КОЛОНКА ЧИТАТЕЛЯ
ЧИТАЕМ: Дан Маркович. Проза
"Холод отодвинутого времени".
Нашел эту фразу в "Заметках о прозе" Лидии Гинзбург и подумал, что мы проиграли время. Проиграли, как войну. Не "холодную", конечно же, о чем еще совсем недавно люди недалекие говорили, как о великом итоге века. Мы проиграли, упустили что-то гораздо большее. Объяснить это друзьям или близким, даже подобрать нужные слова, невозможно, но каждый из нас, оставшись один, понимает, о чем я говорю.
Впрочем, Лидия Яковлевна имела в виду мемуары и "ложность времени, отодвинутого воспоминаниями", но стеклянную перегородку в исторической нашей памяти или "реку времен" описала точно. О ложности времени и постепенном его забвении писал еще Державин в "Грифельной оде", и ему отвечал через сто лет, в 1915 году, Бунин в "Слове". Об этом писали многие и, конечно же, не в одной России. Но только у нас, пожалуй, и у тех, кто вырос в этой стране, остались еще ощущение гипноза века и уверенность, что "нет памяти о прежнем: да и о том, что будет, не останется у тех, кто будет после нас". Что делать - ум наш непрактичный, не европейский, и невидимый холодок прошлого нам ближе карьеры "при делах".
Пишу это о Дане Марковиче, потому что вся проза его похожа для меня на мемуары, потому что, не замечая, как это сделано, ощущаешь вдруг холод времени, будто стоишь зимой у окна. "Сквознячок" этот был и раньше, конечно, у Маканина например, у Битова и еще раньше у Хемингуэя и у Платонова, постепенно отключавших "теплоту" великой психологической прозы XIX века и снимавших с человека бытовые и общественные клише, как изношенный костюм, оставляя его голым среди равных. Маркович же оставляет человека не среди равных, а наедине с ускользающим временем, и ты видишь вдруг, что вокруг него нет уже никого: ни врагов, ни друзей, ни любимых. Ты видишь, что ничего в его прозе не происходит, что все замерло и скоро исчезнет, - остаешься только ты сам, каким видишь себя изнутри, понимая, что и это ненадолго.
Лет через двадцать наше внимание к метафизике литературы будет, наверное, непонятным. Я тихо надеюсь, что авторы того времени постепенно превратятся из теоретиков в обычных читателей и не то чтобы перестанут думать о стилях и форме, а больше будут обращать внимание на окружающую жизнь. Для нас же сегодня важен даже не раскол на старую и новую литературу, не обилие групп, школ, течений и имен, - что, наверное, и будет подробно описано, как особенности 90-х, - а невозможность анализировать и понять то, что мы видим, невозможность описать сегодняшний день, как быстротекущую воду. К литературной форме и средствам это и не имеет, вроде бы, отношения. Но мы же не журналисты и не политики, прости господи. Нам мешает еще ощущение "конца литературы".
"Когда литературная система приходит к концу, - писала Гинзбург, - то оказывается, что сильнее всего в ней успела износиться иллюзия реальности". Иллюзия реальности у Марковича лишена именно этой изношенности при всей традиционности описания им бытовых, социальных и психологических деталей. Лучше сказать, что это похоже на "дневник по типу романа", как писала Гинзбург. Так Георгий Адамович сказал как-то, что Бунин всю жизнь писал "Войну и мир". Но дело не только в дневнике и вечном романе.
Я пытался однажды отнести Марковича к неоклассической прозе, наследующей традиции русской литературы XIX-XX веков, но у меня ничего не получилось. Очевидные связи с субъективной прозой не складывались. Отнести его к постмодернистам или иным радетелям формы и "новой" искренности - тоже нелепо. Иллюзия реальности мешает в том и в другом случае. Но более всего противятся этому его герои. Странные, почти нереальные, будто слегка прорисованные на стекле и тут же живые и узнаваемые. Люди в полутонах, без страстей, без драм и трагедий, когда даже смерть незаметно переходит в жизнь, а жизнь ускользающе незаметна. Лица внутреннего монолога или маски в диалоге со временем. Иллюзия бытия, данная нам в чувствах ума и мыслях сердца.
Не получается точное определение "школы" еще и потому, что Маркович смешивает разные стили и жанры. Он соединяет реалистическую повествовательную прозу и модернизм, он объединяет роман, миниатюру и дневник. Впрочем, кто же не смешивает сегодня стили и жанры? Но дело-то все в том, что это почти никому не удается. Не хватает не мастерства, а своего взгляда на мир и время. Не хватает своей точки зрения, понятной и узнаваемой всеми.
Я далек от того, чтобы назвать Марковича одним из лучших прозаиков. Мы не в Союзе писателей, и я не шапки раздаю. Все решает читатель, а он у нас хоть и доверчив, как нигде, - верил и в доброго Джульбарса у Железного занавеса и даже в Павлика Морозова, - но он не прощает обмана. Обман же советского реализма будет памятен нам еще долго, как монголо-татарское иго. Читатель не верит в "серьезную" литературу, не верит, что сегодня может появиться что-то новое и стоящее.
Да и в литературе ли одной дело? Книги не читают еще и потому, что литература потеряла монополию на концепцию жизни, бывшую у нее в XIX веке. Ждать сегодня нового Толстого или Достоевского бессмысленно. Картину мира наравне с литературой создают теперь не только телевидение, радио и газеты: в культуру проникает еще и наука, добавляя свою иллюзию реальности и решая давний спор физиков и лириков по-своему.
Впрочем, и наука, как и вся культура наша, переживает сегодня не самые лучшие времена. Я говорю не о постсоветской России, а о времени: завершается большой исторический период, заканчивается эпоха Просвещения и наступает время прагматической эклектики, бойко вытесняющей любую систему взглядов.
Вот в этом-то и потеря, в этом и проигрыш времени. Однако и это не все. Слов не подобрать. Остается только магия поэзии. Ощущение волшебства без слов, когда я в первый раз читал Блока или в остановившей мое внимание два года назад строчке Лермонтова в известном романе Марковича "АНТ":
Выхожу один я на дорогу.
Лермонтова, который понятней нам Пушкина, как говорил Георгий Адамович. Наверное, потому что не дописал. И нам опять кажется, что все еще только начинается.