Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
У коровы есть гнездо
Москва
Зебра-Е
2021
366 стр.
ISBN: 978-5-907164-59-8
Максим Жуков - поэт народный. Не в смысле признания, а в плане умения отражать те настроения, что доминируют в массах. Поговорите о жизни с любым мужчиной сорока-пятидесяти лет - он расскажет вам о перестройке, митингах, о "проклятых девяностых", о голоде и безработице, о смертях друзей от алкоголя и наркотиков, о своих разводах и неудачных попытках выбиться в люди. Вот это все есть в стихах Жукова. И недаром лидер группы "Ленинград" Сергей Шнуров назвал его великим поэтом. Шнуров, конечно, не Бог весть какой литературовед, но основной мотив поэзии Жукова он уловил и прочувствовал.

ПОЭТИКА ПЕРСОНАЛЬНОГО ПРИСУТСТВИЯ


Максим Жуков - наследник поэтических интенций 80-х прошлого века. Это такое наследство, которое получают не по завещанию. Оно валяется на дороге, его может подобрать любой. Но не каждый на это способен.


Это сложный объект. Для вступление в права наследства совершенно недостаточно инсталлировать в стихи ироничность и центонность Александра Еременко или найти параллели со всеядной полистилистикой Нины Искренко.


Поэтике Максима Жукова свойственна аконцептуальность. Для него нет выделенного поля, за границами которого нет поэтического и нет языка. Но главное - отсутствие декларируемых границ компенсируется высокой степенью персонализации.


В доминирующих современных нам концептуальных или оппонирующих концептуальности стихах прежде всего заявляются границы. И весь дальнейший интерес их прочтения вертится вокруг того, как эти границы соблюдаются. Стихи приобретают прикладное значение. Они прикладываются к декларируемым границам. Это определяет резкое падение у наших современников непосредственного интереса к самим поэтическим текстам и личности их авторов. Они оказываются второстепенными.


Вместо попыток убедить читателя в целесообразности манифестируемых задач, в случае Максима Жукова мы находим автора, который предлагает читателям себя. Но не как демиурга, не как мерило всех вещей. А как погруженного в мир вещей, где он один из многих и среди многих:


      Чужую веру проповедую: у трёх вокзалов на ветру
      Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые тёрки тру.
      Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
      Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.


Это сиротливая погруженность. Каждый осознает себя в ней как нечто тривиальное и в то же самое время не подлежащее обмену. Но это не индивидуализм, не упивающаяся своим эгоизмом, обслуживающая его, бесконечная утопающая сама в себе рефлексия и не энтропийное распыление своего "я".


Наоборот, это животрепещущая рецептивность персонального существа, незаменимого для самого себя в своей единичности. Приговоренного к самому себе. И этим принципиально отличающегося от индифферентного по отношению к себе неодушевленного предмета:


      Напечатай меня еще раз в этом странном журнале,
      Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
      Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
      Эти строки замрут на свету электрических ламп.

      Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
      И какая там скорбь, если нет для печали угла
      В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
      Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.


Персонализированный объем личности вместо границ концепта - вот что в стихах Максима Жукова рассеивает равнодушие читателя к другому. Максимально свободный лексический диапазон, иронию, переходящую в самоиронию, насыщенность повседневными бытовыми реалиями и ходовым символическим капиталом, смешением высоко и низкого - все это мы можем с лихвой найти не только у него. Этого достаточно у многих. Но, пожалуй, ни у кого другого мы не найдем такой степени персонального присутствия:


      И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
      Мне похую, похую, похуй! И всё же, не похую мне.


Сродниться с эпохой явно не очень-то складывается. И ничего похожего на мандельштамовское упрямство: "Попробуйте меня от века оторвать". Но Максима Жукова нельзя оторвать от его авторского текста, от его персонального говорения "вкось и вкривь":


      Не ведая как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
      Но мне отпускает в киоске, похожая на Суламифь
      Скучающая продавщица - помятый стаканчик, вино...
      И что ещё может случиться, когда всё случилось давно?


Эта впаянность в текст достигается не за счет частоты употребления личных местоимений и повествования от первого лица, а за счет погруженности в персонально осязаемое существование:


      И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
      Идёт, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
      Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
      Он в парк убывает, последний...И мне на него не успеть.


Наполнение поэтики Максима Жукова - не мир вообще, как мы его себе представляем, а конкретное протяженное место в пространстве/времени, локализованное постоянным пребыванием в нем именно Максима Жукова. Здесь появляются и исчезают другие. Но только он неизменно и непрерывно присутствует тут.


Это стихи не про вычитанное в книжках, не подгонка незамысловатого личного опыта малахольного "ботаника" к художественным образцам, не умозрительное и максимально изощренное жонглирование этими образцами. И в то же время не наивное искусство или прямолинейный реализм.


В одном только цитировавшемся уже стихотворении "На железной дороге" реминисценции сразу трех стихотворений Александра Блока. Прежде всего у Александра Блока заимствовано само название. А еще появлявшаяся уже в самом начале, переставленная местами "тоска дорожная, железная". И в придачу к ней "три ярких глаза набегающих":


      И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
      Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес.


Всё это укладывается в метрику совсем другого блоковского стихотворения - "Незнакомка", "дыша духами и туманами" которого трансформируется в:


      Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
      Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал.


И, наконец, ресторанная тематика "Незнакомки" притягивает сюда цыганку из третьего блоковского стихотворения - "В ресторане":


      И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю,
      Цыганка крутится одесную. - Спляши, цыганка, жизнь мою!


Реминисценции из трех блоковских стихотворений являются здесь чем-то вроде следов затертого палимпсеста, поверх которого пишется остро современный текст, казалось бы, совершенно чуждый исходникам:


      И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
      Ларьки штурмуют с порнографией - на VHS и DVD.
      Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
      Не подходите к ним с вопросами - поберегите честь и фэйс.


Этим совмещением создается ощущение разворачивающегося в диахронии, укоренного в наслоениях времени текста. Этот прием присущ многим стихотворениям Максима Жукова.


Еще сильнее педалируется он во включенной в книгу обширной поэме - "Поэма новогодняя моя". В ее конце и вовсе прилагается целый список цитируемых классических и современных нам авторов.


Это делается не для того, чтобы продемонстрировать свою филологическую осведомленность, а потому что входит в состав персонального "я" Максима Жукова, является основой его поэтического формирования.


В том смысле, в каком предшественники и старшие современники в поэзии в самом деле становятся чем-то вроде палимпсеста, когда, усвоив их, в некотором роде затем приходится их стирать, чтобы поверх написать собственные поэтические тексты.


Здесь нет ничего от жонглирования. Это вызов. Это необходимое соотношение с предшественниками, которым определяется способность самому приобретать какую-то значимость.


Поэтика персонального присутствия - рискованная стратегия. Ее оправданность и успех определяются не усвоенностью образцов или, другими словами, начитанностью, а исключительно персональной содержательностью автора.


Интересен ли нам сам автор, его трансформируемый в поэтическое содержание личный опыт. Достаточно ли существенен он для нас как нефальсифицированная личность. Если нет, мы попросту не станем его читать.


Вот почему персональное присутствие - не то же самое, что лирическое. Это не погруженность в себя. Максим Жуков остро переживает внешнее, постоянно отзывается на него. Но это и не потеря себя в канве внешних событий.


Он всюду и во всем присутствует не в своей погруженности в себя, а вместе с собой. Он не лирическая сомнамбула, а постоянно соотносящийся с конкретикой самого себя и всего что его окружает.


И в этом его отличие от поэтов моего поколения. Мы жили в гораздо более вегетарианские времена и могли позволить себе время от времени сдавать свое "я" в гардероб. Чтобы приобрести некоторую значимость или весомость, нам было достаточно выйти за рамки традиционного или регламентированного.


Но у следующего за нами поколения уже не было такой возможности. К моменту его вхождения в литературу и правда "всё случилось давно". И ему не осталось ничего, чем можно было бы оправдать свое присутствие в литературе, кроме самого себя.


У каждого есть он сам, но для литературы этого совершенно недостаточно. Необходимо совпасть с диахронией, поймать свой ход времени. Не приписывать ему моделируемые смыслы, а войти в него и позволить ему подхватить тебя. Тогда оно само начинает наращивать твою биографию, вкладывать в нее смысл.


Максим Жуков начинал с "Театра на Юго-западе". А потом вместо полной сияющих надежд молодости получил шокирующую действительность 90-х. Как подавляющее большинство его сверстников, перебивался подручными средствами выживания в условиях рухнувшей страны. Жил, как и все тогда, на грани фола. И когда его поколение, уставшее от этого напряжения, ударилось в дауншифтинг, вдруг оказался в Крыму.


И это приобрело опережающий смысл. Случилось что-то вроде забегания вперед. Появились стихи 9-ого, 10-ого, 11-ого годов, воспринимающиеся сегодня как написанные в 14-ом:


      Отсюда твоя начинается быль:
      Ни чести, ни славы, ни денег;
      Лишь ходит по степи волнами ковыль -
      Устойчивый крымский эндемик.

      Как будто с Отчизной не порвана связь
      И только с годами крепчает...
      И та, что тебя так и не дождалась,
      Стоит на перроне, встречает.

      Как будто бы ты не погиб на войне,
      А вышел, как все горожане,
      На свет, где огонь разгребают во тьме
      Татарские дети ножами.


А это можно было бы написать даже в еще не наступившем 16-ом или 17-ом или когда там Крым перестанет быть политическим мемом и снова станет только лишь туристическим брендом:


      В кафе, в тарелке на столе - кальмар зачах.
      Ты одинок на сей земле на всех путях.
      Коньяк, раздавленный, как клоп - неконгруэнт...
      Тоска - как непременный троп. И Крым - как бренд.

      И по дороге в Черноморск, под шорох шин,
      В наушниках играет "Doors": то "Doors", то "Queen".
      И если есть на свете Крым, то он - иной,
      Где мне явился серафим и вырвал мой...


Откровение поэтики Максима Жукова состоит в том, что литературное искомое - это больше не демиургическая исключительность, а персональное присутствие...


Марк Шатуновский




* * *

Заболев, я думал о коте, -
С кем он будет, ежели умру?
О его кошачьей доброте,
Красоте и прочую муру

Думал я и спрашивал: ну вот,
В душной предрассветной тишине
Так же, как ко мне подходит кот, -
Подойдут ли ангелы ко мне?

И пока расплавленный чугун,
Застывая, сдавливает грудь,
Будь бобтейл он или же мейн-кун,
Без проблем забрал бы кто-нибудь.

Вьюгой завывает месяц март,
Провожая зимушку-зиму,
В подворотне найденный бастард,
Нужен ли окажется кому?

Если доживу до декабря,
Буду делать выводы зимой:
Те ли повстречались мне друзья?
Те ли были женщины со мной?

Никого ни в чём не обвиню.
И, когда обрадованный кот
На кровать запрыгнет, - прогоню:
Он не гордый, он ещё придёт.

Без обид на свете не прожить,
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?

2017


* * *

Тот человек, что подобрал котёнка,
Когда за гаражами падал снег,
Натурой был возвышенной и тонкой
И сложный был, по сути, человек.
Вились снежинки, медленно паря,
В люминесцентном свете фонаря.

Из-под ворот - ободранный, субтильный -
Котенок к человеку подошёл
И назван был со временем Матильдой,
Когда его определили пол.
Живя с людьми, мяукающий звонко
Всегда получит миску молока, -
Не знаю, как отсутствие ребёнка,
Но друга заместит наверняка.
Любил людей, но был с причудой зверь:
Сбегал в подъезд, лишь приоткроют дверь.

Тот человек в большом был да и в малом
Одновременно - жертва и злодей;
Считал себя, конечно, либералом
И не любил - как следствие - людей.
- Мы как в плену! Бессмысленно геройство!
За нами не пойдёт на брата брат!
Свои тираноборческие свойства
Утратил основной электорат...
Так думал он, блуждая по кустам,
Когда искал Матильду тут и там.

Но жить рабом, каким-то унтерменшем -
В родной стране! - он будет оттого,
Что полюбил одну из русских женщин -
Ту, что на днях оставила его.
- Она ушла! Скажите-ка на милость!
Таким вот, как она, благодаря,
Тут со страной любви не получилось!..
Так думал он, страдая втихаря,
Среди дворов, на каждом повороте
Топчась и подзывая: "Мотя! Мотя!"

Не слишком полагаясь на возможность
Возврата либеральных конъюнктур,
Он материл возвышенность и сложность
Своей наитончайшей из натур.
На старый - весь затоптанный, помятый -
За гаражами выпал новый снег.
- Мы как в плену! Повсюду ебанаты!
Так думал тот несчастный человек,
Себя пытаясь честно обмануть,
Что, может, всё получится вернуть.

Но был момент, когда ему приснилось,
Что с женщиной возобновилась связь;
И со страной любовь восстановилась;
Вернулось всё... Матильда не нашлась.

2017


* * *

Ой ты гой еси, русофилочка,
за столом сидишь, как побитая;
в огурец вошла криво вилочка,
брага пенная - блядовитая
сарафан цветной весь изгваздала;
подсластив рассол Пепси-колою,
женихам своим ты отказ дала,
к сватам вышедши с жопой голою.

Затянув кушак, закатав рукав,
как баран боднув сдуру ярочку,
три "дорожки" враз с кулака убрав,
с покемонами скушав "марочку", -
то ли молишься, то ли злобствуешь
среди гомона полупьяного, -
ой ты гой еси, юдофобствуешь -
по старинке и/или заново.

А сестра твоя (нынче бывшая!)
в НАТО грозное слезно просится.
Ты в раскладе сём - вечно-лишняя,
миротворица, богоносица.
Вся на улицы злоба выльется,
в центре города разукрашенном -
гости зарятся, стройка ширится,
и талиб сидит в кране башенном.

В лентах блогеры пишут набело
о Святой Руси речи куцые;
ты б пожгла ещё, ты б пограбила -
жалко кончилась РЕВОЛЮЦИЯ.
Извини, мин херц, danke schön, камрад,
не собраться нам больше с силами,
где цветы цвели - ковыли торчат,
поебень-трава над могилами.

Прикури косяк, накати стакан,
изойди тоской приворотною,
нам с тобою жить поперек дехкан,
словно Вечный Жид с чёрной сотнею;
отворив сезам, обойдя посты,
заметая след по фарватеру:
- Баяртай, кампан! Вот и все понты, -
как сказал Чучхе Сухе-Батору.

Так забей на всё, не гони волну,
не гуляй селом в неприкаянных...
Обними коня, напои жену,
перекрой трубу на окраинах,
чтобы знали все, чтоб и стар, и млад,
перебрались в рай, как по досточке;
чтобы реял стяг и звенел булат,
и каблук давил вражьи косточки.

2007-2022




 Искать книгу в книжных интернет-магазинах
Название (1-3 слова)
Автор (фамилия)
Доставка в регион



Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА