// -->

ЭПОС ОБЫДЕННОСТИ
О прозе Людмилы Петрушевской

Вообще-то я читаю в последнее мало - больше пишу да бегаю по всяким глупым делам. А когда в последний раз книжку покупал - даже и не вспомнить. Жизнь такая, что тут уж не до книг. Хорошо, конечно, завалиться иногда на выходных на диван с новым романом Стивена Кинга - поужасаешься, повскрикиваешь, вот и отдохнул, вот и снова готов к труду и обороне. А Кинга поставляет мне знакомый книготорговец, имени называть не буду, а то еще посадят не дай бог за неплатеж налогов. Между прочим, к Кингу я его пристрастил. Он сначала априорно так восклицал: "Коммерция! Паралитература! Не читал и читать не буду, за кого ты меня держишь?" А сейчас у него целая полка, весь русский Кинг, для себя покупает, не для продажи. Впрочем, речь у нас не о Кинге, а о Петрушевской.

Однажды сидели мы с Книготорговцем у него дома, пили кофе, ели самодельные лепешки, обсуждали книжный рынок и вообще литературный процесс. Книготорговец жаловался: "Не понимаю, почему "Мальчик" Стрижака идет нарасхват, а Петрушевская по той же цене со скрипом?" Я спросил: "Не та ли эта Петрушевская, которая пишет страшные рассказы с мистическим уклоном? Помнишь, в "Новом мире" печатали?" "Не то чтобы мистические, но страшноватые - это точно. Кстати, можешь взять почитать" - сказал Книготорговец. И я, как любитель всего ужасного, не мог устоять перед соблазном. Сначала показалось несколько монотонно. Но чем дальше я читал, тем глубже проваливался в какой-то странный мир, причудливый и абсурдный, полный страдания и безысходности - мир обыденной жизни. Под конец я просто заболел, что-то сдвинулось в голове. Я решил прибегнуть к своему обычному методу: чтобы преодолеть безумие, необходимо рационально проанализировать аффект и его причины. Кроме того, подумал я, какой чудный повод попробовать себя в роли литературного критика!

*

Книга Людмилы Петрушевской "По дороге бога Эроса" (М.: Олимп - ППП, 1993. - 336 с.) представляет собой, как сказано в аннотации, "наиболее полное собрание прозы, составленное самим автором". Л. Петрушевская известна так же как драматург, но ее пьес и их соотношения с прозой мы касаться не будем, поскольку пьесы в издание не вошли.

На первый взгляд проза Петрушевской воспринимается в формальном отношении как совокупность мелких рассказов, а в содержательном - как бытовизм с уклоном в чернуху. И то, и другое неверно. Мелкие рассказы, повествующие о "случаях из жизни", о частных, ничем не примечательных судьбах, складываются в глобальную картину человеческого существования, в своего рода эпос. И хотя этот эпос не озабочен прославлением героев и вообще обходится без героев, он, как всякий эпос, изображает не жизнь как она есть, а жизнь в ее смысловом пределе. Поэтому и говорить о художественном мире Петрушевской хочется в эпическом, гомеровском тоне. Перечислительного тона нам не избежать.

Итак, из чего состоит жизнь, обычная жизнь, какой живем с некоторыми разночтениями все мы, за исключением каких-нибудь сверчеловеков и отщепенцев? Петрушевская отвечает так: жизнь состоит из коммунальной квартиры, чая, жаренной картошки, беготни по магазинам, стирки, уборки, службы или работы, неурядиц дома или на работе, продвижения по службе, алкоголизма, супружеских измен и печения пирогов, детей, алиментов, болезни, старости, психбольницы, покушений на самоубийство, телевизора, скоротечных романов, кончающихся для женщин абортом или родами, я для мужиков неизвестно чем, из мечтаний о будущем, вранья, голода, сплетен, вечной нехватки денег и - смерти, смерти во всех ее видах: в петле, после нелегального аборта, от рака, от ножа в грудь за то, что не дал закурить, или где-нибудь в зачуханной больнице для хроников, безнадежных и никому не нужных, в гноище на сквозняках в коридоре.

Конечно, многие реалии 1970-80 годов, которые так тщательно фиксирует Петрушевская, отошли в прошлое, да и персонажи ее настолько неотделимы от своей среды (которая преходяща, как все историческое), что рассматривать их как "людей вообще" было бы просто нелепо. Отчего же рассказы ее так цепляют? Почему в этих советских обывателях, мелких служащих, старухах и алкоголиках чем дальше, тем больше - узнаешь себя? Проблемы, которыми мучаются герои Петрушевской - нечего есть, бедность, работа за гроши, муж пьет, бьет или ушел к другой, сын в тюрьме, мать в психбольнице, дочь рожает третьего неизвестно от кого и "нет денег, нет вообще денег, вот и все" - не обязательно "мои" проблемы. Но за всем этим я чувствую что-то еще, имеющее ко мне самое прямое отношение, и "натурализм" Петрушевской оборачивается тонкой и опасной работой с символами. А символ - это то, где нет "я" и "других", а есть осознание того, что есть.

Петрушевская напоминает мне героиню своего рассказа "Рассказчица". "Ее можно заставить рассказать о себе все что угодно, если только кто захочет этого. Она совершенно не дорожит тем, что другие скрывают или, наоборот, рассказывают с горечью, с жалостью к себе, со сдержанной печалью. Она даже, кажется, не понимает, зачем это может ей понадобиться и почему такие вещи можно рассказывать только близким людям да к тому же потом жалеть об этом". Обыденная жизнь, выговоренная обыденным, нелитературным словом, без всякой сдержанности, вплоть до истерики, с выбалтыванием интимных подробностей о себе и других - того, "о чем не принято говорить" - вот объект изображения и метод Петрушевской, то, чем она привлекает и шокирует.

Петрушевская во многом напоминает мне Чехова. Для обоих значимы как проза (причем короткая - "не роман"), так и драматургия. Оба подчеркнуто не теоретичны и стремятся показать жизнь такою, как она есть. Сверхтема обоих - "как человек пропадает в жизни", ужас и нелепость "нормальности". Оба - великолепные юмористы и рассказчики анекдотов, но за их смехом - слезы и слезы. Петрушевская вообще тяготеет к "черному" юмору. Ее анекдоты такого типа: у старухи есть одна ложка и две вилки, а нож перочинный, потому что у старухи в хозяйстве ничего нет и питается она круглый год одним кефиром; каждый раз в марте старуха вешается, так что на март специально приезжает в отпуск ее сын и то и дело прячет веревки. Или такой анекдот: Рита мчалась за дочкой к учительнице рисования на другой конец города и ее сплющила снегоуборочная машина, которая во тьме прижала ее к стене дома, а Рита как-то посторонилась (она все-таки добралась до учительницы рисования и умерла только тогда, когда ей открыли дверь). Или еще: наркоман в аптеке вымогает у пожилой женщины деньги, чтобы она купила какие-то таблетки, говоря, что он жокей и что у него "конь умирает" (и она, что самое смешное, верит и отдает последнее).

Отличает Петрушевскую от Чехова следующее. Во-первых, сама жизнь, которую они описывают, за сто лет изменилась - во всяком случае, в своих внешних проявлениях. "Социальная база" у Петрушевской гораздо уже, чем у Чехова: невозможно представить ее героев, проливающих слезы из-за утраты родового поместья; они скорее могут заплакать из-за того, что гости дочкиного сожителя съели последние продукты из холодильника (как смешно, не правда ли!). Сюрреалистический элемент прозы Петрушевской (выступающий на первый план в разделе "В садах других возможностей" и в концовках некоторых ее пьес), отражающий сюрреальность советского жизненного уклада, сближает ее уже не с Чеховым, а с Мамлеевым (хотя, конечно, без его причудливой метафизики небытия). Кроме того, Петрушевская, безусловно, писатель в юбке; ее проза - женская проза (я имею в виду специфику точки зрения, а не какой-то там феминизм). И наконец, самое важное: все вещи, вошедшие в сборник, написаны сказом. И здесь Чехов уже ни причем; традиция сказа совсем иная - Гоголь, Лесков, Ремизов, Зощенко.

Формалисты определяли сказ как установку на устную речь и различали две основных его формы: личный и безличный сказ. У Петрушевской преобладает безличный сказ - рассказ, где нет личной истории рассказчика; мы слышим его голос, но повествует он о других. Произведения, написанные личным сказом, составили заключительный раздел книги - "Монологи". Поскольку сказ - литературная форма, имеющая свою традицию, вокруг этой формы сложился некоторый семантический ореол. Если попытаться его раскрыть, мы увидим следующее. Сказ предполагает повествование об обычной жизни с точки зрения обычного, ординарного сознания. Автор-сказитель не всеведущ, не возвышается над своими героями, он такой же как они, "как все". Связанность сказа с обычным, "неученым" сознанием влечет за собой, во- первых, разного рода оценочно-эмоциональные модальности (особого рода "сказовый" юмор, апелляцию к слушателю и т.п.), а во-вторых - возможность фантастики (в форме слухов, суеверий, городского фольклора и т.п.). Таким образом, сам способ говорения предопределяет точку зрения и тип сознания, получающие выражение в тексте.

Эта легкость рассказывания , это отсутствие всякой скрытности, какая-то даже беззаботность, характерная для персонажей Петрушевской - не от того ли, что дальше уже некуда падать? "Ниже не понизят" - как говорят в одном рассказе продавщицы, судача промеж собой в обеденный перерыв, "высказав все" в глаза презираемому ими директору.

Петрушевская (или рассказчик, что не одно и то же) внимательно вслушивается в речь своих героев, дословно воспроизводит их "словечки", оговорки, аграмматизмы, вводя нас через речь как бы внутрь психики этих людей. И мы видим, как много там бессознательности, автоматизмов, слепоты, но и - страдания. И еще - стремления к счастью. И мужества жить. И любви. Рассказывая о них (о нас, о себе), автор не судит, не расставляет точек над i. Скорее спрашивает - у того, кто способен услышать. Типичные начала ее рассказов:

"Ты мне говори, говори побольше о том, что он конченый человек, он алкоголик, и этим сказано почти все, но еще не все".

"Кто скажет, как живет тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире. Как она каждый вечер, какой бы ни была пьяной, складывает вещички своей дочери для детского сада, чтобы утром все было под рукой".

"А кто ответит за невинные слезы Веры Петровны, за ее невинные, бессильные старческие слезы на больничной койке перед тем как Вера Петровна умерла?"

Мирза Бабаев

День за Днем, 20 сентября 1994