|
ЛЕВИАФАН
Я стоял в ободранном халате на кухне, пил самогон из горлышка бутылки и закусывал соленой капустой, которую доставал столовой ложкой с донышка трехлитровой банки. В Литературной газете доказывалась прямая связь между словами Европа и еврей, в Независимой до небес превозносилось сочинение Пеперштейна, попавшего в short list Антибукера, по радио учили экономике и доказывали нам грешным, что продавать электроэнергию на Запад гораздо выгоднее, чем потреблять ее самим. Кругом проступала нежить. За неполный год я похоронил уже пятерых и мне было страшно - казалось и мой черед близко, хотя, если раздуматься, а на черта нужна была такая жизнь.
Когда я стоял перед гробом Людмилы, нечто подобное промелькнуло в моей голове, потому что в гробу она выглядела вполне счастливой. И муж и сын ее были совершенно спокойны и тоже, вероятно, счастливы по-своему, хотя и не показывали виду, не такие уж они дураки. Я быстро ушел с похорон, вдоволь налюбовавшись покойницей, и потом практически мгновенно напился. В промежутках между включением и отключением электроэнегии в мозгу моем мелькали сцены дачной жизни и живая Люда неспешно поливала огурцы из лейки, улыбаясь и жмурясь на солнышко, поправляла выбившуюся из-под косынки прядь волос. А ведь это было вьяве совсем недавно. Зачем, почему она умерла? А вот взяла и умерла. Внезапно умерла молодой.
Вскоре после этого, я вынужден был помогать жене организовать похороны мамы одной ее ученицы. Отец практически сразу выпал в осадок и совершенно некому было обо всем позаботиться. Матери девочки не было еще и сорока и она тоже умерла в одночасье. Прилегла на диван, сказала только: "Ой, Костя, голова… вызови Скорую". А потом едва успела поцеловать бросившуюся перед ней на колени дочку. Девочка не стала жить с отцом, ушла из дому и слонялась где-то по чердакам. Жена очень переживала за ее судьбу, потому что та перестала ходить в школу, ее разыскивала милиция и нам часто стали звонить по телефону: то пьяненький отец, то его сожительница, то какая-то дама из детприемника.
В течение пары месяцев я стал свидетелем еще нескольких смертей. В красных, обитых дешевой материей гробах, среди пугающих кладбищенских венков поочередно лежали мои друзья: вот Шурик Вессельман выставил в голубое небо свою черную еврейскую бороду. Ах, Шурик, Шурик, как же мы будем без тебя, без твоей вечной хохмы, жизнелюбивого напора и веселого громогласия. С огромным пузом, которое совсем не мешало тебе, ты мчался по жизни, как электрический шар, зажигая сердца энергией и разогревая оледеневшие сердца. Брат твой давно уехал в Америку, разбогател там, и звал тебя к себе, а ты все никак не хотел покинуть родину. "Зачем? - говорил ты мне, крича на весь автобус, - они там в лесу, чтобы посидеть у костра, дрова покупают! Нет, говорю я ему, уж лучше ты ко мне приезжай, в двух шагах от нашего дома - вот он, лес! Наломаем сушняку, дерево сухое спилим, на всю ночь хватит. Это ему там одиноко, он мне каждый вечер по телефону звонит и я его по два с половиной часа, как могу, утешаю"... Шурик умер в Ленинграде, в своей квартире, которую после отъезда брата он держал исключительно ради друзей. Вызвал врачей по телефону, открыл им, упал у порога и умер. Кто-то сказал у гроба, что он был умнейший человек. Согласен, Шурик, как и все евреи, соображал быстро. Но разве ум - это только быстрота соображения? У Шурика и душа была. Под конец жизни он крестился и стал другом православного священника, такого же румяного и жизнерадостного, как он.
А вот лежит Коля, скрестив на широкой груди богатырские руки. Всю жизнь он строил: то в деревне у стариков, то у себя на даче - строил сараи, баньки, приделки, ульи, навесы. Жалобно воет жена его, поглаживая Колю по волосам. Тяжело ей придется без него, и гвоздя сама забить не умеет. Когда его опустили в могилу, Сережка бросил туда первым горсть земли и сказал: "Ну вот тебе, Коля, и терраска и веранда и новая крыша". А я вспомнил, что последняя мечта неугомонного Коли была - построить среди вишен на своем участке круглую беседку и напоить нас сухим вином из белой смородины.
Наконец, уже зимой произошло то, что окончательно позволило узреть мне Левиафана. В мифологическом словаре Левиафан определяется как морское чудовище о семи головах, свидетельствующее о непостижимости божественного творения, изначально враждебного ему, над которым бог (над своим творением!) одержал победу в начале времен. В русской традиции Левиафана, по-видимому, принято отождествлять с Чудом-Юдом - образом, лишенным всякого мистического ореола и многократно высмеянным русскими книжниками, которые, подобно придуркам и умалишенным, хохотали над мистическим отображением в таинственном зеркале, потому что принимали его за кривое. Томас Гоббс - англичанин, и, как все европейцы, предельно рассудочный и рациональный человек, за Левиафана принимал государство и, если поверить Бертрану Расселу, его соплеменнику и нобелевскому лауреату, под жизнью Гоббс понимал всего лишь движение членов тела этого самого Левиафана, а душой его и, следовательно, всей жизни человеческой считал верховную государственную власть. Из всего последующего, что я смог прочитать из Гоббса, я сделал вывод, что Левиафан ему представлялся вовсе не ужасным, а скорее уж гармоничным созданием,
Впрочем, до того момента, как мне стали приходить в голову эти мысли произошло еще одно событие.
Однажды ночью, после череды похорон, нас с женой разбудил резкий нервный звонок в дверь. Когда я открыл, там стоял Сашка - сосед по лестничной площадке с нашего 9-го этажа. Против обыкновения, он был совершенно трезв и до чрезвычайности бледен.
- Наташка выпрыгнула с балкона… Слышь, Наташка выпрыгнула…
Наташка была его жена.
- Успокойся, - тряхнул я его за плечо. - Объясни толком, что случилось?
Он смотрел на меня маленькими, совершенно слепыми глазками.
- Там она, внизу… Выпрыгнула с балкона… С криком ура - бросилась с балкона. Пьяная, блядь, была… Эй, слышь, сосед, ты, это, вызови милицию и скорую, чего там еще? Ты, это, вызови, а я - вниз!.. О-о-о! Блядь! - вдруг громко с надрывом возопил он и ломанулся вниз, волоча по ступенькам свои больные ноги и животом налегая на перила, ухватясь за них обеими руками.
Я быстро оделся и вышел на площадку. Дверь в их квартиру была широко распахнута, горел свет. Я вошел туда. Такого бардака, который царил там, я еще не видел. Обои висели лохмотьями с сырых, почерневших стен, кругом валялись разбросанные, как попало, вещи. Около двери, ведущей на лоджию, лежал на полу дырявый полосатый матрас. Я вышел на балкон. Лоджия была не застеклена. Я перегнулся через перила и посмотрел вниз. Там в непроглядной темноте ничего не было видно и слышно.
Сашку и Наташку я знал с детства. Он был по профессии сапожником, классным сапожником, весь дом носил ему на ремонт обувь, пока он не стал слепнуть. Но и ослепнув, он брал у нас все подряд и на ощупь чинил и зашивал мастерски. Судьба не баловала Сашку с Наташкой, в трехлетнем возрасте у них умерла дочка. Умерла она случайно от гриппа, и Наташка потом всю жизнь простить себе не могла, что не уберегла ее. Жили они бедно и постоянно занимали у нас то трешку, то пятерку, перебиваясь с хлеба на воду. Жили в основном на Сашкину пенсию; с возрастом он схватил такой букет болезней, что ему дали сразу 2-ю группу инвалидности. Изредка, когда Наташку, смертельно уставшую от его неисчислимых болезней, тянуло поблядовать, он страшно переживал и колотил ее, впрочем, не сильно, и быстро прощал. Они жить не могли друг без друга.
Я спустился вниз. Во дворике по глубокому снегу уже ходил Колька - рябой здоровенный мужик, как поговаривали, ебарь Наташки. Он светил фонариком, а Сашка беспомощно сидел на снегу и озирался.
- Нету здесь ее, - изрек Колька.
- Не может быть, - залепетал Сашка,- тут она. Не проходила она мимо меня с балкона. Выбросилась она.
- А вон она! - вскричал Колька и метнулся к белому кулю, бугрившемуся среди низкорослых кустов.
Она лежала на спине и на лице ее застыла улыбка. Никаких видимых признаков смерти не было. Глаза ее были закрыты. Сашка подковылял к ней и начал растирать ей щеки снегом.
Я поднял голову вверх и попытался представить как она летела с высоты в свистящем ветре с захлебывающимся криком ура.
Приехала и милиция, и скорая помощь. Сашку увели в его комнату и принялись составлять протокол и допрашивать. Наташку увезли. Молодой доктор посмотрел в нашу сторону и в ответ на наши вопрошающие взоры, небрежно бросил: "жива, как ни странно".
Остаток ночи я провел без сна и все пытался представить, как слепой Сашка ползает по бетонному полу лоджии и ощупывает там каждый сантиметр, не смея поверить, что Наташка при нем решилась на такое. Бедняга, как он все это пережил?
На следующий день уже под вечер он сам пришел к нам.
- Жива! Жива моя стерва. Вот падла, даже врачи удивляются, как такое могло случиться. Ведь 9-й этаж! Совсем незначительные повреждения, раздроблены кости в тазобедренной части, там еще что-то, но это все ерунда.
- Когда Наташка вернется, - сказал я ему, - ты ее не травмируй. Видишь, как вас бог любит.
- За что только он любит нас? Ведь я ее столько раз из петли вытаскивал. И в этот раз, она брякнула, когда очнулась: "Зачем вы меня спасли, я умереть хочу".
Через две недели мы все-таки похоронили ее. Пойдя на поправку, и получив возможность самостоятельно передвигаться, Наташка ночью удавилась на электрическом шнуре в больничном клозете. На этот раз спасти ее не удалось. Зачем она это сделала? Я не знаю. Может быть, боялась насмешек, боялась вернуться в дом. Я не знаю. Сашка был безутешен. Совершенно ясно было, что без Наташки он не жилец. К концу зимы мы похоронили и его. Я устроил небольшие поминки в студенческой столовой и заказал целое ведро самогона у тети Вали из первого подъезда. Как ни странно, самогон даже не выпили, все сидели грустные, молчаливые и быстро разошлись. У меня была мысль похоронить их в одной могиле рядышком и поставить большой березовый крест с надписью: Сашка+Наташка, но, разумеется, этой идее не суждено было сбыться - Сашку зарыли на другом конце кладбища, в неудачном месте у самого края площадки, рядом со рвом.
Наступила весна. Однажды, в тот самый день, о котором я рассказываю, я, вспоминая друзей, глотнул самогона и вышел на балкон покурить. Было уже тепло, пахло оттаявшей землей, корой деревьев и еще чем-то неуловимым, что всегда в это время носится в воздухе, в упругих весенних ветрах. Прямо передо мной внизу простиралось бескрайнее поле с разбросанными по нему коробками 5-этажных домов, сварганенных из бетонных панелей, с асфальтовыми, плоскими крышами, - все на один манер, как памятники на городском кладбище. Справа вдалеке жужжала автострада и по ней с ревом проносились грузовики, уходившие по спирали вверх в гору, за линию горизонта. Я вспомнил вдруг наивную сказку, рассказанную мне в детстве старым буденовским кавалеристом Сергеем Алексеевичем Даниловым, что де у Сталина, где-то под Шуей, есть бункер и в нем подземный ход. И вот, якобы, если идти по этому ходу, то поднимешься в хрустальную башню, невидимую взорам, и там в башне есть секретная линза, сквозь которую можно посмотреть на Москву, на Америку и на весь мир, как сквозь божье око. Вот так и мой горизонт зрения внезапно расширился, и я увидел, как на всей плоскости нашей земли, на всем ее протяжении от Балтики до Камчатки лежит гигантская туша чудовища. Левиафан. Это не мы живем, это в его организме движутся микротельца: бегут эшелонами по железным дорогам, толпами по улицам городов, крохотными инфузориями по тревожному российскому захолустью. Будто миллиарды чирьев на его коже, торчат отовсюду говорящие головы, руки-присоски, причмокивающие рты, поглощающие российскую биомассу, как планктон. Мне представилась огромная, неисчислимая масса этих шевелящихся прожорливых членов. Тупое, налитое гноем чиновничество, глумливые депутаты, директора-ворюги, преступники-милиционеры, бесстыдные журналисты, лизоблюдская интеллигенция, похожая на принарядившегося бомжа, без устали работающая языком, которым разучилась говорить и научилась лизать - то лысину премьер-министра, а то и просто жопу какого-нибудь градоправителя. Все мы в Гулаге, мы и не выходили из него и, по-прежнему, везде - сексоты, вертухаи, надзиратели, а среди них - артисты, страдающие поэты, певцы, писатели. Писатели с большой жирной, похожей на изогнувшегося червяка, буквы, окопавшиеся в своих родовых поместьях - клейменых Советской властью изданиях, пишущих для власти за народ, - все эти зубья Культуры, торчащие из смрадной пасти чудовища.
Я вернулся на кухню и вновь выпил самогона. Едва я присел на краешек стула, как снова отключили электричество. С высоты своей 9-этажки, в сгущающихся сумерках, я угрюмо обозревал убогие, погрузившиеся в темноту пепельно-серые дома, похожие на ободранные бараки. Кое-где в окошках слабо замерцали свечи. Опять я различал везде контуры этой невообразимо громадной и безобразной туши, которая на 3/4 заслоняла собою небо. Даже редкие, тускло-светящиеся окна энтузиастов, в одиночку боровшихся с мраком, я воспринимал всего-лишь за поблескивающие чешуйки чудовища, которое страшным огромным зевом наползало на очередные жертвы. Скольких из нас оно слопает уже сегодня? А сколько еще безропотных толп, выстраивающихся в покорные очереди нужно, чтобы прокормить гада? Мысль о бессмысленности жизни в форме растительного существования, в обступившей меня темноте, блеснула особенно ярко.
Кажется у Чехова, или Толстого - не помню, какой-то недописанный рассказ об уделе человеческом, заканчивается почти библейской фразой: они жили, а потом умерли… О, милый девятнадцатый век, ты еще не был лишен иллюзий. Теперь эту фразу следовало бы переписать: их съели, прежде чем они умерли. Убийственная пошлость, которая здесь звучит, искупается правдой о том, что редко кому в наши дни удается, как перезрелому плоду, самому упасть с ветки.
Заглушая тоску, я в последний раз лихо приложился к бутылке и, зажмурясь от мгновенного действия резанувшего по горлу первача, вонзился зубами в капустную кочерыжку. Будто чернильная капля, накрыла меня окончательно темнота. Вот так и в мой череп, как в капустный кочан, скоро вонзит свои зубы Левиафан.
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
|
Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] |
X | Титульная страница Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|