды и таблеток,
он не притронулся ни к воде, ни к еде,
я смочил палец в воде и увлажнил ему рот,
и стал убеждать его, я никуда не выходил,
я сидел в ванной и беседовал с ним,
и осторожно гладил его, и он в ответ смотрел на меня
своими бледно-голубыми раскосыми глазами.
прошло немало дней прежде, чем он двинулся
в первый раз:
загребая передними лапами (задние не сгибались),
дополз до кошачьего ящика и взобрался на него;
это было, как трубный звук, возвестивший здесь,
в ванной, и по всему городу о скорой победе;
этот кот стал мне близким - я страдал вместе с ним,
не так, чтоб уж очень, но достаточно...
как-то утром он проснулся, встал на ноги, упал
и посмотрел на меня вопросительно.
"попробуй ещё! - сказал я ему. - у тебя получится".
он снова встал, затем упал, встал, упал
и, наконец, ступил несколько шагов,
шатаясь, словно пьяный,
задние ноги отказывались служить,
и он снова падал, отдыхал и снова вставал...
остальное вы знаете: сейчас он лучше,
чем когда-либо, косоглазый, почти беззубый,
но грация вернулась и этот особый взгляд,
который никогда не исчезал...
и сейчас, когда иногда у меня берут интервью
и спрашивают о жизни, о литературе, я напиваюсь
и, приподняв моего косоглазого, перееханного,
простреленного, с отрубленным хвостом - кота,
говорю: "взгляните, взгляните на это!"
но они не понимают и продолжают спрашивать:
"вы говорите - на вас повлиял Селин?"
"нет!" - я приподнимаю кота - "вот это, это!
то, что случилось с ним, с ним!"
я встряхиваю кота и поднимаю его вверх
в пьяной, прокуренной комнате,
он спокоен, он понимает...
и на этом интервью заканчивается,
хотя я всё-таки горд, когда позже вижу фотографию:
вот - я и вот - мой кот, и мы сфотографированы вместе.
он также знает, что всё это - вздор,
но, тем не менее, это как-то помогает.
_^_
|
