Новые стихи, пока не вошедшие ни в какую книгу
Орфей
Здесь чичажник и мантульник,
лопушаник и чиграк,
волчий локоть, загогульник,
самоед и буерак.
Вьются стайкой пятихатки,
злобный вывертень жужжит,
тихо ползают мохнатки
и перчаточник бежит.
Всяк несёт своё устройство,
всяк вершит своё еройство.
Под крупиной толкунец
водит бойкий па-де-дец.
Голубника костенеет,
мухоедка яйца греет,
ерофеевка шуршит,
стрекомысло так лежит.
Апполонница с нимфеткой
над лиловою клевреткой,
а безвредень над ваньком,
изумительным цветком.
А на пне ветлуги старой
я сижу с моей кифарой,
и на пенье-ё певуче
всяка тварь слетает тучей.
И пока звучит струна,
я даю им имена.
АГРОНОМ И СТАРШИНА
Как древний бог полей, подравшийся с военным,
последний агроном, побитый старшиной,
идёт, прижав к лицу платок окровавленный,
взыскуя у страны, что сталось со страной.
От крепкого вина, возлитого в избытке,
он чувствует себя, как в юности, гонцом,
ушедшим в города за истиною зыбкой,
с нетвёрдою стопой и бронзовым лицом.
Последний агроном идёт с отбитым носом,
в очах его тоска, раздумье на челе.
Влечёт его судьба к трагическим вопросам,
коммерческим ларькам, сияющим во мгле,
к резиновой еде для юношей безрогих,
к тампонам без проблем, драже и бланманже.
Бутылочный орган гремит в ларьках убогих.
Последний агроном сдаёт на вираже.
Слабеющей рукой он теребит тэ-эры1
их много, но на всё не хватит их ему:
их много у него, но их у них — без меры!
Последний агроном, ты понял почему?
Он медлит отвечать, мыслитель-земледелец,
он бронзовым лицом темнеет в вечеру,
как старый фермопил, как новый погорелец,
как бедная луна на солнечном ветру.
«Я понял лишь о том, — он тяжело роняет
весомые слова из неподвижных губ, —
что я, вот, например, всегда охуеваю,
когда мне так вот, раз, и сразу, на хуй, в лоб...
Процессы по стране, — он тяжко продолжает, —
начались возникать, а денег ни хуя.
Но это, блядь, когда, чтоб человек желает,
а тут ему куды, и больше ни хуя,
как будто я чучмек...» — он медленно роняет
горючую слезу, и взявши три по пять,
идёт за поворот и голову склоняет,
и хочется за ним — обнять его, поднять...
«Ты не чучмек, отец, — сказать ему, смущаясь, —
ты наш, блин, агроном! Давай с тобой нальём!..» —
И вместе пировать, всё пуще нагружаясь
всю ночь, пока заря не тронет окоём.
Сказать: «Прости, отец, за то, что я по пьяни
тебя ударил в лоб, а получилось — в нос!..»
И сесть, и закусить, и грянуть на баяне,
и встать, и отвинтить, и бросить под откос,
и пусть оно летит, гремя и кувыркаясь,
и хули нам ответ, и на хуя — вопрос,
коль крепкое вино полощется в стакане,
и Родина вокруг лежит, как повелось...
МОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ВНЕОЧЕРЕДНОЙ СЕССИИ
Упало качество говна
в Российской Федерации,
что стало следствием стагна...
это... реформы и инфляции.
В стране развал, доходов нет,
у власти — импотенция.
Упало качество и цвет,
а также... это... консистенция.
Какого крепкого говна
мы выпускали прежде!
Его ковала вся страна...
это... в тревоге и надежде.
А как дрожала США,
вся НАТО и компания,
когда советское говно
тонуло1 в океане!
А нынче ихнее говно
для нас завозят с Запада.
Такое мерзкое оно...
это... без вкуса и без запаха!
* * *
сквозь лунастые берлины продвигается туман
монотонные светланы тянут млечный сок полян
на пригорках и в низинах где столбом зелёный дым
бьются гейнцы и алины с румпельштицхеном худым
маги фридрихи и лены воздвигаемые ввысь
с горделивостью военной ходят по полю кругом
гриммы водят самопиской гёте водит утюгом
толстый гофман независим и умильно полосат
ходит-бродит песней водит по немытым волосам
а в кустах и чёрных дуплах педофил и бородат
всё мелькает старый кёниг но никто ему не рад
в синем небе вас ист дас
ударяет в медный таз
тот колышется призывно
бьют часы двенадцать раз
бьют часы без остановки в еле слышной тишине
гензель гензель где твой гретель? утопилси у мяне
обломилси обварилси разыгралси подо мной
по-над брокеном весёлым и баварией хмельной
входит к девушке мертвецкий весь печальный женишок
произносит по-немецки замечательный стишок
ой ты гретхен моя милка
холодна моя могилка
приходи ко мне скорей
я твой юный зоргенфрей
я твой маленький жуковский лорелей твой неземной
твой вестфальский твой багрицкий заболоцкий твой родной
а кругом русалки пляшут волосами петли вьют
гамадрилы и британцы нахтигалями поют
фауст с пуделем в мундире совершают чудеса
и растёт налёт валькирий в километрах и часах
в синем небе вас ист дас
ударяет в медный таз
тот колышется призывно
бьют часы двенадцать раз
* * *
Земля - вся в мельчайших подробностях,
в каких-то листочках, неровностях,
широковатостях, великоватостях,
червоточинках, пятнышках, неумытостях;
вся в трещинках, Щербинках и песчинках,
в мелких женщинах и мужчинках,
в собаках и прочих частностях.
В ямках, зазубринах, холмиках,
в нетвёрдых тенях и отблесках,
неровная, несимметричная,
пыльная и ноздреватая,
приплюснутая, покатая,
со свернутой набок осью,
с насквозь проеденным воздухом,
с обгрызенной линией суши
и вспученным горизонтом.
Вся в тучах каких-то птиц,
комаров, самолётов, дельфинов,
в каких-то домах и машинах,
норах, дуплах и гнездах,
в каких-то неясных звездах,
играющих в пузыре океана,
в каких-то сплошных обезьянах,
кустах, медведях и детях,
вся в лунных дорожках и в солнечных,
в деревьях, деревнях, дверях,
окнах и чердаках.
Тут нет ничего глобального,
всеобщего и неизменного -
одни только исключения,
уменьшения и превышения,
отклонения и искривления,
ответвления и увлечения,
течения, ветры, приливы,
ураганы, дожди, угрозы,
опасности и неясности.
И никаких обобщений.
И никаких гарантий.
(вариант)
МАЙЯ
Земля - вся в мельчайших подробностях,
в каких-то листочках, неровностях,
широковатостях, великоватостях,
червоточинках, пятнышках, неумытостях;
вся в трещинках, Щербинках и песчинках,
в мелких женщинах и мужчинках,
в собаках и прочих частностях.
И всё это лишь затем,
чтобы сперва обмануть доверчивого меня,
а потом просветить
и дать мне, просветлённому, проникнуть
в безлиственную, лысую суть вещей?
Не выйдет, г-да буддисты!
Не ОММАНИТ ваш ПАДМЕКУМ!
КАК ЭТО БЫЛО
(Рассказ очевидца)
Посвящается нашим доблестным лётчикам,
морякам, железнодорожникам, шахтёрам,
водителям, наладчикам, программистам
и атомным энергетикам.
Только начали вводить,
вырубили стрингер,
вдруг сирена: под крылом
загорелась букса.
Я был слева, у шунтов,
Лапин мерил синус.
Тут тряхнуло первый раз
и пошла просадка.
Затрещали кулера,
гавкнулась фиготка,
не успели спели погасить,
как опять тряхнуло.
Зотов крикнул: "Стопори!
Стопори, Семёнов!"
Но кулису повело,
а ручник отцеплен.
Обломился первый трек,
в нулевом ошибка.
Кунчукова ставит семь,
по приборам — восемь.
Я стою, держу шунты,
Зотов вводит фэйдер,
но заклинило рычаг:
апатит в канале.
Все вскочили, дым пошёл,
прерываний нету!
Да вдобавок на восьмом
лопнула обвязка.
Тут и Лапин заорал:
"Стопори, Семёнов!"
Попытался вырвать руль,
но Олег не отдал.
В дигитайзере вода
девять сантиметров,
файлы сохранить нельзя -
переполнен буфер.
Лапин к стрингеру, врубил,
стал крутить экспандер,
а фиготки больше нет!
И никто не вспомнил!..
Ну и тут пошёл обвал,
сыпануло сверху,
оборвался силовой
и замкнул на баки.
Двести восемьдесят вольт!
Сорок три паскаля!
Windows, на хрен, полетел,
а потом рвануло...
Дальше помню как во сне:
Лапин где-то в трюме,
Кунчукова ставит семь,
по приборам — восемь,
Зотов синий и хрипит,
нету валидола,
а Олег вцепился в руль
и не отвечает.
| Так и | { | сели
всплыли вышли |
} | : он рулил, |
| я держал нагрузку,
а кто реактор заглушил, я уж и не помню... В общем, стрингер ни при чём: если б не фиготка, мы бы запросто ввели и восьмой и пятый! |
* * *
Голый попояс в перьях и дырьях
скачет по полю с вилкой в руке.
Хочет втыкнуть он этую вилку
в толстого сладкого зверя кусь-кусь.
Толстый и сладкий, сидя на ветке,
в листья зарылся и ни гугу.
Рядом зарыты толстые детки,
тощая тёща и репка-жена.
Голый попояс рыщет по лесу,
ищет по нюху, ловит на слух.
Сладкие тихо сидят и не пахнут,
лапами пахли и нюхли прикрыв.
Голый попояс скачет кустами,
перья и дырья жаром горят.
Оную вилку в каждую норку,
в каждую ямку ткнуть норовит.
Сладкий и толстый сделался плоский,
стал развеваться и шелестеть
вроде как листик , только с ушами,
лапами, тёщей и репкой-женой.
Голый попояс видит улитку,
валит на кочку, вилкой разит,
жрёт, упиваясь кровью горячей,
и засыпает. И так каждый раз!
Много попоясов ловят кусь-куся
в поле, в кустах, на сосне, под сосной,
но никогда ни один из кусь-кусей
не был попоясом пойман и съет.
Этот улитку, тот простоквашу -
схватит, сожрёт и охоте конец.
Этот уснёт, тот на пень взгромоздится,
станет хвастливые песни орать.
А ведь кусь-кусь - он ведь даже не сладкий!
Кисленький даже, с пряной сольцой -
лучшая закусь-кусь к тёмному пиву,
если в сосисках его повалять.
ПО АЛГОРИТМУ ПЕЛЕВИНА
С последнего уровня сна
срываясь в полшаге от цели,
ты видишь на тёмном экране
свой чёрный заснеженный путь.
Но сон полустёрт, полусмыт,
экран постепенно синеет,
и имя текущего диска
на нём незаметно уже.
В сугробах условной Москвы,
в летейских полях Интернета,
красив, как герой анекдота,
летишь, упоённый собой.
А тот, кто играет тобой
накликает мышью напастей
и сбросит в полшаге от цели
с последнего уровня сна.
Но если однажды экран
навеки останется чёрным
и некому будет, ругнувшись,
нажать на всесильный Reset,
игра продолжается там,
где ходят иные герои
и крестообразным курсором
отмечено место твоё.
ГОРЧАКОВ И ШАРЛАТАНЫ
Завидна доля Горчакова,
когда он ходит босиком
и, пионерского простора
желая, прыгает тайком
в скрипучий ворох таратайки,
его несущей без помех
в поля, конюшни и лужайки
для кентаврических утех.
Едва уедет, Шарлатаны,
почуя: убыл Горчаков! -
рядятся в тоги и сутаны,
спеша дурачить простаков.
Иные к розыску тарелок
свой обращают жадный взгляд,
другие множеством проделок
смущают бывших октябрят.
Руками водят, тщетно тужась,
кто тащит сонник, кто Таро,
но точит, точит серый ужас
своекорыстное нутро.
О, Вавилон ничтожных истин!
Трепещет маг и теософ,
уфолог, оккультист и мистик,
заслышав имя "Горчаков".
В его рассеянной повадке,
в его катании в полях
им мнятся тёмные загадки
и душит хулиганов страх.
Минуло время пионеров,
но абсолютный Горчаков
в четвертом столбике примеров
все также ищет без очков
таящиеся там подвохи
и мощной пользы лезвиё...
А вы, нелепые пройдохи,
умерьте множество свое!
ПЕСНЬ О НАРОДНЫХ ГАЙАВАТАХ
На просторах резерваций
Вицли пуцли собирает.
Между пуцлями и вицли
свищут птицы акапульки
чёрным дырочкам подобны.
Призывает славный Вицли
на совет мудрейшин пуцли
и, попыхивая трубку,
повелась у них беседа,
завелись у них советы,
между мыслев и волосьев,
между перьев и последнев
завозились, зашуршали.
Говорит великий Вицли:
"Мы ль не мокли-сохли-пахли?
Мы ль не пухли-чахли-дохли?
Жизнь у нас не гайавата ль?
Чи Нга-Чгук нам не отец ли?
Драц ли нам или терпец ли?
Отвечайте, пуцли, правду!"
Говорит один из пуцли,
луций луцник и охотник:
"Цыц ли нам, великим пуцлям,
покорителям бизонов,
чёрной молнии подобных?
Разве кто-нибудь нам цыц ли?"
Говорит другой из пуцли,
следопыт зверей ли, птиц ли:
"Аль Койотли нам помеха ль?
Или Сицы нас хитрее?
Или Кацли нас осилит,
жрец Папоны и Мамоны?
Или Вицли нам не вождь ли?"
Говорит и третий пуцли,
осторожный, как пух-пух-га,
недоверчивая птица:
"Спец ли Вицли в деле пуцли?
Он ли знает мыцли пуцли?
Со своим ли он народом?
Сын ли верный чи Нга-Чгука,
чи кого-нибудь ещё ли?"
Отвечает грозный Вицли,
трубку мира принимая:
"Если вырыть наши тама
гавки, где они зарыты,
нам никто не цыц не будет.
Не помеха нам Койотли,
нас и Сицы не хитрее,
нас и Кацли не осилит,
жрец Папоны и Мамоны.
Покажу ль вам, где зарыты
тама были наши гавки,
поведу ли вас ли, пуцли,
или к гибели победной,
или к славному концу ль!
Там поймёте, спец ли Вицли,
сын ли славного Нга-Чгука,
он ли знает мыцли пуцлей,
он с народом ли ещё ли
или с кем-нибудь ещё!
Хау! Я усё сказал!"
И мудрейшины вскричают:
"Соцли! Скоро грянут соцли!
Скоро будут каждый пуцли
властелины резерваций!
Пуцли-Вицли!
Вицли-пуцли!
Хау! Мы усё сказал!"
КАВКАЗСКАЯ ПЕСНЯ НЕВЕЗУЧИХ ТУРИСТОВ
Гомарджобы Гена с Валей,
гомарджоб и я.
Нацепили цинандали
и пошли, куда послали.
Мы пришли, а нас не ждали,
тири-бумбия.
Мы стоим на переули
узком и кривом.
То ли эти нас надули,
то ли те нас пидманули,
то ли мы им хули-хули,
тили-дили бом.
Мы стоим, как мусульмане,
ничего не пьём.
Не играют мукузани
на зурне или баяне,
псоу гавкает в бурьяне.
Тили-дили-бом.
Так стояли, ркацители,
Гена с Валею и я,
хашилобио не съели,
провожаниер не спели,
ахашенно охулели,
тири-бумбия.
ВЫЙДЕШЬ ГРОЗНО
Выйдешь грозно, встанешь в центре,
вынешь песню изо рта.
Громыхнёт железной птицей,
упадёт к твоим ногам.
Так засунь её обратно,
просто рта не открывай.
Здесь так сладко и приятно
кровью пахнет каравай,
пахнет газом нефтедоллар
и малиною - пеньё.
В их компании весёлой
свято место - не твоё.
Ты найди себе другое,
неизменное своё,
не пустое, не простое,
не центральное жильё.
И в семейном тёплом доме
жизнь покажется чиста,
вот тогда и вынешь песню
из улыбчивого рта,
и зайдясь простым минором
и узором непростым,
поплывёшь над разговором
как цветной китайский дым.
* * *
Будем проще, будем в кепке,
будем с толком тратить время,
будем буквы, будем ноты, —
он твердит себе весь день,
засыпая как убитый,
просыпаясь как из пушки,
погружён в себя по ушки,
независим и т. д.,
невнимателен, неловок:
в голове его всё время
циркулирует музыка,
как горячая вода.
Просыпаясь среди ночи,
тычет в клавиши неслышно,
вновь и вновь гоняет ноты
по экрану взад–вперёд.
Было лето, стало утро,
год кончается, темнеет,
он уходит на работу
в ноздреватый полумрак
и сидит в метро на лавке,
и мурлычет еле слышно,
и немножко улыбаясь,
гладит кепку мехом внутрь.
ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА
Толстая гладь расположена вдоль горизонта,
вся в промоинах тьмы, в плавных наплывах.
Лупит и лупит по пористой тверди картечью,
ломит и ломит солому унылая сила.
Бродит солдат, затерявшийся в долгом и нудном.
Сводит челюсти спазмой, сладкой зевотой.
Днём минус сорок по Цельсию, ночью - по Гринвичу.
В тело вмерзает душа, словно гвоздь раскалённый
в плоть ледяную вплавляется, остывая.
Старый фарфоровый купол в трещинах мелких,
в ломких узорах, в пробоинах, порах и дырах.
Ночью из нор вылезают глазастые звери,
волки, медведицы, рыбы и люди в кухлянках.
В красных оленьих глазах и в зелёных кошачьих
нет ничего, что бы стоило помнить, проснувшись.
По заметённой реке движется тёмная лодка,
широким веслом, как лопатой, кидает снег перевозчик.
Долго на месте гребёт, склонившись над телом,
зубы пытаясь разжать, достать обол заскорузлый.
Плюнув уходит обратно. И правда, чего уж
сильно корячиться: спешки особенной нету.
Вот рассветет, потеплеет, отступит ледник, а тогда уж
перевозчик вернётся, доделает то, что не сделал...
- Если вспомнит, конечно.
- Ну, да, если вспомнит...
ОПИШУ ЛИ
Опишу ли сей автобус,
сей на выручку спешащий?
Сей просторный, многоместный,
канареечного цвета?
Опишу ли, как он, толстый?
как он длинный, двусоставный?
как он трюхает на помощь,
запыхавшись от усердья?
Опишу ли, как тяжёлый,
протяженный, иностранный,
как по ниточке маршрута
заворачивает влево?
заворачивает вправо?
на отмеченных флажками
и шалашиком железным -
как он чалится прилежно?
Как впускает-выпускает?
Как отваливает важно?
Опишу ли? Опишу ли?
Опишулечки мои!
Опишу ли, как автобус
дразнит нервного такого,
неуклюжего такого
и рогатого такого,
обгоняя чистоплюя
и фук-фук ему, шаля?
Опишу ли, как не любит
задаваку и трамвая,
что по рельсам, как на лыжах,
посреди дороги чешет?
Опишу ли, как встречаясь
два автобуса, гуляя,
два работая, стараясь,
долго нюхают друг-друга
и с заметным сожаленьем,
и оглядываясь долго,
расползаясь неохотно?..
Опишу ли тайну страсти?
Расскажу ли кто кого ли?
Подгляжу ли? прослежу ли? -
гули-гули, дили-дили,
лёли-лёли, ни за что!
Опишу ли тайну жизни?
Как рождается автобус
из автобуса другого,
как другой его лелеет,
холит, пестует и любит?..
Разве есть слова такие?
Разве есть такие буквы?
Нет ни слов таких, ни буков!
Ох, ты ё-пэ-рэ-сэ-тэ...
НЕДОРАЗУМЕНИЕ
В 108-й библиотеке1
вечер памяти меня.
Полысевшие коллеги,
постаревшая родня.
Вот стихи читают дамы,
скорбью сдержанной звеня,
и советскими словами
объясняют про меня.
В песнях Левина та-та-та,
песни Левина ля-ля.
А вот и я в магнитофоне
на расстроенной гитаре,
запинаясь и фальшивя,
что-то весело бубню.
Все внимают, утирая,
раскупая умилённо
(он при жизни не увидел!)
книжку первую мою.
Я увидел - после смерти,
и едва опять не умер,
но ушёл, не дожидаясь,
в перерыве торжества.
В песнях Левина та-та-та,
песни Левина ля-ля.
_____________
1 Или в 801-й.
ВОЗНЕСЕНИЕ АНПИЛОВА
С утра мычит рогатый праздник.
Шуршит газетою земля,
пока из-под неё вылазит
могучий кремль звездой вперёд.
На чёрный холм вползает стадо,
тряся косматою душой.
Над ним кумир его несётся,
дудит в картавый мегафон.
Полощет движущийся воздух
багряных аур вещество,
срезая на лету неловких,
но символичных голубей.
Кумир парит и золотится,
кривит богоподобный рот
и зычным боталом по фене
стучит, отчаливая ввысь.
И где земля всего покатей,
всего румяней и круглей,
мычит покинутое стадо,
рукой указывая вверх.
ТОРГОВАЛИ-УБИВАЛИ
Торговали пирогами,
творогами, курагами,
курногами и рогами,
и куриными мозгами.
Продавали провода ли,
трубы-краны продавали,
утюги ли, сапоги ли,
чебуреки-марципаны.
Что умели, продавали,
чем хотели, торговавли,
распивали ркацители,
распевали трали-вали.
Одевали, обували,
ели, пили, целовали,
приезжали, уезжали,
умирали-убивали.
Умирали-убивали,
трали-вали-пассатижи.
УРЛ ОТЩЕПЕННЫЙ
Голимый фуфел надо мною реет,
проворно компостируя мозги.
Своим крылом, простым, как батарея,
он месит местный воздух. От ни зги
летит к нему привет невыразимый,
из где-то тут зовут его зайтить.
Но он, мудила, пролетая мимо,
в кудай-то там, в тудыт его летит...
Его влекут метели Сингапура,
сошёл Суматры, Конго и Того,
и этого коалого лумпура
свет невечерний... Более того,
опасная кишечная Киншаса
ему милее дружеских спасиб,
и братаны, и девочки из класса -
забыто всё, весь тёплый коллектив!
Анталия ему уж не подруга.
И вот, как этот, фиксою горя,
он машет выше боинга и МИГа,
и как базар с базаром говоря,
с мохнатыми махатмами Тибета
общается посредством словаря...
Но так, пацан, вести нельзя ваще-то.
Ну кто ты без друзей? Козёл в пальто.
Останешься без крыши, без привета...
Косухи баксов не подаст никто!
Какой Непал - обычная непруха!
Ведь кто не урл, тот урел и фуфлон.
Он упадёт подстреленный, как муха,
и будет отщепен и побеждён.
И памятью о нем побрезгует потомок,
и друганы его забудут фэйс,
и канет он во тьму своих потёмок,
как старый Doom в косматый киберспейс...
* * *
Летит опасный астероид,
в полярных шапках тишина.
Курсант Фетисов землю роет,
над ним гигантский старшина
стоит, протягивая миру
спасительный презерватив.
Курсант Фетисов пилит лиру,
её ногами обхватив.
Потеют маслом автоматы,
чечен воинственный спесив.
Курсант Фетисов может матом,
к тому же на любой мотив,
любую щель, любую гмырю,
в буру, в очко и по утрам,
в любой момент -- часа четыре
и макаронов килограмм.
Выходит с книгами историк
на авансцену бытия.
Курсант Фетисов землю роет,
кругом вращается Земля,
летят планеты и кометы,
и совершая оборот,
курсант Фетисов спит одетый,
а служба голая идёт.
ЧЕРНОВИК
ничего не написано
пусто
потом что-то зачеркнуто, зачеркнуто
но так ничего и не написано