КОРОВА БЭЛЛА
Папа всю жизнь не мог разобрать почерк сестры, поэтому письма от Лёли читала мама. В последнем письме Лёля писала, что её сын Лёдик пьяный заснул в зерне на элеваторе, и его за шею укусила крыса. Лёдик от укуса почернел и пролежал в больнице с высокой температурой неделю. Письмо пришло в деревянной посылке вместе с сухими грушами и курицей, завёрнутой в пропитанную уксусом тряпку. Курица протухла. Папу стошнило, и он поругался с мамой.
После письма о крысе родители решили навестить тётку. Они взяли отпуск за свой счёт, и мы поехали к Лёле в деревню. Ехали мы по шоссе, потом по полям и лесу долго, целый день. Приехали к вечеру.
Тёткин дом желтого цвета, с железной дверью и порожком из глины, построили после войны; он был крайним в Шамраевке, рядом с лесом и узкоколейкой сахарного завода. Дом был покрыт шифером. Труба и телевизионная антенна на крыше торчали по разные стороны чердачного окна.
Лёля, закрыв ворота за папиным "Москвичом", забегала по двору, показывая нам кулачки:
- Приехали! Ну и, слава богу! Приехали! Ну и, слава богу! - и так раз десять.
Наша машина остановилась, пыль улеглась, папа заглушил мотор и поднял стёкла в автомобильных дверцах.
- Приехали! Ну и, слава богу! - всё ещё причитала Леля, словно хотела заплакать.
- Здравствуй! Здравствуй! Приехали! Курица, которую ты прислала, испортилась. Не делай так больше, - папа поцеловал сестру в голову. Мама поцеловала Лёлю тоже. После приветствий родители, не обращая больше на тётку внимания, стали разгружать багажник, вытаскивать сумки с продуктами и одеждой, а я с заднего сидения "Москвича", подставив Лёле щеку, сразу спросил её:
- Корова есть?
Она подбежала ко мне и обняла двумя руками, зашептала.
- А куда ей деться. Вылезай.
Я тоже поцеловал её, подтянул гольфы и, хлопнув дверцей легковушки, пошёл гладить привязанную у сарая собаку. У меня с Лёлей много общего: она пишет слова с ошибками, не моет руки с мылом, не брезгует упавшей на землю конфеткой, поднимет и съест её - и я поступаю так же. Жуля спряталась от меня в будку. "Чёрт с тобой! - сказал я дворняжке. - За ночь привыкнешь, утром я отвяжу тебя, и мы погуляем".
Солнце, похожее на красный кусок мыла, появилось над лесом. Я попил воды из колодезного ведра, присел на лавочку и подумал, как же всё-таки хорошо, что мы сюда приехали. Дверь в дом была открыта, я вошёл в прихожую. В прихожей пахло скисшим молоком и яблоками. От белых, без единого пятнышка стен мне сделалось скучно. И я убежал в сад, в котором было прохладно и сумрачно. В траве стрекотали кузнечики, жужжали мухи, и шмель с жёлтой полосатой попкой копошился в маргаритке. Я присел на корточки и ткнул в шмеля травинкой. Он не улетел, а забрался поглубже в цветок. Из лужи чёрные лягушата - холодные кофейные зёрна - сказали мне: "Ты не один здесь, животное! Не ори и не тычь в живое палками! И не смей так громко бурчать кишками! Ты - дурной!" - "Я - дурной?" - "Ага, ты - дурной". Я слушал лягушек и думал, что засыпаю...
Чтобы не заснуть, я умылся из лужи и осмотрелся: мёртвые осы, запутавшиеся в паутине, просвечивали на солнце. Я залез на дерево и стал наблюдать, как солнце клонится к закату. Вдруг из лесу показался паровоз. К паровозу, мчавшемуся на меня по узкоколейке, была приварена красная звезда, отчего он смахивал на крота с разбитой головой. Промчавшись мимо, железный крот пропал в высоких подсолнухах. Подсолнухи с повязанными марлей "корзинами" от этого закачались, закачались, смахивая на раненых в голову солдат. На груше я заснул и, очнувшись, испугался высоты. Солнце тем временем село. Наступали сумерки. Пробуя жевать щавель передними зубами, я побрёл в жёлтый тёткин дом. Сейчас приду, думал я, и стану корове вымя щупать. Мне было очень хорошо.
Моё любимое занятие, когда я живу у тётки в Шамраевке, - пасти в лесу её корову. Сзади корова похожа на сбитый из досок ящик, обтянутый белой тканью; всё это сооружение раскачивается, как виселица какая-нибудь, когда животное движется. Лёлину корову зовут Бэлла. Глупая, с прямыми рогами телка, набивая рот травой и толкая скворцов губами, она, не спеша, бредет до железнодорожной насыпи и, дойдя до своего места, ложится там на бок. Чтобы Бэлла не убежала, её привязывают к дереву и оставляют одну до вечера. Я знаю, что это нехорошо, но ничего не могу с собой поделать: когда я без тетки, один на один с коровой, я бью её палкой по спине три раза, со всей силы. Бью так, что внутри она гудит, как колокол. Это занятие мне доставляет огромное удовольствие! Ударяя корову в последний раз и приседая от ужаса, я чувствую себя негодяем. Знали бы вы, какое это наслаждение! Вот, я признался в преступлении, но всё равно я буду бить корову палкой, ничего не могу с собой поделать: очень хочется!
Далеко за поселком, за железнодорожными насыпями выкопаны силосные ямы. Силосом, изрубленной и перебродившей кукурузой, зимой кормят скот, когда в колхозе заканчивается сено. В каждой яме пять метров глубины и ровное цементированное дно. Подходить к ним опасно. Говорили, что в крайней яме утонул телёнок, соскользнул в неё и растворился в силосе, как сахар в чае. Силос воняет мертвечиной; если долго вдыхать этот запах, кружится голова и темнеет в глазах. Я подошел к яме, в которой утонул теленок, заглянул в нее и стал думать об отце.
Папа у меня замечательный: лысый, как Ленин; смуглый, как индус, который отбил Индию у Англии (забыл его фамилию). Любит шпроты, танцевать под пластинку любит и спорить о смысле жизни обожает. Смысл жизни папа видит в том, что люди, окружающие его, и он сам, просто есть на этом свете. Именно эти люди и он, а не другие. До прошлых и будущих людей ему нет дела. Большего смысла в жизни, чем наличие конкретных людей, папа не знает. Я тоже так думаю, хотя я очень примитивный человек... Думаю я ещё о еде больше, чем надо о ней думать. О том, что не хочется умирать, я тоже думаю. Как измениться, в смысле, похудеть - и об этом размышляю. Много я думаю, а толку никакого: много ем, умру, не изменюсь. Вспомнил, индуса звали Махатмой. Что ещё? Папа никогда не напивается пьяным и у себя на работе - он директор овощной фабрики - носит галстук. Он не трус; как-то ночью, проснувшись на даче от криков о помощи, папа вскочил и убежал спасать человека. Правда, скоро вернулся, никого не найдя в темноте. Папа любит носить шляпы. Мама говорит, что шляпами он компенсирует свое деревенское происхождение. Почему она так думает и что это значит, я не понимаю. У папы есть одна странность: он экономит спички! Недогоревшие спички он не выбрасывает, а складывает в специальную баночку. Потом, если нужно огонёк от одной конфорки на плите перенести к другой, он это делает при помощи обгорелой спички из баночки.
Мама не любит папу. Тёте Лёле я этого не скажу, зачем ей это знать. Мама любит директора школы Толубко, у которого работает учителем физики. Я это понял, когда увидел из окна (директор живёт в соседнем доме), как они переходят дорогу в дождливую погоду, когда Ваня провожает после работы маму домой. Ваня подаёт маме руку, а мама, прыгая через лужу на цыпочках, путается коленями в юбке. Толубко мне не симпатичен. Он толстый, в очках с двойными линзами, историк по образованию и коммунист из карьерных соображений. У него есть сын, мой ровесник, хомяк в банке на подоконнике и жена, жёлтая оттого, что постоянно грызёт морковку. Бегающие глазки историка за стёклами очков напоминают живых головастиков в чашке Петри, нам таких головастиков на уроке природоведения показывали. Я часто представляю себе: ночь, Толубко в трусах расхаживает в своём кабинете от стола к шкафу и обратно. Свет в школе потушен. Шторы на окнах, как водоросли в мутной воде, колышутся от сквозняка. Тикают часы в школьном коридоре. Дверь кабинета заперта на швабру. В школе ни души. Мамочка, лёжа на сдвинутых стульях, переворачивается с боку на бок, рассматривает свои руки.
- Ты ещё хо? - спрашивает её Ваня, поправляя занавески.
- Я не хо. Отвернись, я оденусь.
В темноте мама босой ногой наступает на канцелярскую кнопку.
Папа всегда выходил встречать маму на автобусной остановке, когда она поздно возвращалась со школы. Это его привычка. И в этот раз он сидит на скамейке один. Смотрит себе под ноги и о чём-то думает. Подъезжает автобус. Мамочка, прихрамывая, ступает с подножки автобуса на бровку.
- Что?
- Канцелярская кнопка. Наступила.
- Больно? - папа берёт её под руку.
- Больно, папа.
Мама отдаёт ему сумку.
- Пожалеть?
- Наверное, нужно, пожалей...
Силосные резервуары шевелятся от брожения. Зелёная жижа притягивает к себе. Я сижу над ямой и слушаю звуки, доносящиеся из нее, заткнув нос бумажками. Низко над лесом летит самолёт с тёмными иллюминаторами. Пассажиры в самолёте спят, а у пилота болит сердце. Пилот через девять лет утонет в речке Тисе. Кто это знает? Я это знаю, больше никто. От силосного зловония подобные глупые мысли и о маме, и о лётчике кажутся нормальными, и поэтому мне не стыдно говорить об этом.
Той ночью в тёткином доме зажгли все лампы, распахнули все двери и окна, которые смогли открыть, и накрыли скатертью стол во дворе под чистым небом. Папа, сидя на корточках, мастерил гирлянду из лампочек на длинном проводе. Об этом его попросила мама, ей захотелось праздника и лёгкости на сердце. Лёля смыла с рук кровь и вылила воду из миски в тарелку собаки. Белая курица без головы, побегав по двору, забилась под куст. Папа, развесив гирлянду на заборе и деревьях, помахал мне рукой и пошёл искать внутри дома розетку. Лампочки зажглись, и двор превратился в палубу красивого пассажирского корабля, плывущего в океане. Я поднял куриную голову и бросил её Жуле. И тут вдруг началась гроза! Внезапно! От потока дождя ветви деревьев стали похожи на мокрые волосы. Молния, на секунды освещая полнеба, с грохотом стала разделять мир на левую и правую стороны. Туча в форме искореженного ведра, шевелясь над лесом, сползала на землю.
Все мы забегали и завизжали. Вымокший, я стал похож на старичка. Родители закрыли все двери и окна, убрали со стола посуду, выключили гирлянду и, забрав Жульку с собой, полезли спать на чердак. Дождь лил. Гремел гром. Было страшно и здорово. Лёля потащила меня в дом переодеваться. Потом мы вдвоём пили чай при свете керосиновой лампы; тетка боялась молнии и не включала свет. Потом она стелила постель и жаловалась на Лёдика: сын выпивал и не хотел работать. На стене висели фотографии моей бабушки Стефы и моего деда Миши, которого я никогда не видел. Дед умер не старым, давно; потянулся за вишенкой в саду и умер, от разрыва сердца. А сильный был, как я, два мешка пшеницы подмышками носил, да ещё на одной ножке подпрыгивал, вместе с мешками, разумеется. А к бабе Стефе мы поедем завтра, она живёт в двадцати километрах отсюда. Потом Лёля сказала мне, что пора ложиться спать. Задула лампу и пошла закрывать на засов входную дверь. Мне не хотелось лезть на чердак к родителям, я не люблю сено, оно колется. Я лёг на постеленную Лелей кровать в комнате со сверчком за печкой. Высохшее куриное крыло в перине мешало мне уснуть, ворочаясь, я стал перебирать в уме пережитое за день: закат в чертополохе; самосвалы с камнями; самолёт без огней; запах силоса. Спал я без снов; боялся, что приснится отвязанная Бэлла, и тогда уж точно мне не сдобровать.
© Евгений Вишневский, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
