Здравствуй, кризис средних лет. Ужас лета.
Жар июля, как привет с того света.
В подыхающей стране вертухаев
мы на солнце побыстрей протухаем.
Трупы в поле разлагаются к полдню,
но ни мертвых, ни живых я не помню.
Лень растления, распада победа.
Не читаю новостей до обеда.
Не читаю статей интересных -
поздравлений о новейших арестах,
зарисовок из чумных лазаретов,
сладких сборников свежайших запретов,
репортажей с мест последних замесов,
позапрошлых твоих СМСов.
Сладость падали, экстазы гниенья.
Наполняет сердце радость гиенья.
Что ж мы пыжимся как будто живые?
Ну же, скидывай уже кружевные;
этим сладким крымонашевским летом
они тоже тут, слыхать, под запретом.
Да ни в кружеве, ни так - не кружиться.
Не в кровать уже бы - в землю ложиться.
В перегное с головой, в теплой яме
прорастать дурман-травой, течь ручьями
и сливаться в безымянности праха,
там где нет уже ни лика, ни паха.
Чтоб, как в стороны из нор скачут мыши,
поползли из бывших пор и подмышек
мои души, точно вши по подушке,
во дремучи камыши, на опушки,
хуторами по просторам астральным
на охоту по лесам клиторальным.
Ибо в сказочной стране за могилой
все становится сплошною вагиной,
где, смешавшись сквозь доску гробовую,
прах сношает сам себя вгрупповую.
Все, что здесь недогребем, недолюбим,
превратившись в чернозем да аллювий,
там уж слепится и, став комом глины
так налюбится, как мы не смогли бы.
Надо, надо привыкать понемногу.
Эта оргия подходит к порогу.
Праздник праха, карусель призовая,
там где трахать, уже не раздевая -
потому что все слепилось в куличик
без различий где лицо, а где лифчик,
анонимными сцепившись частями.
Потому что век хрустит челюстями,
и уж нас позавчера прожевали,
а замешкались слегка с кружевами.
И как будто пора подошла из угла -
осень желтою прядкой на ветку легла.
Я успел увидать, уходя поутру,
эту желтую прядь над водой на ветру.
А когда мне пришлось рассмотреть ее днем,
то вся ветка сгорала осенним огнем.
Разве может, чтоб ветка сжелтела за час?
Это разные ветки - тогда и сейчас.
Это лодку, качая, уводит волной.
Не бывает, чтоб выйти два раза к одной.
Чем-то желтым мне взгляд на бегу обожгло.
Разве это - пора? Разве лето прошло?
Желтый пламень над лесом расправил крыла.
Это лето прошло - или жизнь проплыла?
И ползут по зеленым ветвям над рекой
эти желтые прядки бегущей строкой.
Я пытаюсь прочесть по извилинам рек -
как по линиям рук: что оставил мне век?
Все, что я угадал, нагадал за года -
навсегда, навсегда все уносит вода.
И куда мне взглянуть, чтоб узнать о судьбе?
чтоб понять что-нибудь - обо мне и тебе?
Осень желтою веткой скользит по реке.
Время белою прядкой дрожит на виске.
И несется взъерошенный шелест берез -
как твоих растрепавшихся ветром волос.
В такие дни бывало на ура,
забив на пары с самого утра,
сбежать в сентябрь и в глубине двора,
галдя, глумясь, часов не наблюдая,
пока листва желтеет меж ветвей,
тянуть по кругу пакостный портвейн -
поскольку остальное - просто тлен;
и листья подтверждали, увядая.
Дни в сентябре куда как хороши!
Откуда только брали мы гроши?
Теперь, хоть всю мошну распотроши -
поди, не отыскать и с переплатой
напитков "Богатырь" и "Мыргыртар",
с которыми сбежать со скучных пар.
Сентябрь подходит. Из гортани пар.
И новый молодняк сидит за партой.
Так, сколько ни живи, а жизнь всегда
в начале. И они идут сюда
все начинать без всякого стыда -
и что мы им расскажем, что с них спросим?
Они придут - влюбляться, пить, играть,
терзать перед экзаменом тетрадь.
Как будто нам не время умирать.
Как будто смерти нет, а просто осень.
И в этой богом проклятой стране
мы не подохнем на чужой войне -
и может, так и будет? раз в окне
сентябрь звенит звонком по жетым веткам.
Входи, школяр! грызи гранит наук,
пей свой портвейн, целуй своих подруг -
разучивай про жизнь. И может вдруг,
вот ты как раз - и разберешься в этом.
Год кончался на раз. И уже на углу
так и ждали - пургу, снегопад, холода.
А декабрь постучался дождем по стеклу -
знать, меняется климат; такая беда!
Ах, какая беда! дождь в начале зимы -
то ли рушится мир, то ли время в дурдом.
Мы живем без забот в нашем царстве чумы.
Все идет чередом. Дождь становится льдом.
В этом годе я пил и валял дурака,
набирал номера телефонов подруг,
рифмовал наугад, и ломалась строка -
вообще, все предметы валились из рук -
и лежал и смотрел в потолок как дебил,
и дурные стихи сочинял во хмелю,
и скулил и скучал, и себя не любил -
и чем дальше, тем больше еще не люблю.
Я следил на углу колыханье огней
и шагал, и мечтал, про себя загадав,
что я певчий, я звонкий по крови своей,
и не тронет меня, озверев, волкодав.
Но слова, что теперь приходили ко мне
в этом черном году, все сливались в одно:
я на дне - я на дне - я на дне - я на дне.
И уже не всплыву. И уже все равно.
И зима возвращалась на новый заход,
нагоняя бесснежный январь как в бреду,
и запойной урлой приходил Новый Год
на нетвердых ногах по хрустящему льду.
А война рассыпала гробы как грибы.
И сквозь грохот под сердцем, сгоревшим дотла,
забуревший бульдозер безглазой судьбы
безнадёжные строки сгребал со стола.
и когда эта твердь, протираясь, идет прорехами -
прилетает снег, засыпая лед, завершая быт,
застилая взгляд, заслоняя эфир помехами,
затирая проклятый город как божий стыд -
лучше пусть будет так. Лучше белым. Летите, падайте! -
над чумной столицей, над улицей, вмерзшей в лед.
Анонимный снег, как обрывки ничейной памяти,
как последняя речь, что пока здесь еще не врет.
Лучше так. Здесь уже не нужны ни слова, ни новости,
ни прогноз погоды: мороз одолел черту
замерзания мысли, речи и, знамо, совести.
И родной язык застывает навек во рту.
И уже не сыскать в толпе ни лица, ни голоса;
не сплести двух слов - ни в "люблю", ни в "пойдите на".
По экрану зимы ползут ледяные полосы
и рябят в глазах, означая конец кина.
