урожай тел,
сплетенных в сексуальной горячке.
Мужчины и женщины сползались за
город на машинах и сплетались в
сумерках, как черви. Это было как
нерест. Человеческая масса потекла
в лесопосадки. И КТО-ТО ВО ТЬМЕ УХМЫЛЬНУЛСЯ.
© Дмитрий Бортников.
Я был исполнен зла в ту осень.
Август был полной моей
противоположностью. Он прошел
умиротворенным величаво, как
библейский патриарх. Он был тих и
тепл. А в октябре для меня наступило
время ненависти. Это все случилось
в период "лесных убийств",
когда город притих испуганно,
спрятался от лесного маньяка.
Ходили жуткие слухи. Маньяк
появлялся на лесных тропах
внезапно, расправляясь с
любителями секса на природе и в
машине. И самый "пик его
зверств", как кричали газеты,
приходится на октябрь. Этим ясным
холодным октябрем Зверь собрал
богатый урожай тел,
сплетенных в сексуальной горячке.
Мужчины и женщины сползались за
город на машинах и сплетались в
сумерках, как черви. Это было как
нерест. Человеческая масса потекла
в лесопосадки.
Мужчинам Зверь наносил удар в спину армейским штык-ножом. С женщинами расправлялся потом неторопливо изощренно. Почти полгода Зверь был неуловим. А потом его взяли. Об этом в один голос визжали все официальные газеты. На носу были выборы. Я до сих пор неуверен, что на суде был именно Зверь. Он был слишком недосягаем, чтобы взять его смогли за два дня до выборов.
-Не загоняйся, -сказал приятель, -его просто додержали до этого срока. Дали нагнать ужаса, а в нужный момент взяли.
Это было похоже на правду.
В том октябре мир лизнул меня огненным языком. Я бродил по улицам с шилом в рукаве. Интуитивно я выбирал глухие тропы. Это были пустыри Юнгородка, лес за санаторным городком, заросли влажные в Студеном овраге. Я спускался между камней, покрытых инеем, к Волге. Это было почему-то всегда на закатах, когда в Студеном пламенеет рябина на синей рубахе неба. Я ходил теми же тропами, что и Зверь. По крикливым газетным статьям я следил за его судьбой. Для этого приходилось перемыть гору обычного журналистского песка. Но когда в пустой породе блестел факт, я гордо грозил кулаком пресловутой "свободной прессе". Инстинктом я чувствовал связь между нами. Мы бродили вокруг друг друга как волки. Я готовился к встрече с ним. На самом деле, я уже давно был к этому готов. Время ненависти спрессовано.
В эти дни я был частым гостем у Большой Берты. Я был без работы и бедствовал.
Передвигаясь по городу, я разыскивал лобное место. Внезапно я наткнулся на прекрасную стену для массовых расстрелов. Это рядом с филармонией. Здесь старая кладка и крови не будет заметно. Я старался рассуждать трезво.
В один из октябрьских дней, ближе к вечеру я забрел к Большой Берте с бутылкой дешевой водки. В кармане старого рыжего плаща лежали "3аписки Палача" Сансона.
Был теплый вечер с южным ветром. Этот ветер приносил дожди и тревогу.
Привет, сказала Большая Берта, посмотри какая у меня рожа!
Рожа ничего, говорю, только злая немного.
- Да ты на ногу посмотри!
Левая нога опухла и была темно-синяя. К моменту "рожи" в Берте было полтора центнера. Добраться до кухни и туалета было подвигом.
У Берты был приступ ярости. Она не стала пить и я налил только себе.
-Жуткая тревога,- сказала она, когда я выпил и закурил,- в воздухе запах полыни. Дико хочется умереть.
Больная нога не влезала ни в какую обувь и Берта привязала бельевой веревкой тапочек. Полгода она не выползала из своей прокуренной норы, питаясь одной гречкой.
Действительно, этот южный ветер принес полынь. Это было едва уловимо. Мы смотрим в окно. Появляется на секунду яркое закатное солнце.
- Тень нагана накрыла город, - сказала Берта, - тень нагана и ненависти.
Да , говорю, хорошо в такой день застрелиться. На закате.
Это надо заслужить, говорит Большая Берта.
-Каждый имеет право, -сказал я. В тот момент я почувствовал, как пьянит этот подозрительный алкоголь, обжигая голодный желудок.
-Нет. Не каждый. Нужна кристально чистая ненависть. Возгонка зла.
Я тогда ухмыльнулся. Большая Берта была чувствительной старухой. Она прожила пламенную жизнь, родившись в рабочем еврейском поселке. Она имела право на кристальную ненависть.
Когда я возвращался от нее пьяный, под мелким дождем, в тени этого нагана, я сообразил, что встретил собрата по разуму. Опасного собрата по ненависти. Меня вырвало на углу, возле каких-то темных сараев. И потом я вдохнул свежий воздух и дальше двинулся трезвее обычного, продрогший в дожде.
По утрам я включал ТВ. В мире внешнем плескалось застолье. Вечный праздник, игры и шоу. Казалось, они бессмертны, такие были у них самодовольные сытые лица. Я лежал на диване, созерцая все это. Потом поймал себя на том, что врываюсь на это застолье с чем-нибудь огнестрельным в руке. Воображение разыгралось. Я сжимаю кулаки, глаза прищурены. И в этот момент я почувствовал, как кто-то во тьме ухмыльнулся.
Я ехал в трамвае по Полевой. После целого месяца ненависти и нищеты я расслабился. Был канун Дня Всех Святых. Предыдущую ночь я почти не спал, в окно смотрела луна. Полнолуние вступило в свой самый пик. В такие ночи мне кажется, что кто-то не может ко мне докричаться. Кто-то, кого еще можно спасти. И так все время, пока луна не успокоится и не начнет умирать. Ебаная планета, ругался я. Заснуть удавалось только под утро.
Я задремал в трамвае, потерял бдительность. Я даже насвистывал в полудреме какую-то песенку. Меня как будто усыпили, чтобы использовать. Я был приготовлен, как орудие всем этим месяцем ненависти. Из меня сделали орудие и поимели.
Мы подъехали к повороту на Галактионовскую. Здесь яркая темная тень и солнце заливает окна трамвая. Я вижу на обочине пьяницу. Мужик лет пятидесяти, утиное лицо. Худое тело его полно алкоголя, пиджак нараспашку. Мы останавливаемся, ждем зеленого света. Мужик мычит и грозит кулаком с бордюра кому-то. Я смотрю на него. Просто рассматриваю и в этот момент он поднимает глаза и мы встречаемся взглядами. Я тупо созерцаю этого человека. Моя левая нога натерта тяжелым тесным ботинком. Я смертельно устал. За всю свою разъебаную жизнь я так не выматывался как за этот месяц ненависти. Мне стало все равно. Как будто скатился с горы, на которую долго взбирался. Теперь я у подножья, мертвый от усталости. Мертвее мертвеца. Трамвай стоял, мужик покачиваясь смотрел бессмысленно и жалко мне в глаза. Ну вот, думал я, еще один. Извечная история. Расходный материал всеобщего удела человеческого. Черновик. Наверное, его ждут дома, размышлял я лениво, кто-то ждет. Жирная старая жена, сокамерница в двухместной камере. А он вот так. Стоит и качается и пока ему хорошо. Вернее никак. Привычное забытье.
Да и зачем такому домой, думаю. Собьет машина, слишком он нетвердо стоит на ногах. И дорога слишком, опасно близко. Я думал медленно, лениво. Это было томительно как во сне. Мужик также медленно, качнувшись, пошел и начал падать и рухнул на асфальт. Его пластиковой пакет упал рядом. Мужик сгреб его и подсунул под голову. Я услышал долгий тоскливый стон. Из-под плешивой головы вытекала темная струя и, блестя, растекалась по пыльному асфальту. Он в шоке подтянул колени к животу. Стал зародышем. Когда трамвай дернулся, я услышал удар мягкий и визг тормозов. Вот оно, полыхнуло в мозгу. Весь трамвай ахнул и бросился к окнам. Мне не нужно было вставать. Я все и так знал. Трамвай тронулся и теперь громыхал по Молодогвардейской. Я очнулся как от удара по лицу. Было равновесие. Я бросил на чашу весов ленивый взгляд и судьба этого мужика решилась. Я выполнил чью-то волю. И кто-то во тьме опять ухмыльнулся.
Я ехал, голова была ясной. Мысли работали четко, безотказно, как хорошо смазанное ружье. Я рассматривал себя со стороны. Внимательно и бесстрастно, как мишень.
У этого типа, лежащего сейчас в крови за два квартала, должен был оставаться последний шанс. Этот шанс всегда есть. Никто кроме человека не может отобрать последний шанс у двуногого своего собрата. Этого алкаша ненавидели сначала, а потом просто презирали и домашние и другие. И ближние и дальние. Он выпил слишком много у них крови. Он вымотал им все нервы. А потом его просто уже перестали замечать. И это было равновесие. Долгое равновесие презрения и похуизма. И тут мой взгляд и ленивая мысль нарушили это равновесие. He хватало такого вот взгляда. А теперь чаша поползла вниз. Я отобрал шанс и убил. Подтолкнул немного чашу. И во тьме кто-то ухмылялся.
Я вышел на Самарской и пошел пешком. Я брел, не замечая дороги. На мгновение я стал посторонним всему. Как будто вынырнул из мира внешнего. Не помню, сколько и где бродил, в себя пришел от дикого желания жрать.
После убийства, наверное, всегда так хочется жрать, подумал я, ухмыляясь чужими, онемевшими губами. Я решил поехать на Аврору и переходил дорогу. Слева, взвизгнув, стал как вкопанный "Вольво". На середине дороги я понял, что иду на красный. Машины тормозили у левой ноги как ручные. Водители молча пропускали, хоть бы одна сука заорала, думал я, спокойно переходя остаток дороги. Я смотрел поверх домов и деревьев. Туда, где кто-то ухмылялся.
Загрузившись в автобус, я отвернулся в окну. Спинным мозгом я чувствовал, как народ отодвигается. От меня старались держаться подальше.
Как от опасной сжатой пружины. Пружина непредсказуема, особенно невидимая. Я чувствовал, как внутри что-то изменилось. Я стал отверженным, настоящим mizerable. Теперь я был слишком далеко от двуногих.
На перекрестке Гагарина и Авроры я вышел. В природе было ветрено и пыльно. Из-за угла "Пентагона" выглядывало темно-красное воспаленное солнце. Я вспомнил, как по-детски удивился, узнав, что наше солнышко всего лишь "белый карлик".
- Бывают светила покруче,- сказал один Астроном, пропойный и мудрый по-своему мужик,- красные гиганты бывают.
На закате "белый карлик" превратился в гиганта. Я зашагал по Артемовской навстречу гиганту. Это красное светило спряталось за девятиэтажку, в которой я снимал комнату. Я не стал преследовать гиганта и вошел в подъезд. Мне нужно было другое. Вставив темный, как медный пятак ключ, я открыл дверь. Первое, что услышал- это был дикий храп. Иногда мне кажется, что такие звуки не могут издавать люди. Это больше похоже на крики китов. Могучие, подводные крики. За стеною спал сосед. Он лежал ртом в небо. Этот парень из брейгелевской страны лентяев. Санька Супер как-то сказал: " У твоего соседа мозги уместятся в чайной ложке. И как ты с ним живешь?" Санька был слишком придирчив. К себе он относился с почтением. Он хотел быть модным boy,ем. Его любимым словечком было "супер". Оно и стало второй Санькиной кожей.
Не включая электричества, я пробрался в свою нору. Чувствуя темноту, как кошка, я двигался плавно и бесшумно. В этой темноте кто-то был. И этот кто-то ухмылялся. Сама тьма надо мною беззвучно смеялась.
Я должен был что-то предпринять. Радикальное, после чего я снова стану живым. Утро я должен был встретить другим. Или пусть оно начнется без меня. Только переродившись, я мог жить дальше.
Я поймал себя на том, что трясусь как в лихорадке. В холодной испарине, я стоял в темноте устрашенный. Это была настоящая жажда. Снова ощутить, что жив. Жив заново, иначе темное тяжкое колесо подомнет под себя и раздавит. Я сел на пол в углу, подтянул колени к груди. Я был доведенная до отчаяния крыса. Я смотрел в темноту, за окном мир внешний стемнел и притих. Затаился мир внешний, замер. Я сжался в кулак. На глаза навернулись едкие, злые слезы. Я начал ругаться так, как никогда не ругался. Я проклинал. Громоздил проклятия на людей, на седую башку судьбы. Меня трясло, по шее и плечам струился пот. А во тьме кто-то ухмылялся. На самом деле я не произнес ни звука. За стеною сосед сменил позу. Теперь он храпел без перерыва на вдох. Я закрыл глаза. Подтянув колени к подбородку покрепче, я превратил себя в крепость. Став пружиной, в следующую секунду я начал раскручиваться. Это было неудержимо. Я решил танцевать до конца. Это было как ритуал. От этого танца зависело все. Так, наверное, танцевал кто-то на эшафоте. Это был мой партнер по танцу. Мой брат, протянувший руку свою сквозь время. И я должен был в ответ протянуть свою.
Я действовал по наитию. Встав, я включил маленький "Панасоник". Японец-малыш не подвел, сработал сразу, без предварительных ласк. Музыку не помню, но громкость была достаточная, чтобы не слышать ничего. Ни храпа, ни музыки. Я слышал тишину внутри и действовал в полной темноте. В конечном итоге я и был этой тьмой.
На кухне я нашел разделочную доску. Из потайного кармана в рукаве кожанки я вытянул за жало огромное трехгранное шило. Этому инструменту было лет пятьдесят. Он много повидал. Шило было почти черное, только острие поблескивало, как штык в ночи. Сейчас и была ночь. Самая подходящая ночь для штыковой внезапной атаки. Я снова сел на пол и установил доску между ног. Положив левую руку на нее, правую с шилом я поднял невысоко над. Необходим был резкий точный удар. Могучий удар, который пригвоздит меня к дереву. "Нужна инъекция. Инъекция святого духа" - шептал я в темноте. И глубоко вдохнув, я всадил шило в кисть. И протолкнул его до упора. После вспышки боли, от которой весь взмок, услышал сначала мычанье свое, а потом стон. Кисть была накрепко прибита к доске. Я был наконец-то пригвожден. Крови почти не было. Когда я, собравшись с духом, выдернул шило, кровь упругой струйкой прыгнула к лицу, а потом медленно потекла, расползаясь под липкой ладонью. Кровь растекалась, жизнь медленно выливалась. Я слышал далекий хор.
Слезы просто текли. Тут горячая волна захлестнула, я засмеялся и протянул в темноту окровавленную руку. Со стороны я, наверное, выглядел совсем охуевшим.
В этот момент я услышал шепот. -Э, братан, - шептал сосед над головой моей, - не то ты затеял. 0т испуга он охрип до шепота. Я открыл глаза. Свет заливал комнату резко, неуютно. Я смотрел на соседа и улыбался. Ничего, говорю, все в порядке. Дай, говорю, браток, я тебя обниму. Я так сказал и начал подниматься, но не смог. Он взял меня на руки и понес могучий и трезвый. Потом, перевязывая меня в ванной, он качал головой и хмыкал. Я впервые заметил, какие у него синие-синие, как у викинга глаза. -Эх, бля, тоже мне Иисус Христос - суперстар,- сказал он. Я промолчал. Голова немного кружилась, во рту было сухо. - Ну , как ты? - услышал я голос его сквозь закрытые веки. Кайф, говорю, кайф. И открыл глаза. Он посмотрел на меня как врач на недисциплинированного пациента. Я постарался подмигнуть, и тут мы засмеялись. Я понял, что в этот раз выиграл. Темнота на время затаилась. Кто-то перестал ухмыляться. Бортников