Я жду тебя, девочка. Жду среди этого шума.
Я в джазовом клубе. Тону в ослепительной пене.
Смотри - постаревшие ангелы в черных костюмах
играют на сцене.
И первый трубил в саксофон, и веселье настало.
Запела земля. Загремели вдали барабаны.
Под бой барабанов упали алмазные скалы
на дно океана.
Второй затрубил, и на лбу напряглись его вены,
он выдул себя, как пузырь, изо рта саксофона
и радугой жидкой забрызгал зеленые стены
с отчаянным звоном.
И третий тогда протрубил, и рассыпался вечер
на тысячи мелких осколков ничтожнее пыли,
и мы целовали их в губы, хватали за плечи,
пока не остыли.
Четвертый трубил, и взлетели хрустальные птицы.
Они изменили цвет неба и формы созвездий,
размеры галактик и даже соседские лица
в ближайшем подъезде.
И пятый трубил. И наполнились снегом бокалы.
И время заснуло. И сон покатился по крышам.
Шестой вострубил. Очень тихо. Безмолвие встало.
Никто не услышал.
Седьмой вострубил. И я вспомнил, как все это было.
Разбилась копилка. Монеты посыпались на пол.
Свинья улыбнулась расколотым надвое рылом.
Никто не заплакал.
Он вернулся домой. Я не видел его много лет.
Он вошел. Он погладил кота. Он прилег на кровать.
Он напомнил, что в детстве любил каждой букве давать
свой отенок и цвет.
Вот лимонная "А", вот за ней серебристая "Б".
Через красную "О" мы придем к фиолетовой "Ю"
и к оранжевой "Я", что повисла на самом краю,
все на той же трубе.
Улыбнулся. Я тоже. И он засмеялся. И я
засмеялся. Потом мы пошли покурить на крыльцо.
А потом я проснулся. Меня разбудила в лицо
ледяная струя.
Это осень, а осенью часто приходит другой.
"Ты боишься?" - "А ты?" - "Я спросил тебя первый." - "Боюсь."
"Отчего ты боишься?" - "Не знаю. Сегодня напьюсь."
- "И я выпью с тобой".
Наши тени сегодня длиннее, чем были вчера,
ненамного, на пару минут стали старше, чем мы.
Иногда мы боимся, что тень, дотянув до зимы,
станет слишком стара.
Станет слишком больна, чтобы все отложить на потом.
И однажды, в одной из бесчисленных съемных квартир
мы заснем и увидим, как наш перепуганный мир
притворяется сном.
И, усевшись на стул перед зеркалом этой зимой,
мы увидим, как то, что мы раньше считали собой,
вдруг встает и уходит. Встает и уходит домой.
Мы боимся, что вместо него
сядет кто-то другой.
Мюнхгаузен спит, и его истончавшая кожа
настолько прозрачна, что можно увидеть отсюда,
как тянутся нити его разноцветных сосудов.
Скажи, если вспомнишь - на что это было похоже?
Застыли усы на отметке без четверти девять.
Лицо неподвижно молчит - значит, сон его крепок.
Не бойся, когда оно станет как гипсовый слепок.
Мюнхгаузен спит. Но Мюнхгаузен знает, что делать.
Он знает, что Смерть - не старуха, на вид ей лет сорок;
совсем не костлява, лицо её толсто-румяно,
ладони и пальцы привычно потеют в карманах,
когда под сирену кого-то увозят на скорой.
Возможно, она продавщица мясного отдела
(как минимум, очень похожа, но дело не в этом).
Мюнхгаузен спит. Майским утром, как раз перед летом
мы видим, как сны проникают в прозрачное тело,
как кожа становится зеркалом, зеркало - кожей,
и в зеркале кто-то усталый, небритый, заросший.
И если проснешься - и если ты только проснешься -
скажи, если вспомнишь, на что это было похоже.
Я видел старуху с окурком в зубах,
седую - как вечность,
слепую - как страх.
Старуха сидела на ветхом крыльце
сгоревшего дома; на черном лице
морщины червями точили чело,
в морщинах тягучее время текло,
текло и текло, и тянулась резьба
от губ через щеки до самого лба.
Морщины у высохших впадин глазниц
смеялись ветвистыми лапками птиц,
ползли через запад на юг и восток.
Старуха сказала: "Не бойся, сынок."
Старуха сказала, взглянув на меня:
"Седлай своего вороного коня,
ударь посильнее, не бойся в седле.
Морщины мои поползут по земле,
за ними без страха лети и лети,
не думай о том, что не знаешь пути,
лети через запад на юг и восток,
лети через тысячи рек и мостов,
не глядя назад, отправляйся туда,
где спят в неподвижных песках города,
забытые всеми богами земли.
Вставай на колени и громко моли
О том, чтобы мир навсегда перестал."
Старуха молчала, а я не молчал.
"Что дальше?" - "А дальше ложись и усни.
Пусть станут короче холодные дни,
Пусть Невский проспект зажигает огни -
Ты будешь один, и мы будем одни;
Ложись и усни.
И ложись.
И усни."
"Заткнись и исчезни, навязчивый бес!"
Старуха исчезла, а я не исчез.
А я оседлал вороного коня
И больше никто не увидел меня.
Давай-ка теперь
закопаем тебя
в самом центре шара земного
глубже любых ископаемых тварей
глубже любой самой древней могилы
и ада библейского.
Будем тебя вспоминать,
говорить и любить.
И с каждого нашего слова
ты будешь крутиться
со всей своей яростной силы
будешь вращать нашу землю,
чтобы на ней пели птицы,
деревья цвели,
ну и т.д. и т.п.
Ведь должен быть кто-то,
должен же кто-то,
должен же быть
хоть кто-нибудь
крайний,
последний,
невольно назначенный
осью Земли.
Город-аквариум, город-обитель гранитных амфибий в косых переулках.
Город, уткнувшийся мокрым лицом в баррикады из мха и набухших окурков.
Город, чьи долгие ночи дрожат фонарями, текут в саксофонных оргазмах
прямо на черную кожу Невы, о которой в квартирах удушливо-грязных
рыбьи поэты безмолвствуют ртами солеными, жабры под галстуки пряча,
мутными глазками смотрят в стеклянные стены своих алкогольных горячек.
Боженька кормит их снегом небесным, он знает, что нужно для правильной строчки,
чтобы как можно скорее добить ей упорный стишок и отправить по почте
девочкам, что восхищенно глядели в поэтов на сцене подвального клуба,
хлопали радостно им, улыбаясь при этом восторженно, мило и глупо,
к ним подплывали, чесали за жабрами, гладили по чешуе и любили,
после хватали и прятали там, у себя, в этом теплом податливом иле.
Мы же уснем на другом берегу почерневшей Невы и наутро узнаем,
что надо сделать и как, чтобы стать посреди декабря ослепительным маем.
Мы же уснем, проплывая туманными гротами арок, дворов Петроградки
мимо огромных и злых осьминогов, успешно играющих с рыбами в прятки.
Да, я увижу тебя нарисованно-спящей. Мы будем - и нас будет двое;
Да, и в твоих волосах вдруг найду мои пальцы, уснувшие вместе с тобою.
Да, мы проснемся, проснемся, оставшись наутро такими же теплыми снами.
Значит, теперь никогда нас не смогут поймать осьминоги с огромными ртами.
Город-аквариум рыб с человечьими лицами, ищущих смыслы для жизни,
Город восторженных девочек, прячущих в иле все то, что еще не догрызли.
Мы же уснем на другом берегу почерневшей Невы и останемся вместе,
чтобы найти этой ночью в малиновом небе созвездие Элвиса Пресли.
Молчи.
Слова придуманы для тех, кто ищет то, что не было потерей.
Молчи - и ты услышишь тихий смех в молчаньи притаившихся мистерий.
Усни - и стань подобна тишине, в своей недостижимости прелестной.
Стань бесконечна, стань незримой бездной, стань тем, что было заперто во мне.
Вначале было слово. Но сейчас не время для начала. И для нас
теперь открылась тайна тишины.
И я молчу. Я забываю имя и слышу, как под веками твоими
несмело бьются запертые сны.
Под веками, дрожащими слегка, в твоем подкожно-теплом запределье,
так медленно и тихо, как рука, бессовестно лежащая на теле.
В тебе. В твоем беспамятстве. Внутри. И лапками пушистыми стучатся,
рисуют на тебе картины счастья, рассказывают сказки.
Посмотри,
как неподвижна эта тишина
и как она правдива и сильна
и сколько в ней сокрыто наслаждений.
Теперь - ни слова. Слушай эти сны. Они не лгут. Их доводы верны:
там, где нет слов - не будет и сомнений.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
