Я открыл дверь, закрыл, потом
снова открыл и вошел. С кровати на
меня смотрела женщина. В руке был
зажат нож, светлые внимательные
глаза изучали. Доброжелательно
улыбаясь, я извинился. Ошибся,
говорю номером. Ничего, отвечает,
бывает. Кого вам нужно? Здесь где-то
, живет женщина, врач, она недавно
вселилась, сказал я. Здесь все почти
врачи, только пара-тройка ребят с
Кавказа.. Гуляли вчера сильно эти
французы. Пришлось вот с этой
штукой спать. Поиграв
внушительного вида складным ножом,
она откидывает одеяло. Отмечаю с
удовольствием ловкую ее фигурку в
джинсах синих и футболке. Одну
минуту, пойду спрошу
администратора , правда у нас с ним
война. Она смеется, нож щелкнув,
послушным слугой прячется в задний
карман ее джинсов. Чтоб всегда под
рукой, мелькнула мысль. Приятно
смотреть, как движется эта женщина.
От таких невольно щуришься.
Провожаю глазами хищное и нежное ее
тело, при свете заметны морщинки на
шее и около глаз. Свободная
мудрющая особь, лет сорок. В номере
пахнет дорогими сигаретами. Тепло
здесь и тихо. Я шел в этот санаторий
против ветра, и теперь лицо горит,
на глаза. навернулись слезы.
Закурив свои вонючие болгарские,
сажусь на другую кровать. Катаю в
пальцах комочек резинки. Не знаю,
куда пристроить резинку, куда пепел
здесь стряхивают. Только хотел
приклеить комочек к табуретке
снизу, как она вернулась. Вы маму
искали, так вот , она еще в морге,
сказала женщина . Да, думаю, кто бы
со стороны послушал, а она садится
напротив, нас пораньше отпустили,
говорит, верней сама удрала по
Питерской прошлась. Она предложила
на выбор кофе или чай. Я выбрал чай.
Маму вашу я наверное знаю, говорит,
грустная такая, в глазах что-то, от
чего спокойно. Врач она, судя по
всему, отменный. Я это чувствую,
говорит она, меня не проведешь.
Тяжело ей приходилось. Вспомнив
отца и себя, киваю.
Пока она заваривала чай, я
освобождал горячие сосиски от
оболочки. Они как живые выпрыгивали
в тарелку и затихали. Потом
стемнело, мы ели яичницу с
сосисками, и вместо стола была
скользкая гостиничная табуретка. А
совсем уж потом я вышел отлить и в
клозете забил папиросу. Хромому
Антабусу контрабандой доставили из
приамурской тайги
приятели-ушкуйнички, он и угостил. С
тех пор, как этот долговязый пират
бросил пить, в его речи появились
разные красивые штуки. На одном
дыхании Антабус определил :
"Крепкий выдержанный кайф для
одиноких сердец в четырех
стенах." Так он сказал, так оно и
было. Эта папироса стала третьей
сестрой, две другие остались на
балконе у Китайца. Я их выкурил,
пока тот ходил за детским питанием
для своего китайчонка. Китаец
покивал головой и поговорил со мною
по-французски. Вернее он говорил, а
я слушал. Не вспомню, на скольких
языках он говорит свободно, а на
скольких со словарем. Какая
разница, сколько ты языков знаешь,
если на родном понимает тебя только
обкуренный тип напротив, да и то не
в словах тут дело. Китаец приступил
к ритуалу кормления, я посмотрел
немного и ушел. С головой у тебя не в
порядке, сказал я и, шагнув,
обвалился на пол. Если умираю, то уж
очень быстро, подумал я. Тут это и
началось. Я поплыл. Сначала
довольно лениво, а чем дальше, тем
быстрее. Все быстрее и быстрее. Все
глубже. Глубоко и стремительно. От
мысли, что теперь я- рыба, захватило
дух. Ничего от меня не требовалось,
я просто летел в глубине и не
существовало для меня сетей. На
какой-то миг этот заплыв был
перекрыт ярким, ослепительным
ощущением. Я почувствовал свою
связь со всем, что есть. Сквозь меня
протянули связь. Содрогаясь, я
всплыл.
Открыв глаза, отдышавшись, не
шевелюсь. Разглядываю дверь,
умывальник и урну. Все это мне
незнакомо. Входит какой-то
старичок, жалостливо на меня
смотрит. Покопавшись в ширинке,
пускает над ухом моим тоненькую
комариную струйку. Встряхнувшись,
качает головой и уползает. Я знаю,
что нужно подниматься, но сил нет.
Ни одной. Наконец, встаю, полощу
глотку, и с запахом старческой мочи
в ноздрях, выглядываю в коридор.
Крадучись, по ковру на мягких лапах
пытаюсь пробраться к выходу из
этого рассадника врачей, наркоты и
стариков тонкоструйных, но видно,
не судьба. С похмелья к некоторым
вещам относишься с иронией. По
обкурке это труднее, но попытаться
не грех. Размышляя таким образом, я
устал, и решил передохнуть.
Прислонился к стене и только успел
испугаться, что опять отключусь,
как сознание поплыло. К голове
подкатила такая тошнота, что начал
свистеть. Тихонько стою так,
выдыхая, насвистываю, будто
прогуляться вышел. Только холодный
пот противно приклеил свитер и
джинсы к телу. Я сполз по стене и
затих.
Меня кто-то тащит. Медленно, с
перекурами, отпыхиваясь. Слышу, как
постукивают друг о друга мои
ботинки. Наконец, меня приставляют
к стене. Теперь я не только могу
лежать, я способен даже сидеть с
широко открытыми глазами. Старик
удаляется, пошел за подмогой, думаю.
Тут из глаз моих потекли крупные
слезы. Умирать не хотелось пока. Тем
более так. Я представил, что мама
вернется из этого е...ого морга, а
тут в коридоре ее сын непутевый и
мертвый. Когда в конце коридора
показались две человеческие
фигуры, я улыбнулся. Это старик и
безымянная красавица шли ко мне
быстро, но долго. Она наклонилась,
что с тобой, сердце?! Да, шепчу,
сердце. И слезы мои от счастья
становятся крупными и живыми. Ее
лицо плывет, бирюзовая сережка
быстро- быстро качается. Пальцем
делаю знак, чтоб она наклонилась
поближе. Шепчу в ее душистое
ушко:" Все в порядке. Ничего не
надо. Обкурился наверное." Ушко
еще передо мною. "Пожалуйста,
если не противно, бросьте меня в
своем номере. Спасибо,"- добавляю
я к основному тексту. Хоть и не до
шуток, но почему-то уверен, что
выкарабкался уже. Она кивает и
улыбается. Разве найдется такой
монстр, который не влюбится в
женщину с такой улыбкой? Идти
можешь, спрашивает старик, а что?
-переспрашиваю. Не нравится мне,
когда ссыт кто-то рядом с моим ухом.
Плюнув, старик тащит меня по коврам.
Злобно что-то приговаривает, но мне
это не мешает. Как в сказке
персидской, прирезали наследного
принца и по коврам старый евнух
волочит его, горько сетуя на судьбу.
После травы мне дико хочется жрать.
Я бродил в одних джинсах по номеру,
стараясь не шуметь. Разыскивал хоть
какую-нибудь еду. Женщина еще не
проголодалась, она спала, как кошка.
Свой свитер среди тряпок наших
разбросанных я не нашел, пришлось
для тепла облачиться в ее лисью
шубу. От меха пахло чем-то
невообразимым, праздниками юными,
когда все впереди, и бесенок в
каждом ребре. Забавное зрелище,
худой мужик в лисьем пиджаке, руки
по локоть голые. Наконец, за окном в
авоське отыскался хлеб и брусок
копченого сала. Устроившись на
соседней кровати, прямо в шубе я
уписывал сало и хлеб, как махновец в
каком-то фильме. Я ел и смотрел на
спящую женщину. Не хотел, чтобы она
проснулась, просто смотрел и слушал
глубокое ее дыхание. Потом закурив,
нахально прилег с сигаретой. По
потолку, ломаясь скользнула тень
окна, я услышал как проехала машина.
Я лежал и курил, выдувая крупные
кольца и размышлял об устройстве
мира. Если у мира есть губы и глаза,
то, наверное, он усмехается, глядя
на типа , который валяется и
размышляет в номере санатория,
затерянного в снегах странной
Земли, затерянного среди звезд,
нахально пришедшего и неизвестно
куда идущего человечка в женской
шубе на голое тело.
Глубоко и печально становится
мне. Я ложусь так, как лежат в траве,
глядя в небо. Руки под головой,
слышу далекую музыку с
Ново-садовой. Женщина во сне ее тоже
услышала и тихонько застонала. Я не
выдержал и, сбросив шубу, нырнул к
ней в теплую постель. Утром, открыв
глаза, я увидел ее щеку,
близко-родную. Мы дышали глубоко, в
одном ритме. Как будто в танце
каком-то медленном. Она вздохнула
во сне , ритм сломался и я проснулся.
Потом было много чего, но как-то
издалека. По радио шла трансляция
концерта какого-то, и вдруг подали
кусок моцартовского
"Реквиема". Кажется последнюю
часть, Agnus Dei. Прижавшись друг к
другу , как дети слушаем открыв рты.
Знаешь, говорит она, когда все
кончилось и в зале захлопали, вижу
улицу, деревня весной, ручьи бегут и
солнце молодое. А все по домам
сидят, скука и паутина. Радостно и
молодо мне от этой музыки, говорит
она. С "Реквиемом" , у меня
отдельные счеты. Что молчишь,
спрашивает, по улице твоей бреду,
отвечаю. Ну, и как там? Да как-то
зябко, неуютно, говорю. Она вдруг
прижимается, прячется, забирается в
меня, я лежу и глажу ее волосы, и шея
мокрая. Она плачет. А потом
вскидывает голову, смотрит, глазами
синими и чисто в ней все становится.
Мы всматриваемся друг в друга и
вдруг хохочем , ненормальные...
Хохму мудрую хочешь, спрашивает,
когда мы встали наконец и
покуриваем за кофе и день в разгаре.
Валяй, говорю, мудреть хочу. и
слушаю ее мудрую хохму, солнца
кусок на моем сапоге , машины за
окном, жизнь дневная, забег
продолжается. В 24 года эта женщина
попала в переделку. Она раскачала
Землю. В маленьком якутском
поселке, около Тикси, она работала
врачом. В этом стойбище был даже
свой шаман. Правда жизнь шла уже без
его участия. Он самоустранился.
Жалел белых людей, которые вечно
что-то покупали , продавали, ввозили
и вывозили. На всю их суету он
смотрел с улыбкой. Это была- улыбка
обреченного. Несмотря ни на что
этот шаман держался в форме.
Свистел, как Стенька Разин, стрелял
отлично. Обряды он совершал в
одиночестве. А когда его повили
белые где-нибудь в тундре и
расспрашивали, он твердил им как
куклам:" Все боги- это наши
братки, братья." И лукаво
выскользнув, исчезал, растворялся.
Разное про него говорили.
Белые процветали в тундре. За
флакон одеколона они могли взять
все, что душе их угодно. Это был уже
второй или третий эшелон белых,
алмазов на всех как всегда не
хватает и тогда наступила очередь
мамонтовой кости. Неизвестно еще,
это ценнее. У якутов и по сей день
можно найти всякие штучки из бивня
мамонта. Со временем стойбище
пропахло насквозь парфюмом, шипром
воняли охотничьи снасти, одежда,
даже олени. Шаман ничего не смог
сделать. Через неделю я все поняла.
Бросила больницу, где валяются
белые, пережидают похмелье, и ушла в
стойбище. Однажды весенней ночью в
ярангу, где женщина устроила
поликлинику на десяток циновок,
ворвался шаман. Помогая себе
руками, объяснил , в чем дело. Его
дочь вторые сутки не могла родить.
Женщина быстро оделась и пошла за
шаманом. Только почему-то он повел
ее в тундру, за стойбище. Наконец
они пришли. В самое темя холма, на
который они взошли, был воткнут
длинный шест. Шаман взялся за него,
я почувствовала, говорит она, как
все тело его напряглось, мышцы
окаменели, все это передавалось
мне, но вдруг он расслабился. Я
поняла, что у него что-то не
получается. Он повернулся ко мне,
никогда я не видела такого лица,
такое не забывается. Возьмись и
держи, сказал шаман, только держи,
пока не отойду. Не оглядывайся. Я
пойду к дочке, ты просто
придерживай, кто-то должен держать
этот шест. Я отойду, ты жди, я крикну,
и тут начинай раскачивать. Было
такое ощущенье, что мы с ним одни на
земле, и поняла, что прикасаюсь в
этот момент к чему-то такому, что
перевернет всю мою жизнь. В эту
секунду я обо всем забыла и слышала
только его голос.
Я сняла рукавицы и взялась за шест
. Его поверхность напоминает дерево
с которого содрали кору, гладкое,
отшлифованное руками дерево.
Взялась, держу и жду, слышу шаман
отходит, отошел, и я уже ничего,
кроме ветерка не слышу. Жду,
страшновато и непонятно внутри, все
сжалось тут дикий, нечеловеческий
крик. Так кричат эпилептики, когда
припадок предчувствуют, за секунду
до него. И я начала раскачивать.
Сколько длилось все это не помню,
пот слизываю, глаза щиплет от него.
В какой-то момент чувствую - все
замерло. Жутко стало . Не могу
остановиться, и раскачать не могу ,
и не раскачивать не могу, Ощущенье
такое, что если не раскачаю, то все
так и будет- остановившееся. Знаешь,
я поняла такую великую
обреченность, что слезы, как у
клоуна на арене брызнули и слышу
крик, это даже не крик, а, какой-то
гул, близкий и неотвратимый. Земля
закричала и подалась. Не могу
толком объяснить, такое ощущение,
она живая, но еще как бы не раэумная,
мягкая, как только родилась. С ума
можно сойти. Оказалось, первый раз
кричала дочь шамана, когда схватки
стали совсем уж нестерпимыми, а
потом ребенок начал выходить. Я
обморозила пальцы, но не это самое
страшное. Голос потеряла на полгода
и он стал другим. Ничего моего, но и
не чужой, Наверное, второй раз
кричала я, кроме меня там никого не
было. Только Земля. И шаман через
месяц умер. Очень подозрительная
смерть, родственники тайком его
куда-то спрятали. Говорили, что с
перепою. После этого всего, женщины,
у которых я принимаю роды боли
никакой не чувствуют. Правда меня
это очень выматывает. Потом я
читала о шаманизме. Должна же я
понять , что со мной произошло.
Получается так, будто я получила
посвящение во что-то, может быть в
шамана, кто знает. 0на задумывается,
потом спрашивает, а ты не хотел
раскачать Землю, когда-нибудь?
Раньше часто бывало, отвечаю,
теперь реже. Знаешь, нужно захотеть
по-настоящему, собрать всего себя,
но никто не решается на всю катушку
не только планету нашу раскачать,
просто кусок глины по-настоящему
никто не может почувствовать. А
если это случится, то ничего для
тебя не будет невозможного, греха
не будет, только полное растворенье
и слитность с чем-то большим, чем ты,
да и тебя не будет, а потом и от
этого отойдешь. Только так и можно,
а для этого надо умереть целиком и
снова родишься. Рекомендую, как
акушер, смеется. Улыбаюсь, меня итак
уже нет, говорю, только иногда
появлюсь, когда надо, а потом
исчезаю. Она всматривается в меня, а
я думаю, хорошо что имени ее не знаю.
А она смотрит долго, но не может
услышать того, что сейчас
происходит во мне. Никто этого не
услышит.
Я ушел в сумерках. Как выяснилось,
я все перепутал. В тот день мама
уехала в наш родной маленький
городок. Курсы врачебные
закончились и женщина тоже должна
была уехать, но все сложилось
именно так. Спустившись в холл , я
увидел глухонемого и девушку, они
грели руки друг другу. Поглядев на
меня парень, заискивающе, как
многие глухонемые улыбнулся, Я
понял по его рукам, что неплохо бы
закурить, достал сигарету и чиркнул
зажигалкой. В этот раз она зажглась
с первой попытки. Кивнув, парень
затянулся, а я вышел. Воздух был
такой, что сделав пару глотков, я
опьянев, замер. Постояв, оглянулся.
Глухонемой и девушка смотрели на
меня из-за стекла.. И беззвучно
смеялись.
смеется, нож щелкнув,
послушным слугой прячется в задний
карман ее джинсов. Чтоб всегда под
рукой, мелькнула мысль. Приятно
смотреть, как движется эта женщина.
От таких невольно щуришься.
Провожаю глазами хищное и нежное ее
тело, при свете заметны морщинки на
шее и около глаз. Свободная
мудрющая особь, лет сорок. В номере
пахнет дорогими сигаретами. Тепло
здесь и тихо. Я шел в этот санаторий
против ветра, и теперь лицо горит,
на глаза. навернулись слезы.
Закурив свои вонючие болгарские,
сажусь на другую кровать. Катаю в
пальцах комочек резинки. Не знаю,
куда пристроить резинку, куда пепел
здесь стряхивают. Только хотел
приклеить комочек к табуретке
снизу, как она вернулась. Вы маму
искали, так вот , она еще в морге,
сказала женщина . Да, думаю, кто бы
со стороны послушал, а она садится
напротив, нас пораньше отпустили,
говорит, верней сама удрала по
Питерской прошлась. Она предложила
на выбор кофе или чай. Я выбрал чай.
Маму вашу я наверное знаю, говорит,
грустная такая, в глазах что-то, от
чего спокойно. Врач она, судя по
всему, отменный. Я это чувствую,
говорит она, меня не проведешь.
Тяжело ей приходилось. Вспомнив
отца и себя, киваю.