Жестокой холодной зимой 81-го года поиски крыши над головой привели меня в университетское общежитие филфака. В комнате жили два моих тезки и два монгола. В центре комнаты поставили кровать, на которой я спал, не раздеваясь, прикрывшись полушубком. Об этом времени осталось три воспоминания: обширная врачебная практика, тайная влюбленность в замужнюю монгольскую красавицу Цэцке и удивительное знакомство.
Монголы живут в юртах. Горячие батареи для них смерти подобны. Я лечил бедняг от головной боли точечным массажем и другими подручными средствами, но это помогало плохо. Иногда среди ночи один из наследников Цэденбала открывал настежь окно в тридцатиградусный мороз. Наутро Серега Шушмарин просыпался с очередной ангиной или паратонзиллярным абсцессом, в глазах его ясно читалось всё, что он думает о "нерушимой дружбе советского и монгольского народов". Я брал в руки лоток и скальпель, разводил антисептик...
Цэцке была однокурсницей Шушмарина. В Универ она не ходила, так как весь день трудилась: фарцевала кожей и вельветом. Возвращаясь после института в общагу, я часто наведывался к ней в гости, и все смотрел, смотрел...
Там-то я и встретил необычного парня. Он приходил в ту же комнату к своей зазнобе, обитал же - в соседней, журфаковской, общаге. Был вихраст, голосист, я редко встречал его трезвым. Девушка не отвечала взаимностью, что нас и сроднило с Сашей.
После очередной ссоры с возлюбленной Саня доставал из кармана рубль и посылал гонца в соседний магазин за "краской". Откуда-то появлялась гитара и граненые стаканы. Саша располагался на подоконнике в торце коридора у мужского туалета, брал в руки гитару, и... начиналось волшебство. Я пытаюсь найти слова, чтобы рассказать, как он пел, но не нахожу... Наверно, так творит художник, который, отложив в сторону кисти и мастихин, накладывает на холст горячую масляную краску пальцами, чувствуя ее не глазом, а нервными окончаниями кожи. Так пел Саша.
Это был репертуар "Битлз" и "Роллинг Стоунз", лирика "Машины времени", "Аракса", "Воскресенья". Были и собственные песни, которые Саша писал для никому не известной рок-группы.
Запомнилась наша последняя встреча. Концерт продолжался без остановки час или два, а потом гитарист сидел молча на подоконнике и "кормил" пустую консервную банку чинариками. "Завтра я уеду домой, к родителям", - сказал он в тот вечер на прощанье. И больше мы с ним не виделись...
Прошло много лет. В "Граммофоне" мое внимание привлекла новая "апрелевская" пластинка. На конверте было знакомое лицо: Саша. Только тогда я и узнал, что звали моего давнего знакомца Александр Башлачев, а уехал он в то давнее зимнее утро в родной Череповец. Для меня - уехал навсегда...
С тех пор при слове "Череповец" перед глазами возникает одна и та же картина: общага коридорного типа и поэт с гитарой на подоконнике.
Но с недавнего времени в "Череповецкой палитре" появилась и новая краска: стихи Сергея Комлева. И не потому, что оба они, Башлачев и Комлев, избрали призванием журналистику и поэзию, и не потому, что оба начинали с рок-текстов... Не знаю, почему: наверно, один у них гений места и время прописки похожее...
"СПИТЕ, ХОРОШИЕ ЛЮДИ, НАПРАСНЫЕ ЛЮДИ"
Надо написать "лирический герой Сергея Комлева", но это будет грубой ошибкой. Какой там "герой"! Это даже не солдат-контрактник, а выловленный военкоматом призывник, приписанный к безымянной Воинской Части №..., сосланный в провинцию, "глубинку". Лирический рядовой, признанный годным к строевой службе. Башлачевский Степан Грибоедов: "Он смотрел голубыми глазами, / треуголка упала из рук, / и на нем был залитый слезами / императорский серый сюртук". Новобранец? - нет, "старослужащий" русской поэзии, "маленький человек" из "Мухосранска".
Закон жизни, устав воинской службы бесхитростно прост: "поздно медлить, рано торопиться", важно "держаться правил". "Здесь так заведено":
Тусклым утром выходить из дома
можно лишь за почтой да за хлебом.
Что до зрелищ - медленное небо
вытекает из своих излучин
на большак. Привычен и изучен,
как фарватер, здешний распорядок.
От того загадок и разгадок
Не уменьшил он и не прибавил.
Пейзаж за окном: "дома на надгробья похожи", "домостроенная грязь", "мечутся тени по гетто квартала, / и тьма обступает, как зондеркоманда", "не работает даже метро, его здесь и не рыли...". Растерянно-покорное пространство занято исключительно собой, оно, как пишет поэт, "живет предощущением формы". Пока еще предощущением, пока еще только формы, но отнюдь не ощущением содержания. Есть ли точки отсчета, точки опоры, координационная сетка? Точек - две: " в хрупкое небо впечатана точка вороны. / В чистое зеркало озера вмерз человек". Брёйгелевская перспектива.
И весь этот город - как медленно стынущий труп,
оставленный кем-то в убогой, измятой постели.
Кирпичные фаллосы, бьющих по ангелам труб
застыли в немом ожиданье грядущих мистерий.
Локаторы-уши. И детский, невнятный испуг
в двух серых расселинах тлеет зрачком-самокруткой.
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
не сказка, не сон. И, похоже - не глупая шутка.
"ПОРОЮ ВЖИМАЯСЬ В СТЕНУ"
Время про- или приписки в этом месте странно контужено, "выправить" ходики не находится умельцев. Здесь как в тайге: мера отсчета - зима, зимовка. Главное - ее пережить:
"Вот и снова отзимовали -
без начальства и без охраны -
отоспались, поджавши губы..."
"Молчун-пустырь, незрячие дома.
На всем печать нездешнего покоя.
Ушла в себя молчальница-зима.
Молчи и ты, закрыв глаза рукою..."
Но частые суровые зимы не проходят даром: время - "отморожено", оно "застревает" на одних и тех же мелочах. Вифлеемская звезда всего лишь только "ворочается" в складках туч и не думает разгораться предвестницей Искупления. Взгляд пытается за нее зацепиться "перед тем, как исчезнуть в великом просторе".
"И если всадник здесь какой проскачет, то не иначе, как без головы"
А так - всё нормалёк: вода в трубах булькает, болота, знай себе, цветут, "...и медленно рваной губой / воздух глотает в садке непутевая рыба". Ильич - стоит, воробушек на постамент какает... "...Ежели глубже копнуть, может, сыщется что-то / типа пласта культурного / или сокровищ валькирий".
Ну, а люди? - "Соплеменников рядом - как грязи...", "в одиночку попарно стаями". Выверенный распорядок, привычный маршрут: дом - работа - кабак - дом.
В разводах луны и пота,
не день и не два в году,
приходят к себе с работы,
готовят себе еду.
Ложатся в свои постели,
взведя как курок засов,
и после под шум метели
бесшумно не видят снов...
Может показаться цинической рисовкой та пристальная тщательность, скрупулезность, с которой поэт передает духовную неполноценность, жалкую уродливость обитателей "Мухосранска". Обыватели "копошатся", "сопят", спешат за водкой... Одним словом, "следят" по жизни: "наследили ушли растаяли". Их дети тоже оставляют следы, напоминают о своем существовании: из окон орут колонки, свидетельствуя, что их обладатели не умерли "от передоза чувств, экзистенции и гормонов", Потомки "измываются над разбитым фоно", и это давно стало привычной "музыкой": "тишина-глухота" непереносима: "сам готов грызть зубами клавиш".
Когда поэт говорит "нагота-срамота", это не о "николах-нидворах", справляющих "самогонную тризну". Это о духовной нищете человеческих существ, населяющих его строки. Каков удел лирического рядового? Мечты, мечты... Несостоятельные, ленивые, глупые... Можно, например, помечтать, что "выпишешь" себе в медвежий угол жену-филиппинку, назовешь ее Дашенькой, она тебе деток нарожает. Будет зимой квашенная капуста и воскресные "походы к Разиным". "Можно, конечно, с соседом изладить дуэт, /
Спеть с ним про зайцев, а после про яблони-груши". Пройдешься "по прошпекту чинномус леди", " порою вжимаясь в стену, / чтоб не попасть под колеса какого-нибудьмудозвона".
Хочется звать Теофилом седого Готье,
И с госпожой Бовари познакомиться ближе.
Только кругом не Монмартр, да и ты не рантье.
Так что лети как фанера над местным парижем.
Но на самом деле в стихах С.Комлева нет насмешки, цинизма, озлобленности, ненависти. Скорее, в них сквозит чувство несказанной грусти: "помолились за них чтоб выжили":
"Когда поплывут оплоты,
спаси эту ночь, Господь,
где к поздней и трудной плоти
другая прижалась плоть"
БРЕМЯ ПРОПИСКИ. УГРОЗА ВОКЗАЛА.
ОТЦЕПЛЕННЫЙ ВАГОН
Alter ego поэта, отнюдь не "герой", решает извечную неразрешимую задачу - дух его рвется из оков тела и окружения. В голове - "чудовищный ускоритель", на устах - "приглушенное му-му". На все вопросы, которые человек задает себе ("крестный ход покаянной мысли / через задний проход ума"), есть только один ответ: "алло!.. не слышно!.. алло!.. отбой!.." Основная публика смирилась с "блицкригом распада": пялится в "ящик", где "диктор с осевшим лицом / деянья исудьбы итожит", " и свет, и тьму", продает "за гривенник, за кроху". Население "опухло от телестраданья" к бразильским кинодивам. Непрекращающийся телесериал псевдожизни: ну их, заботы! - "перетопчется, перебьется..."
Но и на том спасибо властям, отчизне,
что на сегодня вписан ты в книгу жизни,
что каждому дню хватает своей заботы,
что, если Бог даст вернуться домой с работы,
с хоккея или гулянки, куда не звали,
то можно запараллелиться горизонтали
и растекаться мыслью - по древу шкафа,
по чашке, по знаку отличника ДОСААФа,
по лампочкам, что над крышей опять повисли -
растекаться, как половодие, были б мысли.
А и не будет - так ничего, не страшно.
Лучшей иллюстрацией к городской лирике Сергея Комлева могла бы служить картина Карла Хофера "Ранний час" - мужчина, проснувшийся возле спящей обнаженной подруги, "застывший белой мишенью / в прицеле ночи". "Постоялец мертвого дома". Во взгляде - потерянность и опустошенность: будущего - не предвидится, героическое духовное очищение - невозможно, зло - неистребимо.
"Все ушли... Нахохленный уют.
Занавеска медленно трепещет.
Из углов друг дружку стерегут
на себя оставленные вещи.
Бессловесно. В зеркале - вдвойне"
"В себя сегодня лучше не смотри -
живущий там тебе такое вспомнит...
И пустоту, царящую внутри,
удвоит пустотой холодных комнат"
Поэзия Комлева - это печальная, гневная, порой ироническая повесть о поколении, пребывающем в безвоздушном бездуховном пространстве, сером мраке пустоты, одиночества и отчаяния. Лирический "рядовой" поэта, человек, измолотый и измятый, остро переживает весь ужас пост-советского застоя: "муторно от повидл, / кисло от щей зато". И он, увы, весьма далек от активных действий, от протеста: "Ты не готов к обороне, / тем паче - к атаке". Надежда на побег все же еще живет в нем: "в темень метнуться, покамест далеко шаги...". Жизнь не должна закончится моральным банкротством. Для этого во время всеобщего сна и храпа ("спите хорошие люди, напрасные люди...") мало "менять позы" в постели ("позамладенца / двапальца в горло"), для этого важно совершить ПОСТУПОК, иначе тело (и душа!) превратятся в "одеяло". Но какой должен быть этот поступок? "Собирать ли нам камни? Последний платить оброк? / Выбивать ли морзянку пломбами: Боже правый?!"
Повсюду пакуют вещи.
Исходом зовут побег.
И сон кто-то видел вещий:
мол, послан сюда ковчег,
каюты в нем - по сто метров,
и трубы на нем - пых-пых...
И мокнут на постаментах
слепые вожди слепых.
Резервация слишком мала для отчаянной одиссеи: вырвавшись из натоптанной постели можно лишь "наматывать круги" вокруг скверика.
"В 8.16 уйдет с запасного пути
Тот же состав.
В небе - ангелы. Грязь и окурки -
В тех же заблеванных тамбурах.
Встань и иди!"
"Определите меня в определение.
Направьте меня в направление"
Тело несмело делает шаг в пространство. Это не "емелино хотенье", но "угрозавокзала". "Уехать бы отсюдова, сбежать как от холеры, но от себя, родимого, далеко не уйдешь". "Полыхни напоследок, Илюша, чтоб все ослепли!.."
"выбираясь из списка,
не попасть бы в лото...
Всюду - шмон и зачистка,
но не пойман никто.
Мне прислали записку.
Я шепчу - ни за что!.." "На дорогах - проверки.
На границах - замки.
Всем заведуют клерки
полусредней руки.
На тропинках - засады.
Над эфиром - контроль.
И с лицом конокрада,
плохо знающим роль,
я кричу им - не надо,
я не помню пароль!.."
"Поезд спешит на свидание с катастрофой" - так начинается одно из стихотворений Сергея. Мне вспомнился другой писатель - Генрих Белль, фрагментом повести которого, "Поезд прибывает по расписанию", я бы и хотел закончить рассказ о стихах череповецкого поэта:
"А наигранно-бодрый голос призывал поторапливаться. Поезд следовал точно по расписанию".
/.../
"...бодрый голос проплывал где-то над ним, словно сгусток слизи:
- Поезд отправляется!
- Не хочу умирать, - крикнул он, - не хочу умирать, но весь ужас, что я умру!.. Скоро!"
/.../
"Бывает, что слово, которое человек обронил, казалось бы, случайно, приобретает некую каббалистическую силу. Оно становится весомым и до странности подвижным, быстро опережает говорящего, раскрывает где-то в неизведанной дали дверь будущего, а потом возвращается назад с гнетущей неотвратимостью бумеранга".
Страх гонит прочь полевок и кротов
Забиться в норы, спрятаться, забыться.
Не пронесется дробь поверх голов,
Стать невидимкой - суждено не сбыться.
Сплошь черная, без примеси других -
Отживших - красок, смертная тревога:
В затылок обухом и кулаком под дых,
Столоверченье неба, ты затих...
Еще немного...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
