Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Собрание сочинений
В 2 томах
Санкт-Петербург
Новое культурное пространство
2009
Посмертное издание сочинений русского поэта, журналиста, мыслителя и странника Андрея Освальдовича Мадисона (1952-2009).

Том 1. Опыты в стихах и прозе: стихи разных лет и экспериментальная проза. Большинство текстов публикуется впервые.
Том 2. Герой нашего времени: публикуемые впервые тексты автобиографического и дидактического характера - дневниковые записи, путевые заметки, рассказы для детей и написанные незадолго до смерти "Анекдоты об Андрее Мадисоне".
Книги можно купить в Москве в магазине "Фаланстер" или в Петербурге в "Книжном окопе" (Васильевский остров, Тучков пер., д.11/5, вход в арку).


[Содержание тома 1]

Е. Штейнер. Об Андрее Мадисоне - Поэте и Человеке 5
I. Стихи 70-х гг.
"Среди зарослей маразмов..." 16
"Серо небо бледно-бело..." 17
Басня про басни 18
"Чулок ажур. Муар. Пурпур..." 20
"Мальчик стоял одинокой..." 21
Поэты и толпа 22
"Весны приход врачует раны..." 25
Куплет гражданина 26
Куплет инакомыслящего 27
Стихи про штаны (штансы) 28
"Я пишу от отчаянья..." 29
"Лилась дневная позолота..." 30
"И день был тих..." 31
"Плыви, мой стол..." 32
"Знамений с неба боле нет..." 33
"Я полюбил свои стихи..." 34
II. Стихи 80-х гг.
Заповеди в сумерках I 36
Заповеди в сумерках II 37
"Возьми конфетку ЛСД..." 38
"Ночь утыкана гвоздями..." 39
"Душа не верит ритму жизни..." 40
"Погасла тонкая свеча..." 41
"Любовь имеет ипостаси..." 42
"Чем далее я ухожу отсель..." 43
Белый Аквилон (I) ("Проходят зимы - томы их...") 44
Белый Аквилон (II) ("Нас всех, воистину, никто...") 45
Безвременье. Из опыта отошедших настроений 46
"Есть вязкая рутина бытия..." 47
"Река, бессильная взлететь..." 48
"Как ощутительна прохлада уединенья..." 49
"Свет погружается в пространство..." 50
"Резной дракон литературной мысли..." 51
Отражение действительности 52
"Погибельно слово..." 53
"Притяжение мертвых губ..." 54
Ихахошка 55
Смерть голубого цветка. Мифологемма 56
Элементарная сутра 61
"Мечтою ухожу в Китай..." 63
"Когда сливает одиночество..." 64
"Открытые двери тем..." 65
"Ручей течет ничей..." 66
Авто-нон-стоп 67
"Лошадка, прядая ушами..." 68
"прекрасно верить быть любить..." 69
"Весна все ярче, все невнятней..." 70
"походка осени печальна..." 71
"У хозяина кровавой бани..." 72
"Уйти, чтоб без конца идти..." 74
География духа 75
"Нетвердый шаг, но легкая походка..." 76
"Как под сенью Абеляра..." 77
Девять строф 78
"Пора приходит умирать..." 80
"Безрукая и безногая богиня традиции..." 81
"Для прихотей найдутся краски..." 82
"Весна распалась. Выпали кристаллы..." 83
Алене Щуренковой ("Привет, Алена, из края, где...") 84
III. Стихи 90-00-х гг.
И. Лысенко ("Я верю небу, я верю свету...") 86
"Нас держит слово. Витая криво..." 87
Всем Бурагам 88
"Это было в понедельник..." 89
Красная песня 90
У Лин в день рождения. Маленькая серенада из западного угла Вселенной в Восточные чертоги 92
Антонену Арто ("Я не умею выражать...") 94
Велимиру Хлебникову ("Споем отечественный вой...") 95
"Когда мне платят за любовь..." 96
"Настала горькая пора..." 97
"Любовь объемна..." 98
Vox in deserto 99
Слова на траве (цикл оговорок) 101
Буржуазнаяъ демократияъ 108
"Плоды любви ищи в капусте..." 110
Яркое как два солнца сообщение о том, что такое любовь 111
"Сорока, ворона, собака..." 112
Песня-98 113
"Ого-го, спасибо Торе...". 115
Не дело 116
Наташе Мадисон ("Привет, Наташа, из-за бугра...") 117
"...С материалистической точки зрения..." 120
"Пишу неведомо куда, кому - незнамо..." 122
"Я люблю твое небо, Россия..." 123
"Свобода в дверь а зверь в окно горит звезда в звезде темно..." 124
IV. Переводы
Knots 126
Tomorrow never knows 128
V. Опыты в прозе
Винавер и оно. Сцена из газет 130
Четвертая (раздолбайка) 132
Мать. Женский роман 135
Былое и дамы. Летний ремонт сезона для домашних бродяг и еще то же самое 138
Собака зарыта (инвектива) 141
Цветок без ног, да с крыльями. Философствующая сага, она же - опыт невозможного сценария 144
Вопль 148

[Содержание тома 2]

А. Миськова. О вождях и о Мадисоне 5
ХАНТЫ-МАНСИЙСКИЙ ДНЕВНИК 17
Начало эксперимента 19
Узелки и красные колесики на память 23
Одежда и духовность 23
О дровах и погоде 23
Еще о еде, погоде и топоре 25
Заметки педагога 28
Об оленях и людях 31
Эксперимент 34
Варьёган, национальный поселок 35
Умный полилог 38
Заметки педагога 38
Побег 41
О погоде и дровах, опять 43
Еще об оленях и людях 46
Конец эксперимента 48
Приложение 51
ПУТЬ И ШЕСТВИЕ. В КИТАЙ (записная книжка) 55
РАССКАЗЫ ИЗ КНИГИ ДЛЯ ФИНСКИХ ШКОЛЬНИКОВ, ИЗУЧАЮЩИХ РУССКИЙ ЯЗЫК 83
Загадка русского народа 85
Город и деревня 87
Русские праздники 88
Разные явления современного общества 90
Общество - человек, бедные - богатые 92
Русская культура 95
Разнообразие культур в современной России 97
Наука в современной России 100
Разные исторические явления общества 102
АНЕКДОТЫ ОБ АНДРЕЕ МАДИСОНЕ 107

Евгений Штейнер

Об Андрее Мадисоне -
              Поэте
                  и
                    Человеке


Собственно, мне кажется, что Мадисон поэтом не был. Начинать так предисловие к собранию его стихов есть вызов. Вызов таксономии и номенклатуре - потому что Мадисон в нее не укладывается. Мадисон не был поэтом не потому, что он не был большим (или "настоящим") поэтом, т. е. как бы не прошел по качеству, а потому, что он был не из тех, кто жил, чтобы для звуков жизни не щадить. Жизни своей Андрей действительно не щадил - и доказал это не только своею смертью (это как раз не главное), а многолетней своей жизненной позицией, как в словах, так и в поступках. Мадисон был больше, чем поэтом, - он был поэтом жизни, претворившим трагедию жизни и поколения в свой уникальный грезофарс. И он был меньше, чем поэт, - если считать поэзией божью искру, оформленную в неповторимые и профессионально совершенные слова.


Стихов за свою жизнь Мадисон написал немного, слов прозою было больше - рассказов, сценариев, писем, эссе и статей. Был ли, соответственно, он прозаиком, сценаристом, эссеистом и журналистом? В каком-то смысле да, но, разумеется, нет. Сочинение нескольких пресмешных стилизаций не сделало его автором-пародистом, а представлять его личность на основании его многочисленных злободневных текстов, умных и хлестких, в сетевой журналистике - значит оставить за бортом самое в нем существенное.


Кем он еще не был? - разумеется, он не был редактором, хотя несколько лет профессионально занимался сложнейшей текстологической работой и готовил к изданию труды академика Алексеева, вышедшие - благодаря его работе - в издательстве "Восточная литература", наследнице Главной редакции восточной литературы издательства "Наука". Этому остается только удивляться - как Мадисон, при его поэтических вольностях со словом и декларативной контркультурности, мог заниматься столь кропотливым и буквоедским ремеслом. Но он занимался - раскрыв тем самым еще одну, неожиданную, сторону своей натуры. Не был он и актером, хотя снялся в нескольких фильмах и был похож на Льва Толстого больше, чем БГ.


Более всего Мадисон похож на актера собственной жизни, устроившего хипповый хэппенинг и театр для себя из скучной необходимости как-то жить и что-то делать. Более всего тексты Мадисона походят на произведения хорошо образованного человека былых времен. Хоть и был он, по анкете, недоучившийся дерптский студент, мог при случае пописывать изящные пастиши, а мог и выразить пронзительный трагизм в нескольких строчках; мог горестно выпевать одиночество или, напротив того, драйвово описывать тусовочный флэт, в который он превратил собственную квартиру на улице Койду в Таллине. Когда было надо (по убеждениям) и возможно (по имевшейся площадке) - мог гражданственно клеймить пороки общества и чиновников. И все это было насыщено густым книжным и прочим культурным контекстом - как непосредственно пережитым, так и подсмотренным во всемирной деревне Маклюэна (о захватывавших дух концепциях которого Мадисон, будучи ими захвачен, писал).


Вот на кого Мадисон более всего типологически похож (даже более, чем на столь очевидно родных ему птенцов гнезда Вудстока): на старых китайских книжников - отменно начитанных, писавших стихи по настроению, гуляк и бражников, чуравшихся карьеры, маргиналов истэблишмента. Недаром столь люб был ему Восток - и приязненны стилизации в духе старинных японских моногатари (помню, как прислал он мне такой преуморительный текст про похождения "кавалера Мадисона" где-то году в 1987-88). Или вот стихотворение, которое вполне можно принять за старый вольный перевод с китайской надписи на свитке эпохи Сун:


    Река, бессильная взлететь,
    Повисла водопадом,
    Сосна взобралась на скалу
    И косо смотрит вниз.

    Сижу с монахом, пью вино,
    И сердце сердцу радо,
    Вот только жаль - из этих мест
    Повывели всех лис.
    19.10.1982

Китайские книжники - прекрасно образованные, но не преуспевшие в сдаче экзаменов на ученое звание и чиновничью должность; избегавшие официальной жизни, но не идейные борцы с режимом; бедные, но со средствами на лачужку и выпивку; более всего ценившие "чистые беседы" с друзьями, но в критические моменты высказывавшие злободневные слова властям и народу; путешествующие по глубинке, но прекрасно знающие что делается в столицах - вот к такой овеянной вековой литуратурной славой компании можно причислить Мадисона.


Но начинал Андрей, разумеется, не с этого. Начинал он с юношеских (но уже вполне постмодернистски иронически отсылочных) маяковских мотивов:


    Я оделся в атрибуты,
    Выпил краски из стакана.
    Вырезал на блюде студня
    Раскосое слово "мама"...

Не задерживаясь, проскакал по "лесенкам" по следам красивого, двадцатидвухлетнего горлана-главаря:


    Троекратно разурастясь
          расхристованною выей,
    Рай оскалю до запястья,
          чтоб потом пойти
              "на вы" ей!

Здесь рифмы и размер сильно напоминают "скалам бурым" - "с каламбуром" и однозвучными неприличностями. Или перекликающиеся с Маяковским образность, космический замах и свободные рифмы в отдельных ранних стихах:


    Пусть звезды
        освeтят
    чумное гноище!
        Пусть
          нор
            не будет -
                будут
        площади!
    Мы дарим нищим
        пространства дух -
        - сокровище!
    Мы сеем слов
        серебряное
            семя.
    Созвездьями
        срывая с ночи.

Несколько позже возникала перекличка с обериутами и Заболоцким темами и интонациями:


    Муравей уснул сторожко,
    жук укрыл свой лик в коре,
    на окошке дремлет кошка,
    многоножка - во дворе.
    (1981)

А в самом начале были еще комические стишки, накатанные во время скучных лекций на филфаке Тартуского университета (часто совместно с приятелем А. Полевым). В те годы Мадисон снискал среди дружков, раздолбаев и бражников, и подружек-прелестниц лестное прозвище Макабра, и сподобился еще более лестного внимания Ю. М. Лотмана. Лестного - потому что, если верить этому апокрифу - а не верить ему оснований нет, в случае с юным студентом Мадисоном великий семиотик напоролся на забавный прокол. Согласно преданиям, контркультурный Мадисон расхаживал по чинному Дерпту облаченный в рогожный мешок на босу ногу. В сочетании с окладистой бородой, намечавшейся уже в те годы тонзурой и природной корпулентностью, это делало его отменной стилизацией веселого монаха. Юрий Михайлович почему-то не прочел этот поведенческий текст и fashion statement семиотически и, будучи настоящим отцом солдатам, пытался пособить неимущему студенту посредством сердобольной попытки вручения ему денег на ботинки. Мадисон деньги не взял и по прошествии некоторого времени был отчислен - но не за форму одежды, а за нежелание сдавать дурацкие экзамены.


Последовала долгая - фактически не прекращавшаяся до самого конца - череда уходов и отъездов (как уже в Тотьму он раз, в одночасье собравшись, уехал из Москвы на такси). Мифологема ухода была основополагающей в жизни Мадисона и лейтмотивом его литературного творчества. Это было больше, чем романтический Wanderlust и даже Sehnsucht. Это, как стало очевидно с годами, была целая поэтика ухода - которую было, наверно, сложно постичь оседлому профессору семиотики, подобно тому как лермонтовский Максим Максимыч не разбирался в тонкостях и не мог понять, зачем французы (или англичане) ввели моду скучать.


Уход Мадисона был и умозрительный, и вполне событийный. В начале восьмидестых он писал:


    Мечтою ухожу в Китай
    эпохи Танов

Этот текст в начале девяностых, делая первые попытки рефлексии отошедшей эпохи и отъехавши за тысячи километров сам, я приводил в своем эссе "Апология застойного юноши", где вывел "бывшего дерптского студента Макабру, совершавшего бдение над манометром в таллинской кочегарке". Мадисон был весьма выразительным представителем поколения дворников и сторожей, но, пожалуй, не очень типическим. Он играл в свою инаковость и непричастность много серьезнее, чем другие, и уходил не раз взаправду, а не только душою - все дальше и дальше, пока не ушел без возврата.


Зачем он уходил - это как бы понятно, но внятного ответа на этот вопрос, я знаю, он не мог дать и сам. Об уходе он говорил в первую нашу встречу, в Таллине, под Новый, 1987, год - когда выпив немножко больше, чем следовало, мы вышли на улицу в попытке (малоудачной) освежить мозги, и он, не сдерживаемый трезвой рефлексией, говорил, что вот он бросит все вот это вот наконец и уйдет к чертовой матери. Помню, скрипел снег и мерзли уши, качались фонари (или кружилось в голове), было непонятно, чего это он вдруг, но чувствовалось - что он это всерьез. Этот может.


    Уйти, чтоб без конца идти -
    забыть начало,
    в ушах последнее "прости"
    чтоб не звучало.

Вот он и шел, без карты и плана, забираясь все дальше. Открытый миру и чуждый ему. Когда бывал дома - мир приходил к нему, на улицу Койду, вписаться в психоделический интерьер.


    Наш флэт вершит стихий творенье -
    Вписался пипл "найтовать"
    <...>
    Беседы длятся до рассвета,
    Рождая истину в вине
    Олдовую, как та планета,
    Что входит стопом в дом ко мне!
    10.05.1984

Контркультурность была органической формой существования Мадисона. Одними из важнейших его и постоянно повторяемых в стихах и прозе культурных меток были Хэйт-Эшбери и Вудсток. Можно сказать, он был блаженно на всю жизнь вудстокнутый. "Радостное катание в грязи", - писал он восторженно и завистливо о тех баснословных временах и событиях. По жизни ему больше выпадало кататься в отечественной нечерноземной грязи и суглинках трассы, но он умел находить радость и в этом. Я думаю, что, может, и хорошо, что он не повидал ни поле Вудстока (недоступное, кстати, ныне), ни современный Хэйт-Эшбери. Вряд ли бы ему понравилось. Я был в этом легендарном районе Сан-Франциско, откуда как бы пошла быть хипповая весна, в середине девяностых. Мило, круто. Но слишком много ларьков с поточно изваянными феньками, слишком много туристов и слишком мало тех, старых, которые все хиппианство тридцать лет назад и начинали. Те старые, что были, помятые да пооблезлые, охотно позировали с туристами, собирая на косяк. Или на пенсию. Мадисон чувствовал это. В своем "Вопле", отходной поколению, он воспел их, которые


    найтингейлы котельных, бюль-бюли сторожек, ша­маны дворницких, атманы брахмана всех времен и народов, каждый молод, молод, молод, на завтрак Рембо, на обед без обеда, на ужин черная азийская смола, снега Килиманджаро, волжские лотосы, голос политического евнуха из соседского ящика, плавная флейта над глюковатой Чаахолькой, дым по воде, бес в ребро, хата в раю - - - - - - - - -


    постоим же у могил, где каждой весной расцветают покойники, где бравые черви гальванизируют веру, надежду и любовь, по­стоим - в Ла Хонде, в Питере, в Таллине, в Хейт-Эшбери, в Вудстоке, в слезах, слезая с морфы, слетая с лестницы в небо, рожденные дикими, со стертыми до костей крыльями, ночные поденки, парии, парни и герлы, кончилась ваша власть-цветасть, сон восстанавливает силы, силы больше нет.


    (1991)



У самого Андрея, таллинского хиппиарха, сил было еще немало - ввязаться в перестройку, глаголом жечь неподатливые чухонские болота, перебраться в Москву, улететь на зимовье в стойбище к ненцам, вернуться разочарованным, издавать китайских классиков...


Неконформность прет даже из многих его журналистских статей, когда в условиях быстрого развала всего он пробовал занять гражданскую позицию и сеять разумное и доброе. Ничем хорошим это не кончалось - ни для нелепого эстонского патриотизма, ни для нескладной российской телеги, ни для него самого. Ему приходилось идти дальше, хотел он этого или нет. В сценарии под характерным (с задорным вызовом и одновременно печальным) названием "Цветок без ног, но с крыльями" есть кульминационная сцена: "Герой движется в обратную сторону. Вырывается на трассу. Голосует. Все машины едут мимо". По жизни у него была роль идти в обратную сторону.


Мадисона можно сравнить с Холденом Колфилдом - со всеми бегствами и блужданиями последнего, с его юношеским максимализмом (Мадисоном не полностью изжитым и в пятьдесят), с одинокой насупленной интроспективностью и осознанием, что все вокруг туфта (.phony). Есть люди, у которых архетип Холдена не проходит с подростковыми прыщами. Из этих людей получаются социопаты, гениальные художники или славное (но трудное в быту) племя beautiful losers.


При этом Андрей априорно тянулся к людям. Меня всегда поражала его способность восхищаться невыразительными холодными пейзажами околотундровых земель и готовность с интересом общаться с аборигенами. Этот интерес приводил его даже в учителя к помянутым уже чуть выше лесным ненцам. Увы, идеалистические картинки в духе Уолдена и его жизни в лесах с близкого расстояния выглядели иначе. В размышлениях о своей жизни в тайге Мадисон - как многие до него - открыл что все-таки свое, какое-никакое, а ближе:


    Опыт столкновения с чужой культурой полезен хотя бы потому, что, оценив ее принципиальную нестыкуемость со своей, начинаешь ценить даже недостатки этой своей культуры, которые столь охотно и даже с мазохистским пафосом недавно еще порицал. Опыт великого Китая сурово гласит - нельзя заигрывать с варварами, с ними надо бороться, потому что мерзость насилия бледнеет по сравнению с мерзостью зависимости и рабства - тут я зажег керосиновую лампу - у людей, безразличных и низко надменных по отношению к дорогим тебе планетам и светилам.


    Не пейте, братцы, из оленьего копыта
    ни пьяной браги, ни простой воды,
    а пейте, сестры, из разбитого корыта -
    оно литературней для балды.
    (Ханты-Мансийский дневник)

Но экзистенциальная трагедия разбитого корыта именно в том и состоит, что понимание про нестыкуемость с чужой культурой приходит тогда, когда оказывается, что и своей-то толком нет, и возвращаться некуда и не к кому. В результате появляется чувство того, что


    Пустырь, где я живу, зовется дом.
    А небо, что над ним, зовется дым.

Из опустевшего московского дома Мадисон уехал в маленькую Тотьму, где оказалось, что против течения идти уже неактуально, ибо никакого течения как такового и не было. Покойная уолденовская жизнь в лесах стала слишком похожей на смерть в лесах.


    Какого черта плыть, когда стезя
    зачеркнута в уме, когда фарватер
    подобен крови, разведенной в вате.
    Я все изжил, и дале жить - нельзя.

И он снова ушел, как Холден. И леса он больше не покидал.


Так кем же он был, Андрей Мадисон, Макабра, бывший таллинский хиппиарх, - уж давно не хиппи, не поэт, не актер, не журналист, не редактор? А был он, пожалуй, просто талантливым и жадным к новому человеком в поисках себя и смысла жизни. Вряд ли он его нашел. От жизни (хоть он часто говорил обратное) ему было нередко совсем неуютно и зябко. И когда стало совсем холодно, он замерз. Но жизни многих вокруг, кто помнит его или кто читал его и читает сейчас в этой книге, - согрел.







Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА