Кустодиевский мир берет меня в полон
церквушек золотых и девок толстозадых.
Сивухи перегар и запах от попон
веселым колтуном стоят над чудным градом.
В печатных пряниках - ребяческий восторг...
Малиновый трезвон с ума мещанок сводит...
И ручка теребит цыганистый платок,
зовет за самовар и граммофон заводит.
И радостная Русь, ясна, как Божий день,
пасхальное яйцо по небу катит снова...
И не темна невзгод стремительная тень,
а яблочно-красна и клюквенно-лилова.
Благоотишен труд с молитвой на устах,
и глаз голубизна, прозрачнее купели,
свет каждого окна в тесовых кружевах,
и в горенке уют от жостова и гжели...
Спаси, Христос, твоя владыки и народ!
С церковной паперти за всё воздаст сторицей
избранец Божий, ласковый юрод,
на чёрный хлеб да соль звяцая на цевнице.
Он зрит иные дни: падение и взлет,
исходища путей, где в предрассветном мраке
у сизой полыньи ступив на алый лед,
два русских витязя сошлись в кулачной драке.
Февральский снег кружится над страною,
и странно мне, что у меня в стране
и надо мною всё, и подо мною
бело и сине, точно на Луне.
Что явятся, нам свет скупой отмерив,
и пропадут в серебряной пыли
дни - добрые и грустные как звери,
что из лесу погреться к нам зашли.
Что поцелуи глубже, чем сугробы:
провалишься - не выбраться вовек,
но в странной невесомости мы оба
стоим и смотрим, как кружится снег...
Взлети со мной, всех смут моих виновник!
Не смей, молю, заглядываться вниз!
В твоих руках твой ветреный любовник,
и сущее, и вечность, и каприз.
Пускай и нам, как образам Шагала,
покажется над нитью колеи,
что для любви бессмыслицею стала
привычка к притяжению Земли.
Стряхни с подошв невзгод и бедствий метки,
ничтожность клятв, сомнений низкий дым.
Пускай лишь двое вырвутся из клетки!
Ведь я-то думал - я совсем один.
В печи томилась гречневая каша...
Харчи в кладовке отбывали срок...
Бесстрашный краснозвездный ястребок,
сверхзвуковым усильем экипажа
с пространством споря, надрывал пупок,
не зная, что пилота воронок
ждет на земле и тёплая параша.
Звезда пылала в небе, словно стог...
В плену оконной рамы утепленной
звенел комар, сибирский соловей...
Я родился. Мотался меж ветвей
унылый красный флаг над женской зоной...
И закричал я, чтоб не слышать стона
больной и грешной матери моей.
Сквозь громкоговоритель на горе
лилась громоподобная осанна.
И кто-то дверью хлопал непрестанно
и спрашивал махру и кипяток...
И был барак прекрасен, как чертог.
И добрые волхвы без промедленья
мне поднесли мой фиговый листок
и небесспорный дар стихосложенья...
И столь же неуместен здесь восторг,
насколько неуместно сожаленье.
Озвучивая эту мелодраму,
радист уже строчил радиограмму
народам и правительствам. И рот
его, с утра не принявший ни грамма,
кривился, ибо не поймет народ...
...Тайга ложилась ниц под пилораму...
А у правительств - дел невпроворот.
В яслях из неоструганной сосны
я спал и, улыбаясь, видел сны.
И эти ясли, сделанные грубо -
точь-в-точь как мир за деревянным срубом,
как вся тайга, похожая на трубы
в органном зале, были мне тесны.
И значит, если будем мы честны
с самим собой - рождённые в неволе,
вне выбора, в какую шкуру влезть, -
поймём: нам век свободы не обресть.
Средь истин, не имеющих названья,
и речек, не имеющих моста,
имеет смысл лишь орган осязанья...
Была бы жизнь достаточно проста,
когда б губам хватало крошек хлеба
и воздуха, когда б не это небо,
красноречивей белого листа,
где облака, как знаки препинанья,
разбросаны, как нищим подаянье,
и звук, еще не вложенный в уста,
уже вопросом дерзким искушает,
и свет безвидный землю орошает
той истиной, чье имя - красота.
Так будем же торжественны и строги:
когда пройдут отмеренные сроки
и колокол ударит вечевой,
найдем и мы свои пути-дороги,
поймем и мы, что мы уже пророки,
и черный хлеб поделим бечевой.
Пускай в судьбе всё рушится, пускай
стирает память лица, дни и годы,
торчит на вышке пьяный вертухай,
атланты подпирают небосводы -
неравенство всеобщей несвободы
уже не ад, хотя еще не рай.
Придет зима и кончится. Пролог
другой зимы наступит. И острог
название своё изменит снова,
но выстоит и сохранит засовы,
и гулкий пол, и низкий потолок.
И время, уходящее в песок,
здесь не преграда: ибо есть основы
всего, чему началом было слово.
...Звезда светила в небе все сильней.
И реки, начинаясь от морей,
картину мироздания наруша,
текли туда, где торжествует суша...
Дымил костер... На нерест шла горбуша...
Я медленно по водам шел за ней...
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]