Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




О  БРАТЬЯХ  МОИХ  МЕНЬШИХ

(дачная хроника)


Сентябрь. Сухо и солнечно. У забора гроздья красной рябины, сквозь них выстрелил в небо молоденький клен, листья большие, багряные, сверкают, как червонная фольга.

Место пойменное, промысловое. В роще жадно мяучат птенцы хищников, просят пищи. Дремлют в зарослях совы, в открытых глазах - желтая ночь.

Жили здесь барсуки. Я нечаянно согнал их, когда начал строиться, - развернул большое гнилое бревно: полосатое семейство торопливо утекло в лесок.

Зато после повадился еж, забегал во двор, как к себе домой, ел из большой собачьей миски, опрокидывал ее на себя и вприпрыжку улепетывал.


Летом здесь угодья соловьев, в стужу - синиц и снегирей. Сметут за зиму мешок семечек с кормушки и упорхнут в чужие веси. Ни золотого яичка, ни крошки алмаза, найденного в пыли и втиснутого клювом в трещину оконной рамы - не обнаружу по весне как плату за столование. Лишь - горки семяночной шелухи вдоль забора да вылезшие у тех горок высокие подсолнухи...

Вот у дороги грозно трещит сорока. Бойко вкинув плечи, будто кавалерист в бурке, наскакивает на бредущего кота. Норовит клюнуть. Облезлый кот вяло шагает под гору, дергает хвостом и брезгливо морщится.

Что-то он натворил, и сорока не отстает. Тогда кот падает на бок и начинает нервно лупить хвостом по земле: а ну подойди ближе! Птица заходит уже со спины, трещит, грозится... Кот встает, щуриться исподлобья по сторонам - не видит ли кто его позора? Отстань же, дура! Вскидывает усатую морду к небу - уже в отчаянье, в слезной кошачьей тоске...

С сороками здесь шутки плохи. Они напрочь отжали от поймы ворон, и случись карге появится - поднимутся белобокие перехватчики, будут преследовать и щипать, пока та не свихнется, заполошно ломая крыло над зубчатым лесом.


У нас два молодых кота. Есть у них патрон - большая собака Буч.

Коты, лохматые братья, взятые из Зеленоградской квартиры. Белый и Серый. Белый с подпалинами, глаза голубые, один косит. Ласков. Все тянется - поцеловать, или сожмет кисть одними подушечками, чтобы не поранить когтями, потянет к себе и лижет с уважением.

У Серого шубка темная, глаза зеленые. Рук не любит. Разбойник. На второй день знакомства прыгнул на бок Бучу, что нежился на диване, и начал мять ему ребра. Ошалевший Буч вкинул голову и воззрился в мою сторону с диким вопросом ...

Коты здесь уходят и не возвращаются. Потому и взяли двоих: пропадет один - утешит второй. Но где там! Каждый становится родным до слез.

Буч стережет их у ворот и подкидывает носом, когда те бегут к дому. Коты ложатся под воротами на локотки и ждут момента, чтобы проскользнуть.


Буч подкидыш. Отец - немец с верхней улицы. Мать - брошенная на даче метиска, похоже, с кровью американской, бойцовской. Лоб широк и выпукл, как перевернутая плошка. Когда я хотел на эту плошку положить ладонь, она лишь подняла глаза - и я тотчас руку отдернул. Однако необходимость побираться принуждает ее скрывать характер. Она покорно ложится перед окнами сердобольных старушек и терпеливо ждет корытце с пищей.

Масть у Буча один в один в материнскую, черная шуба, на шее белое, из лебединого пуха, кашне, мощные лапы в кляксах, статный, только уши торчат пиками.

Рос он с котятами. Как они умывался и дрался лапой, полюбил свежую рыбу, отчего шерсть на нем сияла, вызывая восторг и вопросы прохожих.

Собаки женского полу прибегали на него посмотреть.

- Неужели любуются? - удивлялся я.

- А ты что думал! - гордо восклицала жена, - Буч - олицетворение Альфа-самца!

Прибегала с верхних лугов юная азиатка, потрясающая красавица, с медвежьим коричневым окрасом и белой, высокой, как у морского конька, грудью. Становилась напротив Буча за рабицей и с улыбкой замирала. Затем вбрыкивала, отскакивая назад, чтобы лучше его разглядеть. Бучь глазел очаровано. И вдруг они вместе принимались бежать вдоль канавы, внезапно останавливались и опять глядели друга на друга сквозь сетку, будто не веря тому, что видят.


Щенок сначала дружелюбно относился к сородичам. Обнял лапами агрессивного корги Боба, закрыл сверху: мол, не шуми! - но тот вскинул морду и порвал щенку губу; ризеншнауцер Тайсон приходил к воротам, ставил подбородок подъярку на спину и с силой давил-давил - показывал власть.

Сначала Буч прогнал от ворот своего отца, который являлся вовсе не из родственных чувств. Пас Буч и обидчика Боба, но того в связи с взрослением Буча перестали выпускать на улицу. К Тайсону Буч выпрыгнул из открытого окна автомобиля, сбил с ног, завертелась схватка. Не выдержав натиска, Тайсон юркнул под ворота - и в тот же миг вылетел обратно - выдернутый за хвост...

После этого случая, когда Тайсон едва утек, на ошейнике Буча навеки защелкнулся карабин.

Буч прибился к нам, когда стая собак гоняла в подполе кота Мишу. Миша вышел из дома вальяжно, в сенях прыгнул в выпиленную дыру, а там стая! Заборов между участками тогда не было, и собаки рыскали, где угодно.

По грохоту сваленных в кучу досок я понял, что там карусель, и с диким криком притоптывая (тут каждая секунда дорога), выбежал... Тишина. На дворе в распахнутой двери октябрьская тьма, хоть глаз коли, ни собак, ни кошки.

Где-то пронзительно кричал от страха оставленный стаей щенок. Я нашел его под окном кухни. Поднял за передние лапы на свет: крепкий, тугобрюхий.

"Берем!" - услышал голос жены.

Мы и думали завести щенка, брошенного, обреченного. Породистых и так возьмут, и жизнь им обеспечена на диванах.

Жена отрезала кусок говяжьей вырезки. Щенок слопал и мелко заморгал; дали еще. Щенок растерялся от счастья! Затем уплелся в угол и лег, глядел оттуда радостно: я буду здесь жить!

Говорят: подбери сироту, и вернее слугу не найдешь. Бучь стал собственником, почти завхозом, не разрешал что-либо давать соседям через забор: доски цеплял зубами, подскакивал за передаваемым инструментом; однажды сосед попросил у меня кирпичи, оставшиеся от кладки печи. Жадина бегал за каждым гастербайтером - на границе участка тянул за пиджак назад: отдай кирпич!

Его и подкупить нельзя. Соседи пытались. Пес съест колбасу и тотчас облает. Это у него от отца. Однажды у ворот немца я не мог выйти из машины, в сумке лежали пряники, я кидал их из окна, тот лопал и грозно лаял, не давая открыть дверку.


Дней через десять после происшествия под полом прибежал во двор с плачем истощенный Миша (в поисках его мы сбились с ног). Где-то он хотел отлежаться, но почуял, приходит конец. Спина прокушена, на боку слой стылого гноя, будто пришитый шмат сала; страшная вонь. Хорошо, что я выбегал с криком и топотом: не успела собака мотнуть Мишу, как тряпку, а лишь куснула и в общей панике бросила)

Положили больного на полку возле печи, почистили рану. Приезжие, мы еще не знали, где поликлиника, где ветеринарка. Спросить было не у кого, дачники в ту пору разъехались. Лечили Мишу уколами гентамицина, кормили из шприца. Мощная вишневка вытянула гной, затем стала пожирать плоть. Заменили вишневку щадящими мазями.

Миша пролежал более двух месяцев. На третий спрыгнул на пол, вышел в прихожую, увидел подросшего Буча со свалившимися на одну сторону ушами, и вздрогнул.

Потом они стали друзьями.


Миша - дымчато-синий, с большой головой, будто ему пришили чужую, а глаза нарисовали наоборот - уголками книзу. Отчего он походил на плачущего недотепу. Ни украсть, ни в башмак насикать. Настежь дверь кухни, в кастрюле курячьи культи, а он сидит голодный у двери, ждет хозяев.

Возмужав, Миша стал бойцом. Являлся израненный, отлеживался, зализывал болячки и опять уходил. Его невозможно было погладить, струпья, короста твердели доспехами, на голове шишак и боевые рукавицы до плеч. Изорванный Миша являлся из последних сил. И грешным делом казалось: однажды доблестные коты сами принесут его на плечах, как на щите эллина.

Пропал Миша вьюжной февральской ночью, тогда мело четыре дня и четыре ночи. Дорогу занесло. "Нива" из поймы двигала сугроб, отпечатывала в снегу фары. Я чистил дорогу сутки. Усталый, выходил из машины, снимал с мокрой головы шапку, в небе еще свистели белые нити, и в печали казалось, что это летят под луной мишины шерстяные остинки.

Неуклюжий простак, напоминал он медвежонка, поэтому и назвал его Мишей.


Пролетели весна, лето, и вот опять осень.

Поднимаются из-за рощи два журавля, непривычно большие, с длинными ногами и крыльями, кружат над моей поймой, полет их сродни симфонии.

- Хозяин, работа еэсть!- кричат на горе древние арии. Это потомки тех, кто брал Вавилон и писал бессмертные поэмы. Теперь их зовут таджиками, скрипят по дорогам их ржавые велосипеды.

Обочина увядает в первую очередь. Бездомные псы трусят по проселкам. Нюхают окропленные другими схимниками-псовичами заросли. А хозяйские, те, кого выведут редкий раз на прогулку, от радости кидаются в кусты с головой. Жмурятся от счастья, чешут о кусты брюхо, фыркают, льют на кусты собственные письмена, грозно царапают когтями ссохшуюся землю.

Выпрыгивают из травы бездомные котята, вскинув ушки, ищут маму - летний помет, погибель зимняя. Одну девочку мы когда-то подобрали, она стала родоначальницей кошачьей династии в нашем доме. И Миша был последний из этого рода.


С осенью в дом пришли полевые мыши. И тогда я привез из Зеленограда двух братьев, Серого и Белого. К зиме они отъедались так, что отирали мохнатыми животами полы. Как только я ложился в своем кабинете и выключал свет, ощущал легкие прыжки на кровать. Копошенье. Я сплю на боку. Коты подбираются и, молча, в упорной борьбе отжимают друг друга, чтобы лечь ближе к моему подбородку. Серый лапкой бьет брата по темени, тот отползает, становится жаль его, и я сгребаю обе лохматые туши, прижимаю к груди. Ведь я все вижу! И как они перед отбоем, будто невзначай, будто насвистывая, заходят в мою комнату, как валятся по углам подбородками в пол и глубокомысленно щурятся, будто они не здесь, а в мире астральном, - как ждут, когда погаснет свет...

Две зимы братья жили как монахи, молитвенно наблюдали за синицами, клюющими семечки за стеклом; выходили на двор только по нужде.

И за всю зиму на своем изволоке я увидел из животного мира лишь одно существо. Я выезжал на железнодорожную станцию. Фары во тьме показали куст. Странно, куста там некогда не было. При приближении куст тронулся и отошел выше - на гору. Это был русак. Высокий, темно-серый. С обеих сторон дороги - рабица, я ехал, и ему некуда было деться, кроме как удалятся вверх. У ворот он остановился, не решаясь выйти в поселок. Не представляю, что творилось в бедной заячьей душе. Он полез в малинник, к краю внешнего забора, и высокий, с длинными ушами, прижался к ограде, как человек...

Он был в метре от меня. Мордочку его рассматривать я не смел, голову не поворачивал, чтобы бы не испугать.

И тихо-тихо проехал мимо.

В станционном магазине купил моркови и капусты, разложил по изволоку, но гость их не тронул. Почему? Если б ушел в другие места -другое дело. А я всю зиму продолжал видеть в овражке у порванной сетки его скачковые следы - четверкой лап.


На третью зиму Белый и Серый заматерели. Второго января вышел на улицу Серый.

И не вернулся.

Я прождал два дня и начал поиски. Мороз. Дачников нет. Лохмотья снега на железных заборах и рабице. Белая тишина.

Неужели все?

Когда шел по сугробам, вспотевший, без шапки, взбалмошной птицей ерошила голову мысль: в старые времена два кота в доме - казус, и возможно Серый, как более шустрый, ушел искать другую долю. Так поступил родной брат Миши по кличке Мальчик.

Когда закладывали дом, мы жили в бане. Маленького Мишу увезли в Казань, но там его некому было выгуливать, и восьмимесячного я привез его обратно. Миша стал претендовать на баню. Дрались жесточайше, - даже под водой, упав в канаву, и выбирались лишь тогда, когда начали задыхаться. Миша был крупнее, агрессивнее, Мальчик потише. Не атаковал, а присевши ждал, и потом жестоко наказывал. Однажды я палкой пригрозил Мальчику, загнал на поленницу и отругал.

И мальчик ушел.

Я каялся, что выгнал ни в чем неповинного кота, ведь первым нападал Миша. Наверное, Мальчик подумал: здесь меня не любят, даже хозяин, и ушел. Я искал его по лесам и дачам. Через две недели, когда надежды иссякли, рано утром жена закричала: "Мальчик пришел, мальчик!" Она его обожала.

Сколько мяса и рыбы мы скормили ему в тот день! А он все ел. Небольшой, плотный, как тыква, ел неторопливо и обстоятельно, как бурлаки в рассказах Горького: кончал одну порцию, принимался за другую; прекращал трапезу лишь тогда, когда убирали еду. Сидел на том же месте, ждал, подавали - опять ел. Двигали миску, он ел, передвигаясь. Я кинул ему кусок говядины, килограмма на четыре. Мальчик поволок шмат под тумбочку, сам пролез, а мясо не проходило. Кот дергался под тумбочкой, пытаясь затащить туда добычу ... а мы умирали с хохоту. А что было делать долгими зимними вечерами, когда в бане тепло и семья в сборе?

Мальчик был необычно силен, не уступал не только Мише, но и матерому врагу Миши, который охотился за ним и сильно рвал. Это был кот тракториста. Однажды зайдя к трактористу по делам, я поразился величине двух огромных котов, лежащих у печи, - отца и сына. Отца тракторист вскоре убил ударом о бетонную тропу, когда у того пошел гной из уха. Хозяином округи стал сын убитого. Молоденький Миша боялся его и убегал. А Мальчик, встретившись с ним как-то нос к носу, плотненько присел, и, глядя в глаза, уверенно ждал нападения. Великан трепал Мишу сходу, а тут не решался: чуял силу. Случайный свидетель встречи, не сомневался и я, что плотный, как пружина, Мальчик отожмет великана. Но к чему ненужные раны? Я кинул камень в забор, коты разбежались. Надо сказать, года через два окрепший Миша сам отомстит великану. Тракторист пожалуется мне, что кот его пришел весь в крови. Было понятно, кто это сделал. Не обижай слабых - когда они окрепнут, они тоже тебя не тронут. Тому пример Бучь. Тому пример Миша.

И все-таки Мальчик, полосатый, тигровый Малчик, наш любимец, ушел. Ушел уже навсегда. Прошли годы и боль утихла. Однако история с его возвращением на те две недели оставляла надежду, когда пропадал очередной кот. Надеялись мы и на возвращение Серого.

Белый упрямо просился на улицу в ту январскую ночь. Еще не вернулся Серый, а этот туда же! Я чистил от наледи лестницу. Три раза закидывал кота домой: куда? второй час ночи! Лохматый, тяжелый кот шлепался на пол, как куль с картошкой, поднимался и упрямо пер головой вперед. Подумалось: может, по нужде? И я уступил.

Потом я курил у печи. Буч лежал у двери, иногда открывал глаза, наблюдал за мной. Вдруг он вскочил, вкинул уши, выразительно на меня уставился... Что Буч? Буч смотрел обеспокоенно, нервничал. Я накинул куртку и, вылетая на двор, крича дико, по пути хватая хоккейную клюшку, прислоненную к сеням, побежал на улицу, за угол - на лай собак. Там горел в фонарь.

Мимо, из-за угла, юркнули в сторону собаки. На вытоптанном снегу, согнув передние лапки, как зайчик, лежал на спине мертвый Белый. Лохматый пес, похожий на Альпийскую овчарку, не обращая на меня внимания, медленно наклонил голову над его телом, подобрал зубами за живот и поднял. "Понесет съесть" - поплыло в голове. Я был как пьяный. Я видел этот сон и сквозь сон осознавал: рухнули все надежды, раскрыта, наконец, тайна - всех убили, всех съели собаки! И Мишу, и Мальчика, и Серого...

Ужасный ночной мир потек перед глазами. Ну как же так!? За что? Я ощутил себя сиротой. Редко когда я переживал такое внезапное горе.

Пес дрогнул, бросил кота чуть прежде, чем о его позвоночник сломалась крепкая фирменная клюшка, с треском расслоилась.

Я поднял кота - изо рта у него хлынула алая, блестящая под фонарем кровь. Кот больно укусил меня за палец. Жив! Взяв аккуратней, я побежал домой, положил его в прихожей; жена, сидевшая у компьютера, охнула и заплакала.

Я знал, что делать. Буч ждал меня, крутясь и вскидываясь. А я сходил с ума.

- Буч! - кричал я ошалело. - За наших друзей!

Из поймы бежать по снегу в тяжелом турецком тулупе, строительных валенках на резине - тяжело. Да и года не те. Буч, задыхаясь на поводке, тянул наверх что было сил. Одно рукой я придерживал в кармане тулупа большой кухонный нож, очень острый. Я не представлял схватку, я должен был отомстить. Что коты им сделали? Они за свою жизнь муху не обидели! Рыдания выхлестывали из груди.


Мы пробежали метров триста на подъем, затем по главной дороге до оврага. Через длинный овраг, заросший лесом, узкий перешеек. Весной, когда здесь, у помойки, собачьи свадьбы, люди обходят перешеек кружным путем. Спускаемся ниже, фонарей тут нет, тут их просто некуда ставить.

Привыкаю к темноте, в конце перешейка различаю стаю. Псы остановились. Знакомый охотник рассказывал: собаки хуже волков, умнее, и людей не боятся, по ночам устраивают засады и гонят жертву; когда голодно, рвут примкнувшую шавку, унесенную от двора запахом течки, духом мощной стаи. Эту шавку, покуда не съеденную, может с удивлением узнать в напавшей стае человек, - скорее не узнать в агрессивной твари милого соседского Шарика. Охотникам в советское время за убитых в лесу собак платили по пять рублей, за волка - восемьдесят; и кто будет носиться по сугробам за пятирублевой псиной, когда сама экипировка обходится в сорок рублей? Председатели колхозов стонали от потерь. Нынче положение хуже. Недавно в Москве собаки насмерть порвали старушку, которая ежедневно их кормила, а в Забайкалье загрызли школьника.

Я кашляю, не силах отдышаться. Сколько их? Шесть-семь. Смотрят в нашу сторону, перемещаются. Нам нужен вожак. Завалить вожака. Бучь по сути сам альфа-самец. Еще никому не уступал.

Вот один пес от стаи отделился. Пошел в нашу строну, склонил голову. Идет медленно.

Вглядываюсь - идет улыбаясь - кажется, вожак!

- Буч, фас!

Пасти мелькали, ища горло, в ярости я махнул клюшкой и попал в Буча. Расклеенная клюшка разлетелась.

Вскоре Буч повалил, начал грызть живот и задние лапы. Тот уже не сопротивлялся. Убить я не дал, оттащил Буча за поводок. Может, это не вожак, а местный пес? Потому и улыбался, мол, признают и пропустят на дурачка к дому.

Буч крутанулся на месте и выдернул голову из ошейника. Елки палки! Он загрызет его насмерть!

Обеими руками я схватил Буча за холку, из последних сил, ползая на четвереньках, наконец, оторвал от пса. Пес выскользнул и побежал. Помни! Если даже ты не вожак, ты загнал Белого в засаду, наносил ему смертельные раны! Ты рвал Серого!

От бега, борьбы, волнения я задыхался, тьма слепила. Где нож? Нож вылетел из кармана вовремя схватки и скользнул куда-то по снегу. Ползал, искал на ощупь - нет нигде.

Глянул в темноту. Стая не уходила, передвигалась, ждала. Без ножа я погублю Буча. Где же чертов нож!? Опять ползал, разгребал ладонями снег, плакал от горя.

(В состоянии горячки я не понимал: найдись нож, мы погибли бы оба. Стая собралась, сосредоточилась. На вольной - считай, уже своей территории, а не воровским способом у чужого двора. Две-три собаки заматывают медведя; другие псы повисли бы на ноже - на рукаве тулупа; кусая до кости ноги, свалили бы и меня.)

Убили. Всех убили, думал я между тем. Я передавлю вас, гады!


"Нива" ревела, шла боком, фары освещали снег. Бучь сидел рядом, подтянутый, и, выпучив карие глаза иудея, остекленело глядел вперед.

Я объездил три поселка, железнодорожную станцию, лесные дороги - стаи не нашел.

Стая исчезла, разбежалась по домам. Вожак был сбит с пьедестала, если не мощным ударом клюшки, возможно, повредившем позвонок, то фактом появления Буча, альфа-самца, встреча с которым не обещала ему ничего хорошего.

А ведь я видел этого вожака и раньше. Рано утром, когда отвозил жену на электричку, он лег на мою колею на изволоке, лохматый, грязный, не обращая внимания, что на него едет автомобиль. Я остановил машину, думал, что породистый пес болен и встать не может; в отдалении его покорно ждал метис ротвейлера; когда я посигналил и шумно газанул, лохматый поднялся и неторопливо побрел по колее. На обратном пути, когда рассветлелось, я увидел, каким грязно -желтым стал снег на его отпечатке. Людей он презирал, на него жаловалась продавщица, что по утрам не пропускает ее в магазин; вовсе не испугался он и меня в тот момент, когда я подбежал с клюшкой, - не торопясь, поднял Белого за брюхо... и лишь в последний момент, сообразив что-то, дернулся.

И вот он ушел из этих мест. Навсегда. Как поврежденный лев из прайда.


Белый лежал на боку. Милый!.. Я подсунул руку, чуть приподнял - у него изо рта хлынула кровь. Теперь уже кофейного цвета. Это из желудка или печени. Алая кровь на улице - то ему прокусили челюсть. В брюшину наверняка натекла кровь. Я сделал укол антибиотика, обезболивающий кеторол.

Я еще был злой на него. Три раза закидывал в дом, а он пер к своей смерти, пер, когда на улице ждали в засаде.

Кот не умер и на другой день. Лежал с закрытыми глазами в углу.

За что?! Девочка на днях вешала у магазина объявление с фотографией пропавшей кошечки, - девочка, не жди! А Серый! бедный Серый! Мог ли я такое предположить? Что он пережил в последние минуты, когда тонул, загнанный, в сугробе, а его с ликованием рвали?


Хирург, сухонький, рыжий украинец, осмотрел кота. Взяли анализ крови для определения состояния печени. Анализ повезли в московскую лабораторию.

На другой день он огласил результат: как и ожидалось, повреждена печень, что не очень хорошо для операции, причем собака кусала очень грязная. Спас кота от неминуемой смерти толстый слой жира на животе.

- Надо оперировать, - сказал я. - Есть надежда?

Хирург ответил не сразу:

- Есть, но маленькая.

- Будем бороться до конца.

С котом проводили процедуры: по двенадцать инъекций - в вену, в холку и в мышцы, затем обязательная капельница.

На третий день привезли его на операцию, сделали укол анестезии.

Он лежал на локтях, я нагнулся, чтоб запомнить его на всю жизнь. Маленький, на большом алюминиевом столе, он щурился в ответ гаснущими мутно-голубыми глазами. Уходил... Навсегда? На время? Я вышел прочь...

От нетерпения вернулся, кот был уже в операционной. Жена увела меня на улицу, и мы молча ходили по темному двору. Не глядя друг на друга, не смея что-либо сказать.

Через полтора часа позвала медсестра.

Мы вошли в страхе.

Хирург рассказал, что вычистил от крови брюшину, отрезал немного от поврежденной печени, подшил желудок, селезенку пришлось удалить. Он растянул в руках, как лопнувший резиновый шарик, бурую селезенку, прокусы на ней расширились. Еще раз повторил, что собака кусала грязная.

Ела крыс?..

- Скажите, он будет жить?

- Надежда есть, - сказал хирург, - я сам заинтересован... Хороший кот. По дороге домой щипайте ему нос. Не давайте ему уйти, доза сильная.

Я вспомнил предоперационные дни, лазил по кошачьим форумам и напал на живую переписку: девушка из провинции только что подобрала порванную собаками кошечку; что делать? рядом ветеринарок нет. Случайно образовавшийся форум онлайн ее поддерживал, писали, какую первую помощь оказать, находили по картам и выставляли адреса ветеринарок в ее районе; она отвечала, что все они очень далеко, а машины нет; какой-то парень запросил ее адрес, прибыл на автомобиле за сто километров, кошечку повезли, сделали сложную операцию. Форум ждал полночи, затем взорвался восторгами, будто всех до того хотели убить, а тут подарили жизнь! Это был праздник онлайн людей из разных точек России! Сообщения до и после операции появлялись через каждые две-три минуты. Несколько страниц, целая книга! А потом девушка замолчала...

Минут через пятнадцать появился пост: " Спасибо всем. Она не вышла из анестезии"

Машина летела. Белый лежал у жены на коленях, она потирала ему нос. Проехали километров двадцать.

- Он, кажется, уходит... - сказала жена.

Таращась на трассу, я кричал: щипай, выкручивай! Встречки ослепляли, с боков вылетали лихачи; был вечерний гололед, все сошли с ума, будто это были гонки! Я встал на разворот, кричал; жена сдавленно отвечала: да, да...

Загорелась зеленая стрелка, я вывернул.

- Наконец-то, - вздохнула она, - он был мертвый. Боялась сказать...

Кот, морщась от боли, приоткрыл глаз - вернулся из блаженного мира в мир ужасный. И опять от него отрекся...

- Крути же, крути! - орал я от бессилия, вынужденный глядеть на летящую под капот дорогу.

- Еще немного!

Мне казалось, что дома - спасенье.


Рекомендовали возле кота дежурить, после отхода анестезии у него начнутся боли, видения, не давать ему вырваться, порвет швы, ведь разрез у него от горла до задницы.

Кот вышел из анестезии. И начал шалеть.

Мы дежурили посменно, держали кота за лапы, он орал... после долгих мученый я притянул его, накрытого матрасиком, тремя брючными ремнями к журнальному столику. С неимоверной силой он отжимался от ремней задними лапами и, как змей, выползал из плена. Напряжение мускул было сильнейшим, и каждый раз я с ужасом думал: все, швы разошлись, повылезали кишки под матрасом.

К пяти утра - усталая мысль: а зачем держать, мучить? Чертовы ветеринары! Я расстегнул все ремни, кот ушел на пол. Пьяный, в байховой рубахе, с завязками на спине, как у советского доктора, прошелся по прихожей туда-сюда, выбрал место и упал, как подкошенный. Ему нужна была свобода.

Возил я его в ветеринарку каждый день, перевязка, инъекции, капельницы. Кот страдал. Особенно болезненно переносил грунтовку, ее раздолбали большегрузы, каша эта смерзлась, и, кот, глядя мне в глаза, кричал. Я останавливался, хоть и ехал тише пешего, давал ему отдохнуть, набраться сил.

Вспоминался недавний случай с Серым. Я лежал на диване, а Серый - спиной на моих коленях. Я любовался им - и вдруг пронзила беспричинная острая жалость к его существу. Серый это увидел, привстал; он был необычайно красив в ту минуту, пушистый, под лампочкой весь зеленый, с широкими черными зрачками, уставленными в мои глаза. Что в них он увидел? Снежную карусель и лай? Что?

Тогда я не понял, а это было прощание.

И другая догадка язвила сердце. Коты погибали оттого, что жили с Бучем и собак не боялись, как не испугался Буча котенок Серый, взятый из квартиры, где немецкая овчарка, и потому на второй же день прыгнул на грудь ошалевшему Бучу. Ужасней было другое предположение. Юные наши коты, считай котята, Рыжик и Черный Пух, с которыми Бучь вырос, из-за одинакового окраса принимали в темноте приближающуюся мать Буча за самого Буча. И доверчиво замирали, совали темя, чтоб лизнул...

А ведь я и с ними прощался! Тронутый до мурашек их совершенством, любовался в разное время тем и другим, а они, каждый в свой миг, замирали, узрев что-то важное в моих зрачках, Рыжик - светло-зелеными, а Пух, черная клякса, - желтыми колдовскими глазами. А потом в полуденные часы мне выпало случайно видеть в окно, как они, сначала Рыжик, а через две недели Черный Пух, вышагивали вверх по солнечной январской тропе - к поселку, к своей гибели.

Я уже начинал догадываться, что такие трогательные секунды - прощания. Чувствовал опасность. Но не знал, где она. Мать Буча пользовалась в округе уважением за ум и спокойный характер. Я тоже подкармливал ее в знак благодарности за рожденного ею гадкого утенка. Она приходила, покорно ложилась напротив моих ворот в ожидании пищи. А ночью рвала моих любимцев.

Миша, меченный ее зубами, чуял ее за версту, и потому прожил дольше своих братьев. Но и он пропал раньше, чем ее расстреляли охотники.

Я одинаково относился к собакам и кошкам, они жили у нас дружно, иногда кошки даже верховодили, и бедой, моей виной, было неверие, что каждый не вернувшийся кот - жертва клыков. А этому здесь способствовало все: железные заборы, бетонные столбы электроснабжения, спиленные под автостоянку деревья - гонимому коту некуда было запрыгнуть, а сугроб становился ловушкой. Кастрировать котов я тоже не мог, считал это издевательством; да и оскопленные, они, любопытные существа, не прочь погулять на природе - как, например, соседский кот, привезенный из квартиры, который однажды на рассвете вернулся без хвоста.


Белый нечего не ел пятые сутки. Вливали еду шприцем. Ожидание смерти обострялось. В доме гнетущая тишина. Две наших тени и Бучь у порога, спрятавший морду в лапах. Он сам осенью умирал. От укуса клеща. Увял в один день. Уши рухнули, морда истончилась. В машину он забрался сам, а к ветеринару я нес его уже на руках. Еще несколько часов, и его бы не стало - уже кровенил кишечник. Он чудом выкарабкался, четыре дня витал над стойкой капельницы, удерживаемый тонкой иглой в вене.

Боль за Белого обострялась сознанием, что - Серого больше нет. Он не ушел, как мы молились, к соседской кошечке в заброшенную баню. Не нашел приют у одинокой старушки, где у печи и харч тушённей и дух ветшалей. Не оставил он добровольно брату дом на княжение. Он не только убит, он исчез материально, ни останков, ни шерстинки. Его съели живьем. Что претерпел он, маленький, испуганный, мечась среди разъяренных псов? Может, вспомнил в ту минуту то, что узрел в моих глазах, когда лежал у меня на коленях, и мы с удивлением всматривались в глаза друг друга? Как же он был красив в тот миг! Такое создание рождено для неги. И может, Бог выронил тебе, милый, собственную слезу, - каплю анестезии, ту, что вспрыскивается в кость резцами хищников, производя онемение. И уже нет боли, лишь прощальная грусть, да кротость от вытекания, убывания. Ведь Бог милостив...

Сосед, старый хирург, морщился сочувственно и, видя мое состояние, говорил, что лучше Белого усыпить.

Он не понимал, что после отрезанной селезенки, части печени и желудка - мы больше не уступим ни кусочка!

Порой мы были в отчаянье...


На пятый день жена привезла из Москвы свежую телячью вырезку. И пациент кусочек съел! Пусть мало, но съел.

А на другой вечер, когда она вошла с мороза, подбежал, уставился на нее и, сильно кося одним глазом, нетерпеливо затянул-запел на одном дыхании долгое, неумолчное вибрато: мя-а-а-а-а-а...

- Страсти по теленку? - нагнулась к нему жена.


Через десять дней мы перестали возить его на перевязки. Вскоре сняли швы. Кот ходил по комнате уже без байховой защитной рубашки. Ляжки изнутри выбриты, но снаружи лохматые, и казалось, что он в галифе.


Стал выходить во двор. Жмурился под февральским светом. Солнце грело.

Где-то наверху, под баней старика-хирурга, живет его любовь. Туда он ходил с начала зимы, на пути в баню ему и устроили засаду.

Нынче у той кошечки наверное другой кот.

Что ж, такова судьба. Наш вышел в отставку - чем тебе не отставной майор - с кривыми ногами, в усах и в галифе? Оставалось одно - бродить по прихожей, воткнуться вдруг башкой в шкаф, и скрипеть нутром, хвостом дергая... Или лежать на крыльце, уперев подбородок в прогретые солнцем доски - держать когтями пол, вселенную, и щуриться, ловя рассеченным носом летящие от бани запахи и звуки.


Однажды, ближе к марту, он пропал. Я обошел двор, сад, проверил сарай...

И вдруг слышу: наверху, в саду хирурга, - рыдают! Кто это? Один вопль - дребежащий, ржавый, что-то вроде арии моряка, водолаза-утопленника, воскресшего при всплытии и требующего свою долю. Это он! Я даже видел, как он приближается к сопернику - изогнувшись, скривив от верха башку с голубыми, налитыми морской водой, глазами.

Как же так? С голым животом на морозе?! А в животе вообще - дырка! Дренажное отверстие, откуда до сих пор вытекает сукровица. Прочистил ухо, прислушался - он!

Смеясь посмотрел на Буча, что лежал на крыльце. Буч глянул, плюнул, лизнул лапу и стал по-кошачьи мыть за ухом.

И опять вернулись синицы. Застучали клювами по окну, возвестив о моей шестьдесят первой осени.

Готовимся к зиме. Я буду ежедневно расчищать сугробы у лазов, приставлю к железным заборам доски и лестницы, чтобы было куда прыгать удирающим котам.

Буч знает команду: "Кошку охраняй!" - и строго смотрит в глаза, прислушиваясь к эфиру.

Белый прибавил в весе, у него волнистые подпалины по барской шерсти и черный иероглиф на темени, как у египетского Бога. И сидит он неподвижно, как сфинкс.

- Sемьпенсий! - поизносит жена его новую кличку.

Это не имя хеттского царя, и не имя македонского воина.

Это семь пенсий - моих минимальных, казанских, что ушли на его лечение здесь, по московским ценам.

Кот не откликается, он грустный. Подтолкнешь, чтоб играл - а он валится на бок и лежит покорно.

Белый, Белый, почему ты грустный? Может, кто накормил тебя отравой - "Вискасом" или "Кети-кетом", а у тебя не зажила печень и нет селезенки? Мне боязно, когда кажется, что и с тобой я прощаюсь. Я нащелкал твою мордочку, твою походку вдаль и выставил в фейсбуке с названием: "Уходящий кот". Доживешь ли ты до снега? Не знаю.

И потому оставлю тебя в памяти таким, нашу с Бучем общую боль: вот ты сидишь и, морщась, косишься на фотоаппарат, как на вонючую луковицу; вот тронул тебя, ты опять упал на бок и лежишь безропотно. Отрешенный, сам по себе, ты безжалостно уходишь за поворот. Ты сегодня вернешься, но ты думаешь о своем, я тебе уже не нужен, а ведь недавно ты вставал на задние лапы, целовал меня в щеку и рассматривал мои глаза своими косыми глазами. Что с тобой? ведь ты не стар, тебе всего два с половиной года. Или ты увидел небо, где по выпуклой радуге, весело задрав хвосты, бегут-бегут твои братья: и Миша, и Мальчик, и Рыжик, и Черный Пух, и Серый?


Октябрь 15 г. - август 16 г.




© Айдар Сахибзадинов, 2016-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2016-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Для вас в нашей фирме sonnenschein a412 недорого со скидками.

www.akb-battery.ru


НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность