|
У коровы есть гнездо366 стр.ISBN: 978-5-907164-59-8Максим Жуков - поэт народный. Не в смысле признания, а в плане умения отражать те настроения, что доминируют в массах. Поговорите о жизни с любым мужчиной сорока-пятидесяти лет - он расскажет вам о перестройке, митингах, о "проклятых девяностых", о голоде и безработице, о смертях друзей от алкоголя и наркотиков, о своих разводах и неудачных попытках выбиться в люди. Вот это все есть в стихах Жукова. И недаром лидер группы "Ленинград" Сергей Шнуров назвал его великим поэтом. Шнуров, конечно, не Бог весть какой литературовед, но основной мотив поэзии Жукова он уловил и прочувствовал.
ПОЭТИКА ПЕРСОНАЛЬНОГО ПРИСУТСТВИЯ
Максим Жуков - наследник поэтических интенций 80-х прошлого века. Это такое наследство, которое получают не по завещанию. Оно валяется на дороге, его может подобрать любой. Но не каждый на это способен.
Это сложный объект. Для вступление в права наследства совершенно недостаточно инсталлировать в стихи ироничность и центонность Александра Еременко или найти параллели со всеядной полистилистикой Нины Искренко.
Поэтике Максима Жукова свойственна аконцептуальность. Для него нет выделенного поля, за границами которого нет поэтического и нет языка. Но главное - отсутствие декларируемых границ компенсируется высокой степенью персонализации.
В доминирующих современных нам концептуальных или оппонирующих концептуальности стихах прежде всего заявляются границы. И весь дальнейший интерес их прочтения вертится вокруг того, как эти границы соблюдаются. Стихи приобретают прикладное значение. Они прикладываются к декларируемым границам. Это определяет резкое падение у наших современников непосредственного интереса к самим поэтическим текстам и личности их авторов. Они оказываются второстепенными.
Вместо попыток убедить читателя в целесообразности манифестируемых задач, в случае Максима Жукова мы находим автора, который предлагает читателям себя. Но не как демиурга, не как мерило всех вещей. А как погруженного в мир вещей, где он один из многих и среди многих:
Чужую веру проповедую: у трёх вокзалов на ветру
Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые тёрки тру.
Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.
Это сиротливая погруженность. Каждый осознает себя в ней как нечто тривиальное и в то же самое время не подлежащее обмену. Но это не индивидуализм, не упивающаяся своим эгоизмом, обслуживающая его, бесконечная утопающая сама в себе рефлексия и не энтропийное распыление своего "я".
Наоборот, это животрепещущая рецептивность персонального существа, незаменимого для самого себя в своей единичности. Приговоренного к самому себе. И этим принципиально отличающегося от индифферентного по отношению к себе неодушевленного предмета:
Напечатай меня еще раз в этом странном журнале,
Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
Эти строки замрут на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь, если нет для печали угла
В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.
Персонализированный объем личности вместо границ концепта - вот что в стихах Максима Жукова рассеивает равнодушие читателя к другому. Максимально свободный лексический диапазон, иронию, переходящую в самоиронию, насыщенность повседневными бытовыми реалиями и ходовым символическим капиталом, смешением высоко и низкого - все это мы можем с лихвой найти не только у него. Этого достаточно у многих. Но, пожалуй, ни у кого другого мы не найдем такой степени персонального присутствия:
И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
Мне похую, похую, похуй! И всё же, не похую мне.
Сродниться с эпохой явно не очень-то складывается. И ничего похожего на мандельштамовское упрямство: "Попробуйте меня от века оторвать". Но Максима Жукова нельзя оторвать от его авторского текста, от его персонального говорения "вкось и вкривь":
Не ведая как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
Но мне отпускает в киоске, похожая на Суламифь
Скучающая продавщица - помятый стаканчик, вино...
И что ещё может случиться, когда всё случилось давно?
Эта впаянность в текст достигается не за счет частоты употребления личных местоимений и повествования от первого лица, а за счет погруженности в персонально осязаемое существование:
И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
Идёт, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
Он в парк убывает, последний...И мне на него не успеть.
Наполнение поэтики Максима Жукова - не мир вообще, как мы его себе представляем, а конкретное протяженное место в пространстве/времени, локализованное постоянным пребыванием в нем именно Максима Жукова. Здесь появляются и исчезают другие. Но только он неизменно и непрерывно присутствует тут.
Это стихи не про вычитанное в книжках, не подгонка незамысловатого личного опыта малахольного "ботаника" к художественным образцам, не умозрительное и максимально изощренное жонглирование этими образцами. И в то же время не наивное искусство или прямолинейный реализм.
В одном только цитировавшемся уже стихотворении "На железной дороге" реминисценции сразу трех стихотворений Александра Блока. Прежде всего у Александра Блока заимствовано само название. А еще появлявшаяся уже в самом начале, переставленная местами "тоска дорожная, железная". И в придачу к ней "три ярких глаза набегающих":
И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес.
Всё это укладывается в метрику совсем другого блоковского стихотворения - "Незнакомка", "дыша духами и туманами" которого трансформируется в:
Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал.
И, наконец, ресторанная тематика "Незнакомки" притягивает сюда цыганку из третьего блоковского стихотворения - "В ресторане":
И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю,
Цыганка крутится одесную. - Спляши, цыганка, жизнь мою!
Реминисценции из трех блоковских стихотворений являются здесь чем-то вроде следов затертого палимпсеста, поверх которого пишется остро современный текст, казалось бы, совершенно чуждый исходникам:
И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
Ларьки штурмуют с порнографией - на VHS и DVD.
Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
Не подходите к ним с вопросами - поберегите честь и фэйс.
Этим совмещением создается ощущение разворачивающегося в диахронии, укоренного в наслоениях времени текста. Этот прием присущ многим стихотворениям Максима Жукова.
Еще сильнее педалируется он во включенной в книгу обширной поэме - "Поэма новогодняя моя". В ее конце и вовсе прилагается целый список цитируемых классических и современных нам авторов.
Это делается не для того, чтобы продемонстрировать свою филологическую осведомленность, а потому что входит в состав персонального "я" Максима Жукова, является основой его поэтического формирования.
В том смысле, в каком предшественники и старшие современники в поэзии в самом деле становятся чем-то вроде палимпсеста, когда, усвоив их, в некотором роде затем приходится их стирать, чтобы поверх написать собственные поэтические тексты.
Здесь нет ничего от жонглирования. Это вызов. Это необходимое соотношение с предшественниками, которым определяется способность самому приобретать какую-то значимость.
Поэтика персонального присутствия - рискованная стратегия. Ее оправданность и успех определяются не усвоенностью образцов или, другими словами, начитанностью, а исключительно персональной содержательностью автора.
Интересен ли нам сам автор, его трансформируемый в поэтическое содержание личный опыт. Достаточно ли существенен он для нас как нефальсифицированная личность. Если нет, мы попросту не станем его читать.
Вот почему персональное присутствие - не то же самое, что лирическое. Это не погруженность в себя. Максим Жуков остро переживает внешнее, постоянно отзывается на него. Но это и не потеря себя в канве внешних событий.
Он всюду и во всем присутствует не в своей погруженности в себя, а вместе с собой. Он не лирическая сомнамбула, а постоянно соотносящийся с конкретикой самого себя и всего что его окружает.
И в этом его отличие от поэтов моего поколения. Мы жили в гораздо более вегетарианские времена и могли позволить себе время от времени сдавать свое "я" в гардероб. Чтобы приобрести некоторую значимость или весомость, нам было достаточно выйти за рамки традиционного или регламентированного.
Но у следующего за нами поколения уже не было такой возможности. К моменту его вхождения в литературу и правда "всё случилось давно". И ему не осталось ничего, чем можно было бы оправдать свое присутствие в литературе, кроме самого себя.
У каждого есть он сам, но для литературы этого совершенно недостаточно. Необходимо совпасть с диахронией, поймать свой ход времени. Не приписывать ему моделируемые смыслы, а войти в него и позволить ему подхватить тебя. Тогда оно само начинает наращивать твою биографию, вкладывать в нее смысл.
Максим Жуков начинал с "Театра на Юго-западе". А потом вместо полной сияющих надежд молодости получил шокирующую действительность 90-х. Как подавляющее большинство его сверстников, перебивался подручными средствами выживания в условиях рухнувшей страны. Жил, как и все тогда, на грани фола. И когда его поколение, уставшее от этого напряжения, ударилось в дауншифтинг, вдруг оказался в Крыму.
И это приобрело опережающий смысл. Случилось что-то вроде забегания вперед. Появились стихи 9-ого, 10-ого, 11-ого годов, воспринимающиеся сегодня как написанные в 14-ом:
Отсюда твоя начинается быль:
Ни чести, ни славы, ни денег;
Лишь ходит по степи волнами ковыль -
Устойчивый крымский эндемик.
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает...
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.
А это можно было бы написать даже в еще не наступившем 16-ом или 17-ом или когда там Крым перестанет быть политическим мемом и снова станет только лишь туристическим брендом:
В кафе, в тарелке на столе - кальмар зачах.
Ты одинок на сей земле на всех путях.
Коньяк, раздавленный, как клоп - неконгруэнт...
Тоска - как непременный троп. И Крым - как бренд.
И по дороге в Черноморск, под шорох шин,
В наушниках играет "Doors": то "Doors", то "Queen".
И если есть на свете Крым, то он - иной,
Где мне явился серафим и вырвал мой...
Откровение поэтики Максима Жукова состоит в том, что литературное искомое - это больше не демиургическая исключительность, а персональное присутствие...
Марк Шатуновский
* * *
Заболев, я думал о коте, -
С кем он будет, ежели умру?
О его кошачьей доброте,
Красоте и прочую муру
Думал я и спрашивал: ну вот,
В душной предрассветной тишине
Так же, как ко мне подходит кот, -
Подойдут ли ангелы ко мне?
И пока расплавленный чугун,
Застывая, сдавливает грудь,
Будь бобтейл он или же мейн-кун,
Без проблем забрал бы кто-нибудь.
Вьюгой завывает месяц март,
Провожая зимушку-зиму,
В подворотне найденный бастард,
Нужен ли окажется кому?
Если доживу до декабря,
Буду делать выводы зимой:
Те ли повстречались мне друзья?
Те ли были женщины со мной?
Никого ни в чём не обвиню.
И, когда обрадованный кот
На кровать запрыгнет, - прогоню:
Он не гордый, он ещё придёт.
Без обид на свете не прожить,
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?
2017
* * *
Тот человек, что подобрал котёнка,
Когда за гаражами падал снег,
Натурой был возвышенной и тонкой
И сложный был, по сути, человек.
Вились снежинки, медленно паря,
В люминесцентном свете фонаря.
Из-под ворот - ободранный, субтильный -
Котенок к человеку подошёл
И назван был со временем Матильдой,
Когда его определили пол.
Живя с людьми, мяукающий звонко
Всегда получит миску молока, -
Не знаю, как отсутствие ребёнка,
Но друга заместит наверняка.
Любил людей, но был с причудой зверь:
Сбегал в подъезд, лишь приоткроют дверь.
Тот человек в большом был да и в малом
Одновременно - жертва и злодей;
Считал себя, конечно, либералом
И не любил - как следствие - людей.
- Мы как в плену! Бессмысленно геройство!
За нами не пойдёт на брата брат!
Свои тираноборческие свойства
Утратил основной электорат...
Так думал он, блуждая по кустам,
Когда искал Матильду тут и там.
Но жить рабом, каким-то унтерменшем -
В родной стране! - он будет оттого,
Что полюбил одну из русских женщин -
Ту, что на днях оставила его.
- Она ушла! Скажите-ка на милость!
Таким вот, как она, благодаря,
Тут со страной любви не получилось!..
Так думал он, страдая втихаря,
Среди дворов, на каждом повороте
Топчась и подзывая: "Мотя! Мотя!"
Не слишком полагаясь на возможность
Возврата либеральных конъюнктур,
Он материл возвышенность и сложность
Своей наитончайшей из натур.
На старый - весь затоптанный, помятый -
За гаражами выпал новый снег.
- Мы как в плену! Повсюду ебанаты!
Так думал тот несчастный человек,
Себя пытаясь честно обмануть,
Что, может, всё получится вернуть.
Но был момент, когда ему приснилось,
Что с женщиной возобновилась связь;
И со страной любовь восстановилась;
Вернулось всё... Матильда не нашлась.
2017
* * *
Ой ты гой еси, русофилочка,
за столом сидишь, как побитая;
в огурец вошла криво вилочка,
брага пенная - блядовитая
сарафан цветной весь изгваздала;
подсластив рассол Пепси-колою,
женихам своим ты отказ дала,
к сватам вышедши с жопой голою.
Затянув кушак, закатав рукав,
как баран боднув сдуру ярочку,
три "дорожки" враз с кулака убрав,
с покемонами скушав "марочку", -
то ли молишься, то ли злобствуешь
среди гомона полупьяного, -
ой ты гой еси, юдофобствуешь -
по старинке и/или заново.
А сестра твоя (нынче бывшая!)
в НАТО грозное слезно просится.
Ты в раскладе сём - вечно-лишняя,
миротворица, богоносица.
Вся на улицы злоба выльется,
в центре города разукрашенном -
гости зарятся, стройка ширится,
и талиб сидит в кране башенном.
В лентах блогеры пишут набело
о Святой Руси речи куцые;
ты б пожгла ещё, ты б пограбила -
жалко кончилась РЕВОЛЮЦИЯ.
Извини, мин херц, danke schön, камрад,
не собраться нам больше с силами,
где цветы цвели - ковыли торчат,
поебень-трава над могилами.
Прикури косяк, накати стакан,
изойди тоской приворотною,
нам с тобою жить поперек дехкан,
словно Вечный Жид с чёрной сотнею;
отворив сезам, обойдя посты,
заметая след по фарватеру:
- Баяртай, кампан! Вот и все понты, -
как сказал Чучхе Сухе-Батору.
Так забей на всё, не гони волну,
не гуляй селом в неприкаянных...
Обними коня, напои жену,
перекрой трубу на окраинах,
чтобы знали все, чтоб и стар, и млад,
перебрались в рай, как по досточке;
чтобы реял стяг и звенел булат,
и каблук давил вражьи косточки.
2007-2022
|