Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




VITA  NOVA

Взгляд из замкнутого пространства





Двое в лифте

...И вот позапрошлой зимой возвращаюсь я поздно вечером с работы, покупаю в магазине фрукты - груши, яблоки, мандарины, персики (персики, да еще зимой в Питере - это был знак новых времен) и двигаюсь к дому, в одной руке небольшая сумка из-под давно сдохшего ноутбука фирмы "Компак", в другой полиэтиленовый пакет с фруктами. Когда я открываю кодовым ключом дверь в парадную, меня опережают два увлеченно разговаривающих между собой молодых человека и идут наверх к лифту. Я задерживаюсь внизу, возле почтового ящика, открываю, хотя там ничего нет, медлю, не испытывая особого желания присоединиться к молодым людям, как будто кто-то во мне говорит об опасности, они же, похоже, меня вежливо ждут. Медлить далее нет смысла, я тоже поднимаюсь к лифту и, впав в свою привычную дорожную отрешенность и задумчивость, совершенно забываю про прозвучавшее во мне предостережение. Лифт приезжает, и я спокойно вхожу вторым, уже успев забыть про этих молодых людей рядом, разве что отметив, что они как бы уделили моей персоне больше внимания, чем должно в подобной ситуации. Далее второй молодой человек заходит следом, дверь лифта закрывается, и я, привычно сделав шаг к двери - ведь мне на втором этаже выходить, натыкаюсь на преграду в виде молодого человека. Он повыше меня ростом и поплотнее. Мне же в моей отрешенности кажется, что это случайная помеха, и я делаю движение к двери, но тут преграда становится ощутимей, и я слышу нагловатый голос: "Ну что, дядя, сам деньги отдашь или бить будем?"

Еще мгновение я не мог поверить, что это произошло со мной, и помню чувство, испытанное в том лифте, когда он проехал мимо моего второго этажа и отправился в неизвестность. Наверное, подобное чувство испытывали все, кого, скажем, похищали, а таких в моей несчастной стране много. Еще мгновенье назад жизнь была в твоих собственных руках и ты знал, что будешь делать через минуту, через две, и завтра, куда пойдешь и с кем встретишься, а теперь - теперь ты был никто и твое время у тебя отняли. И еще одного чувство - что моя семья, жена и дочка, такие близкие, родные, всего в нескольких метрах от меня, всего лишь за двумя дверьми, к которым у меня есть ключи, вдруг стали бесконечно далеки и недостижимы. И еще одно чувство я отчетливо помню - точнее импульс, инстинкт: выбросить из кармана руку с длинным и острым по краю и на конце ригельным ключом и вонзить в лицо этому типу, что загородил мне дорогу. Но следующим импульсом, противоположным первому, я этот порыв погасил. Нет, не потому, что испугался, страшно мне не было, и я готов был сразиться и, возможно, у меня был какой-то шанс вырваться на свободу и даже отстоять кошелек. Но мне почему-то было жалко фруктов, которые превратятся в мешанину, и дочке я их уже не принесу, и еще мне было жалко гладкой физиономии этого молодого наглеца, его глаза - я ведь не знал, куда может попасть острое железо. Не стоил мой кошелек такой его раны. Я представил себе кровь, крики, драку, свое пальто с оторванным рукавом, синяк под глазом, разбитую губу. Да, и еще меня остановила мысль, что у них может быть с собой нож. Вспомнилась и фраза, которую мне неоднократно повторяли, когда я впервые оказался заграницей: "Если к тебе на улице пристали и потребовали денег - отдай и иди дальше". Это было железное правило западного цивилизованного человека. Звучало тогда дико, но... Надо было, значит, лишь иметь поменьше наличности в кармане. Одна моя знакомая переводчица, дама пожилая, но весьма активная, отправилась как-то по турпутевке в Андалузию, и, зная, что я там бывал, загодя поинтересовалась, что там и как. Помня, что меня в Севилье на каждом шагу предупреждали - остерегайся воров, я так ей о том и сказал. Как потом выяснилось, на нее в узких улочках Макарены действительно напал воришка - попытался отнять сумку, но она стала колотить его этой сумкой и подняла такой крик, что он убежал. Я же не был пожилой переводчицей и отбиваться не стал, к тому же в лифте на троих было еще теснее, чем на улочках Макарены, - руки не вытянуть для, скажем, полновесного удара под нос ребром ладони. Но и кошелек я добровольно отдавать не собирался, хотя мысленно уже простился с ним.

И вот мы ехали куда-то наверх или снова спускались, поскольку взаимопонимание у нас не налаживалось, а бить меня молодые люди все не решались. Я же блефовал, плел что-то насчет Имангулова, видного представителя татарского клана в Питере, с которым я в одной команде, и лучше бы меня не трогать (Володя Имангулов, чемпион по какой-то гребле, действительно тогда работал в нашем издательстве), напирал на то, что им не миновать неприятностей, а они же требовали кошелек. Кошелек я не отдавал, решив, пусть сами достанут, если смогут - он у меня был в кармане брюк, под длинным, как у новых русских пальто (думаю, это чертово пальто и послужило для моих молодых разбойников наводкой). Итак, тот, что покрупнее, загораживал от меня дверь, а второй, тоже повыше меня, пытался проникнуть в искомый карман. Я же пытался вывернуться, не выпуская при том ни сумки с документами, ни полиэтиленовой сумки с фруктами. Тот, который меня шмонал, был покорректней второго, наглости не было в его тонком интеллигентном лице, а скорее нравственно страдание, но, какое, скажем, может испытывать наркоман до того, как у него начинается ломка. Да, он страдал, что должен заниматься таким грязным делом как экспроприация моего кошелька, чем напоминал совестливых комиссаров первой волны красного террора, - был мрачен и угрюм. Наконец он определил место хранения кошелька, и поскольку я сопротивлялся, хотя сопротивление и не имело смысла, то он, чтобы попасть в заветный карман, разорвал мне брючину (впрочем, удачно, по шву)."Взял!" - услышал я голос этого мучающегося носителя расщепленного сознания, и тогда и второй, мой страж, расслабился и потерял ко мне интерес.

Теперь весь интерес их сосредоточился на моем кошельке, из которого аккуратная кисть, хорошо смотрящаяся, скажем, на клавиатуре компьютера, изымала мои денежки, не такую уж крупную сумму - всего на пару доз героина, или на хорошую графическую "мышку", да еще долларов пять к тому. Потеря такой суммы никак не сказывалась на моем семейном бюджете, хотя при переводе на фрукты оказывалась довольно значительной. Тут лифт остановился, и я услышал короткое:"Выходи". Скорее машинально, я вышел. На стене была цифра восемь - всего восьмой этаж. Ясно, что не рай. Я вышел, не вполне осознавая, что снова на свободе, - во мне еще продолжалась психология борьбы. Но борьба уже кончилась - я проиграл."Кошелек отдайте!- сказал я, -на фиг он вам нужен" (я употребил другое, трехбуквенное, слово). Кошелька мне было не жалко, но там были мои визитки, адрес, телефон. Странно, но мне его вернули. И еще перед тем, как дверцы лифта захлопнулись я, выразительно (так, во всяком случае, я видел себя со стороны) посмотрев на моих разбойников, сказал не без угрозы: "Я вас запомнил!"

Не думаю, что эта фраза произвела на них большое впечатление. Но больше я этих молодцов не видел. Однако остался синдром. Ожидание нападения. И если я возвращаюсь поздно, то с минимумом денег. Пару раз уже другие разбойники пытались повторить со мной тот же трюк. Но я был начеку. Думаю, сюжет начинается в вечернем магазине, где специалисты данного профиля намечают себе жертву. Ну, а деньги всем нужны. Одним на хлеб, другим на дозняк, третьим на новую материнскую плату, "маму" то есть.

2001




Все хотят вас обокрасть

Вбегаю я сегодня в метро на станции "Московская", чтобы ехать к себе на Васильевский остров, и вижу, что у кассы народу мало. Это уже как рефлекс - если народу мало, надо прикупить жетонов. Карточкой я не пользуюсь - во-первых, автомат каждый раз, прежде чем тебе ее вернуть, засасывает ее куда-то внутрь, а что он с ней там делает, ты не знаешь, может, он тебе возвращает совсем не твою карточку, и поездок на ней вдвое меньше, а может, и вовсе обрабатывает бациллами сибирской язвы - поди его, железного, проконтролируй. По поводу количества поездок я ведь тоже неспроста говорю - помню, купил на десять, а на шестой мою карточку автомат заглотил с концами. Так что я, человек старой закалки, хорошо еще помнящий времена, когда кассиры в магазинах были вооружены бухгалтерскими счетами с костяшками (Russian computer - шутили редкие в ту пору иностранцы), - я предпочитаю жетончики из цветметалла. Они даже на рынке идут по номиналу - 5 рублей штука. И если рубль падает, то жетончик только поднимается. Дарю метрополитену рекламу: продай купон - купи жетон.

Но я о другом. В России воруют, это ни для кого не секрет. Притом, не так цивилизованно, как в Европе или в Америке (запихивая в цену товара все, что можно туда запихнуть), а по-простому, внаглую. Глядя в глаза и улыбаясь, или даже не глядя и не улыбаясь, но все равно внаглую. Недовешивают, недодают, чуть только ты отвернулся - выкладывая с весов себе в заначку только что взвешенную тебе венскую сосиску по 92 рубля за килограмм. Сегодня меня хотела обокрасть кассирша в метро, пятидесятилетняя грымза, со старческим пухом на голове вместо волос.

Итак, через три человека доходит очередь и до меня, я просовываю в окошечко сторублевку и говорю в микрофон, или что там у нее - "четыре", кассирша кивает, так что даже по ее пуху прокатывается волна понимания, мгновенно выбрасывает мне своими коротким морщинистыми пальцами с обломанными ногтями и лишайными остатками маникюра на них четыре моих жетона и так же мгновенно сдает мне сдачу. Эта ее мгновенность должна меня, городского муравья, загипнотизировать, и я мгновенно же должен отскочить от окошечка и мчаться в свободный турникет. Я же, человек нетиповой, впечатлительный и легко ранимый, чувствую, что денежек-то в сдаче маловато и начинаю их, десятки, считать, благоразумно не отходя от кассы. И как я их ни считаю, все получается пятьдесят, а не восемьдесят. Кассирша, видя, что я катастрофически не оправдал ее ожиданий, выбрасывает в металлическое ложе под окошком рублей десять мелочью, и ждет, что я, удовлетворившись, наконец ускачу. Я же, хоть и выгребаю эту жалкую мелочь, но все равно медлю, потому что ее мало, как ни считай - слева направо или наоборот. Тогда мне еще высыпают мелочи. А я все стою. И когда мне высыпают в третий раз, молча осуждая меня вместе со всей собравшейся за моей спиной грозной толпой, я подаю голос. Это не голос, а рык. Я бросаю обратно жетончики, потом пять десяток, а потом еще кучу мелочи и требую назад свою родненькую, розовенькую сторублевку. И кассирша, поводя от страха пухом во все стороны, не пикнув, не призвав толпу на помощь, само повиновение, возвращает мне мои сотку. Знает кошка, чье сало пыталась съесть. А мне уже по фигу эти доп. жетоны - один у меня есть, до дому я уж как-нибудь доберусь. Толпа безмолвствует. Внешность все-таки аргумент. Меня никто никогда сразу не бил. Даже в худших случаях сначала предупреждали.

2001




Мы не умеем плавать

Я был неловкий и невезучий. Если я покупал на улице шаверму - лепешку с настриженным в нее мясом, протекающую жирным и острым белым соусом, от которого замасливались пальцы, то мог полностью в нем извозиться, прежде чем отыскивалcя носовой платок. Именно передо мной кассирша - что бы она ни выбивала, делала перерыв, дабы отлучится по малой или еще какой нужде. Пусть даже мне удавалось, например, в метро без всяких там заморочек, сходу обзавестись проездными жетонами, я тут же забывал, куда их положил, и, если обе руки у меня были заняты - портфель и пакет с продуктами - то проклятые медяшки обнаруживались лишь там, куда я залезал в последнюю очередь, перерыв все карманы, включая нагрудные, внутренние и потайные, для чего приходилось перекладывать ношу попеременно из руки и руку, прихватывать зубами или ставить на пол. И это особенно случалось тогда, когда я куда-нибудь спешил. В советские времена как раз передо мной заканчивались сосиски, за которыми я честно стоял во всепогодной, как вездеход, очереди из моих соотечественников. Если я находил на улице деньги и, кретин, радовался находке, то через несколько дней платил за нее пропажей гораздо большей суммы. Меня всегда обсчитывали, но пока в моем мозгу заканчивалась арифметическая операция проверки, я уже оказывался так далеко от точки обсчета, что теряло смысл возвращаться за справедливостью. Впрочем, иногда обсчитывались в мою пользу и, я погасив вспышку неправедной радости, честно отдавал излишки - чужого-де не берем. Каково же было потом в результате привычного мне арифметического пересчета, выяснять, что я, горе-математик, просто отдал свои кровные. Да, именно кровные, заработанные потом и кровью. Зарабатывал я обычно мало. А когда наконец у меня появились деньги, они стали обсыпаться с меня, как осенние листья. До перестройки я был типичным совковским интеллигентишкой - вяло фрондерствовал, жил вполнакала, поскольку был глубоко убежден, что система, в которой нам довелось родиться и умереть, - она навсегда. От ощущения, что от тебя ничего не зависит, что государственный молох перемелет тебя в муку, стоит только залупиться, я как большинство моих духовных корешей, просто коптил небо. Изумительная вертикаль советской власти десятилетиями крепила в нас инфантилизм и нахлебничество. Мы знали свое будущее до гробовой доски и положительность подобного знания заключалась в том, что мы не испытывали никакого страха перед завтрашним днем. Ведь он должен был быть таким, как сегодняшний. А сегодня у нас всегда было. И еще одно важное обстоятельство - власть интеллигенцию не любила, во всяком случае, недолюбливала, и это было архиважно для нашего духовного самоутверждения, для объединения по признаку духовного родства. Мы были элитой в своей стране. Какие козни ни творила нам власть, мы всегда были на сцене, в свете рампы, а зал всегда был полон публики, жаждущей услышать про себя из наших уст. Хрущевство, брежневство, начало горбачевства - золотые времена, мы даже и не подозревали, насколько мы счастливы. Литературные, выставочные скандалы, постановления партии и правительства о состоянии дел в нашей культуре. Кого-то выслали, кого-то посадили, что-то закрыли, кого-то вернули и реабилитировали. Сколько внимания! Сколько ненависти, которая та же любовь! Мы были тростинкой, через которую погруженный в омут народ дышал нездешним воздухом свободы. Вы спросите меня, зачем народу, тем более русскому, какая-то там свобода, которой он никогда, представьте себе НИ-КО-ГДА не имел? Зачем человеку то, чем он никогда не пользовался и с чем не знает, как обращаться? А ни за чем! Видимо, просто так устроен человек - хочет того, чего у него нет. Думаю, мыслители, которых занимал этот вопрос, правы, когда говорят, что свобода - коренное состояние человека. Но человека цивилизованного, добавил бы я, то есть хранящего в генах все этапы своей несвободы. Человека, для которого свобода - это сознательный выбор. Нас же бросили в свободу, как Муму в озеро. Помните анекдот про Муму? "Сдается мне, Герасим, что ты что-то недоговариваешь". Мы захлебнулись и пошли на дно. Мы не умеем плавать. То есть - абсолютное большинство. Известно, что талант бизнесмена, предпринимателя выпадает на один процент активного населения. Свобода, господа хорошие, была дана лишь этому одному проценту. Это и есть буржуазная свобода, с чем вас и поздравляю. Мы же стремились совсем к другой свободе - романтической, которая, как я теперь понимаю, невозможна по определению. И достижима только индивидуально - в медитации, в творчестве, в любви. И не раз и навсегда - а на время. Пусть даже многократно, но всегда точечно. Бах! - поимел и потерял. Да, свобода - это как полет, но по кривой, в прыжке, с неизбежным приземлением. Иногда весьма болезненным.

2001




Четырнадцать тысяч баксов

Вечно со мной что-то случается на площади Восстания, точнее - возле метро, которое раньше было церковью. Церковью ведь было и метро на Сенной. Видимо, в эпоху социализма существовала некая оккультная связь церкви и метро - по крайней мере, в представлении строителей. Именно там они зарывались, не боясь, что попадут прямо в преисподнюю. Однажды минувшим летом возле станции метро Площадь Восстания какая-то молодая особа осведомилась у меня, не хочу ли я "расслабиться с девушкой", явно имея в виду себя. Я, хоть и хотел, но, конечно, вежливо отказался, однако не скрою, испытал подъем чувств, оттого что мне, человеку не первой молодости, делают такие интересные предложения. Далее я целый день представлял себе, что было бы, если бы я не отказался, и даже с грустью решил, что писатель во мне умер, коль скоро я так непростительно отмахиваюсь от сюжетов, которые подбрасывает жизнь. Но, видимо, муза, обеспокоенная моим творческим застоем, решила подкинуть мне очередное приключение.

Короче, спустя недели две после того выхожу я из метро на Площади Восстания, поворачивая налево к одноименной улице, и иду себе, полный привычных дум, как вдруг передо мной, вернее, в метрах трех от меня, на асфальт шлепается целлофановый пакетик. Сделав еще несколько шагов, я прекрасно различаю под целлофаном стодолларовую купюру, и, судя по толщине пакета, оцениваю находку эдак в три тысячи долларов. Подняв глаза, я вижу спину сноровисто удаляющегося молодого мужчины, его цивильный пиджак, определяя подсознательно по шее и затылку, что скорее всего он является лицом кавказской национальности. Он не услышал падения, и я уже готов поднять пакет и крикнуть ему в спину: "Молодой человек, вы уронили!", как вдруг справа от меня появляется большая мужская туфля, которая, притормозив, накрывает собой находку, и в следующий миг я вижу молодого человека русской национальности, то есть нового обладателя пачки стодолларовых купюр. Он повыше меня ростом, в черном свитере и джинсах, в руке у него портфель, фигура крупная и рыхлая, походка чуть шаркающая, видимо, никогда не занимался спортом, выражение лица меланхоличное.

- Отдай вон тому мужику! Это его! - говорю я, переводя взгляд на быстро удаляющееся лицо кавказской национальности и частично испытывая досаду, что не я это сделаю.

- Зачем, - говорит парень, - это я нашел. Теперь это мое. - При этом он не спешит исчезнуть, а идет рядом со мной.

- Лучше верни, - говорю я, испытывая на самом деле смятение чувств, ибо крупная сумма денег, найденная на моих глазах, хотя бы уже поэтому некоторым образом принадлежит и мне, и я как бы имею моральное право правильно ими распорядиться, то есть отдать владельцу. Это и есть мой первый импульс, тогда как второй, третий и четвертый импульсы уже не столь кристальны и пускают по всей ширине прозрачного самородка трещинки и каверны.

- Зачем? - спрашивает меня парень, продолжая вышагивать рядом, как если бы вознамерившись окончательно убедиться в отсутствии правовой базы у моих моральных доводов.

- Затем, что кто украл, у того украдут.

- Я не крал - я нашел.

- Ты же видел, кто это уронил.

- Я не видел, это вам кажется, что вы видели.

- Эти деньги вон того мужика - протягиваю я вперед руку, но знакомая спина уже затерялась в толпе на переходе.

Парень отмечает, как замерла в растерянности моя вытянутая рука, и говорит:

- Может быть, это мой единственный шанс в жизни. Мне деньги нужны, а вам что, не нужны?

- Нет, - говорю я. - Мне не нужны. По закону кармы такие вещи наказуемы. Надо было вернуть.

Парень не отвечает, но почему-то продолжает идти рядом, словно что-то мешает ему отвалить. Тогда я говорю:

- Единственное, что тебя может спасти от кармы - это если деньги ворованные.

- Ну да, - охотно соглашается он.

- Тогда это ничьи деньги, - продолжаю рассуждать я, между тем все больше и больше жалея, что не я их подобрал, - тогда, может быть, тебе ничего за них и не будет.

Парень кивает, словно получив отпущение грехов, и на этой фразе я теряю его из виду, тем более, что он все время как бы отставал от меня на полшага, и я иду себе дальше, полный смуты по поводу находки, просвистевшей мимо меня. Да, три тысячи долларов решили бы несколько моих проблем и явно не помешали бы в семейном бюджете. Скорее всего, это деньги от рэкета, не может же лицо кавказской национальности заработать их на стройке. И если я не взял их, то явно не потому, что нравственный закон для меня, как для Канта, превыше всего, а только лишь из страха быть наказанным своей судьбой в мере, несоизмеримой с проступком. И пусть формально я ничего не преступил, разве я не согрешил в сердце своем? И разве такой грех не наказуем согласно заповедям христианства?

В общем, я так расстроился, что, придя на турфирму, которая готовила мне документы для поездки заграницу, все им выложил, как на духу, в том числе и про свою душевную смуту, вызванную искушением.

- А если в пачке было тысяч четырнадцать? - мрачно сказал один из сотрудников фирмы, отрываясь от монитора компьютера. Видимо, именно такой суммы ему не хватало для решения своих личных материальных проблем. Четырнадцать тысяч добили меня окончательно, и я стал представлять себя маленьким испуганным, ущемленным жизнью человечком, который из ложного, явно надуманного страха наказания никогда не откроет золотым ключиком заветную дверцу.

История не давала мне покоя, и наутро я рассказал ее своему шефу, а потом своему коллеге. Уже на второй моей фразе он стал понимающе улыбаться, кивать, пытаясь сам продолжить мою историю. Как ни удивительно, он ее знал, будто шел рядом, снимая на видео.

- Это такой лохотрон, - сказал он. - Со мной месяц назад была точно такая же история. Только ты, видать, уж больно сурово наехал на мужика, не дал ему шансов кинуть тебя.

- Каких шансов?

- Он должен был предложить тебе поделиться. Зашли бы во двор, ты бы взял полсуммы. И в этот момент объявился бы хозяин пропажи. И тут они вдвоем взяли бы тебя за грудки. И ты бы отдал не только чужое, но и все свое, что нашли бы они у тебя в карманах. Да, отдал бы, как всякий кающийся интеллигент. Моральная компенсация, так сказать...

- И ты что, отдал? - спросил я.

- Нет, - сказал мой коллега, - я не взял. Я стал звать того мужика, но он будто меня не слышал.

- А парень?

- Он самой собой предложил мне деньги. А я сказал, что мне не нужно. Он все не верил. А у меня там машина стояла, я ждал приятеля с одной деталью. Через час собственными глазами видел, как хозяин пакета и нашедший прогуливались в обнимку.

2003




Сибирячки

Последний раз я был в Сибири накануне 2000-го. Целый месяц прожил в главной Красноярской гостинице, в номере с видом на Енисей. Время было еще полуголодное, и даже в главной гостинице шведский утренний стол состоял из одних сосисок... И вот повадилась звонить мне в номер по вечерам какая-то дама. Слово за слово... Чувствовало сердце, что не надо, что тембр голоса не тот, что реакция на шутки с запозданием и не в ту сторону, но я сказал себе - ты писатель или тварь ленивая, иди и собирай материал из жизни. Как будто его и так не хватало. Короче, купил бутылку вина, шоколаду, фруктов (красноярцы в ту пору действительно жили бедно, питались хуже некуда) и поехал по названному адресу за тридевять земель вдоль всей советской индустрии военной поры...



О, с каким облегчением ехал я обратно часами двумя позже, балдея от права вето и свободы выбора. Дама была весьма удивлена моим демаршем, но расстались мы как по протоколу, не подкопаться, тем более что у нее остались все мои гостинцы (надо сказать, что на столе я их так и не увидел, будто это был калым по-сибирски). Чтобы адекватно рассказать о впечатлениях из гущи жизни немолодого, но еще любопытствующего питерского писателя, с еще не отягощенным пенсионной книжкой внутренним карманом, боюсь, мне не хватит чувства юмора. Тем более что о дамах, как о мертвецах - или хорошо или никак.

Самое смешное или, скорее, обидное, что почти одновременно стала позванивать мне в номер другая дама (всем им нужен был то ли дом культуры, то ли какая-то поликлиника). У этой с голосом было все в порядке, то есть абсолютно аутентично-адекватная дама, да еще с такой собольей гибкой теплотой тембра - "приезжайте, дескать, на домашние пельмени". И я бы, грешный, поехал, кабы не услышал, что пилить мне к ней в индустриальный поселок аж шесть часов на маршрутном автобусе. И это в декабре. Одно я вынес из той поездки - что сибирячки, конечно, прекрасны, но что мужиков там недобор.

2003




Рукопожатие

- Игорь? - тихо и не очень уверенно раздалось слева от меня из толпы. Я повернулся и почти сразу узнал его - того, кого никогда не помнил, забыв имя и тем более фамилию, но кто со странной периодичностью путеобходчика или хронометражиста появлялся передо мной раз в десять лет. По тому, как он изменился и постарел, я увидел картину собственных перемен, да и так было заметно, что его взгляд не без труда сличает с отпечатком в памяти мой нынешний облик. Был он похож на бомжа, или, скажем мягче, на ходока, забывшего, куда он, собственно, собрался. Палка в руке, не по-зимнему легкая одежонка, заплечная ветхозаветного стажа кожаная торба, скорее всего, возвращенная к служению из помойки. Я и не пытался вспомнить, как его зовут.

- Тебе сюда? - отметил он мое торопливое движение к поезду на Васильевский остров. - Я, пожалуй, проеду с тобой одну остановку. Васильевский - это ведь моя родина. Там, возле метро на Шестой линии, я иногда играю. На флейте...Даю маленький концерт.

Взгляд его был серьезен и полон самоуважения.

Кем он был и что делал? Если он и считался знакомым, то не моим, а скорее - моей сестры, там, в юности шестидесятых, где прилежные почитатели Марселя Марсо, ошеломившего Россию хрущевской оттепели искусством красноречивой немоты, вслед за ним пытались изображать упертыми в пустоту ладонями непроходимую стену - то ли железного занавеса, то ли собственной тюрьмы. Язык мима тогда представлялся всем нам, еще оглядывавшимся при вольных разговорах на молчащий телефон, откровением.

- Как Ирина? - словно уловив мои мысли, спросил он. Собственно, этот один-единственный вопрос только и связывал нас.

- Все хорошо, - сказал я.

- Сюда приезжает?

- Да, - сказал я, - почти ежегодно.

- Она все с тем же мужем?- Он расширял пространство нашего общего.

Я кивнул.

- Муж, вроде связан с танцами?

- Нет, - сказал я, - он маэстро йоги.

- А, ну, это близко, - сказал он.

Двери вагона закрылись, и поезд покатил в мою сторону. Мы стояли рядом. Я скупо, но все же отвечал на его вопросы. Наверное, со стороны наша пара выглядела довольно необычно.

- Ты где работаешь? - спросил он.

- В издательстве, главным редактором, - сказал я.

- Подожди, - внимательно посмотрел он на меня, беря за рукав, - ты издаешь книги? - От него пахло некрепким алкоголем, скорее всего пивом. - Могу предложить свои тексты. Песни. Басни...Что вам нужно?

- Пока ничего, - сказал я. - Мы издаем энциклопедии.

- Ничего? - не поверил он, готовый почти бесплатно одарить своими литературными озарениями. Была в его невыцветшем карем взгляде пронзительность приобщенного к тайне. Да, кажется, я вспомнил - потом он был режиссером какого-то "народного" театрика при заводском клубе. Таких театриков, куда ссыпалась артистическая шелуха невоплощенных амбиций, было в ту инфантильную пору застойного социализма навалом. Одно лето мы оказалась соседями по госдаче в поселке Солнечное. У него было три дочки. У меня две. Вторую от второй жены привозили на выходные -. тогда мне еще позволяли с ней видеться. У меня было два велосипеда. Один, взрослый, я брал в прокате, чтобы возить за собой на багажнике трехлетнюю Настю. Десятилетняя Алина ездила на своей "каме". Мы складывали в полиэтиленовый мешок бутерброды, питье, летающую тарелку, надувной мяч, ракетки для бадминтона, воланы, покрывало и катили на пляж. Лето 81-го выдалось теплым и солнечным, и мы ежедневно купались. Иногда к нам присоединялась приезжавшая из города моя вторая жена. Какое-то время мы с ней еще не могли друг без друга, хотя суд нас уже развел.

- Значит, в издательстве работаешь... - продолжал он, не отпуская мой рукав. - Между прочим, у меня тут с собой интересная живопись, - повел он затылком в сторону заплечного груза. Небось, из той же коллекции кухонного авангарда, которую он лет пятнадцать назад в свежую пору разительных перемен тщетно продавал в фойе Дома Кино, куда имел доступ. Тогда у него из сострадания купила только моя сестра, приехавшая из Испании, дабы убедиться, что мы уже говорим во весь голос о том, о чем они по старой привычке еще шептались. - Владею также резьбой по дереву. Могу украсить ваш интерьер. Вы проводите у себя праздники? Могу выступить с концертным номером - сыграть на флейте.

Я живо представил себе лица своих коллег...

- Знаешь, - сказал он, глядя на мою окаменевшую в тоске вежливости щеку, - вчера у меня внук родился.- Я тоже дед.- У меня, знаешь, пять дочерей, - продолжал он, - от разных жен...

- У меня три, - сказал я, - тоже от разных.- Я ведь уже и пенсионер, - гордо сказал он. - Могу не работать. Хожу вот теперь, смотрю вокруг, изучаю. Знаешь, иногда такое открывается.... - И он повел в глубину вагона еще крепким взглядом испытателя жизни.

- Я тоже на пенсии, - промямлил я, - только работаю. Младшей всего шесть.

Поезд замедлил ход. Двери открылись...

- Ну, я выхожу, - сказал он. - А тебе на следующей. Буду в тех местах, загляну.

Он протянул мне свою грязную руку, и я ее пожал, надеясь, что он все-таки потерял адрес, который, видимо, оставила ему моя сердобольная сестрица. Он вышел, но еще постоял за открытыми дверями, глядя сбоку на меня со странной всепонимающей улыбкой, словно тоже причислив к объектам своего ежедневного наблюдения. Вошедшие пассажиры заслонили его, двери закрылись и поезд тронулся.

Я вздохнул с облегчением. Он не был интересным человеком, он вообще никем никогда не был, он профукал свою жизнь: сначала, когда слово стоило очень дорого, на любительскую пантомиму (перетягивание каната, перемена масок, вверх по стремянке, пресловутая стена...), а потом - бог знает, на что еще, скорее - просто так, потому считал себя творческой личностью и приучал к этому своих женщин, которые одна за другой содержали его, рожая ему из врожденной любви к высокому. Теперь он был один, но едва ли походил на короля Лира. Он не страдал - наоборот, он был целен, как никогда, и всеохватно полон собой, своей свободой. Я ему не завидовал, хотя понимал, что мой путь едва ли предпочтительней. Впрочем, дома я тщательно вымыл руки.




Отступление

Я долго жил с идеей, что жизнь поступательно улучшается. В прошлом тоже были романтики исторического прогресса - Кант, например, или его современник Фихте... Впрочем, мне и сейчас как-то трудно согласиться с тем, что жизнь ОБЪЕКТИВНО становится хуже. Старикам всегда кажется, что вот раньше - это да, а теперь - это нет... Мне не хотелось становиться старым и разделять старые мысли. Мне хотелось думать, что социальная эволюция просто делает иногда петли и кульбиты, но вектор-то у нее правильный. Но есть ли нынче у нас с вами, дамы и господа, некий правильный вектор? Поколение, которое засрало Питер в дни его 300-летия, родилось в начале перестройки, в 1988 году... Вскоре все рухнуло - система, власть, экономика, педагогика, школа, идеи, ценности, семья, сам рубль...Это поколение вырастет вне всего этого, просто по одной воле к жизни, как сорняк на пустыре. Ими никто не занимался. Теперь этим юным отморозкам - 15 лет. Это поколение потеряно для разумной социальной жизни, оно безнравственно, ущербно, экологически преступно, оно весьма агрессивно. Оно так и пройдет дальше полосой погромов, как полчище Мамая. Я видел недавно их след возле своего дома на станции метро "Приморская", когда весь эскалатор, все внутри было по уши завалено каким-то хламьем, бутылками и банками, - это поколение шло к гостинице Прибалтийская, где обещалось выступление какой-то рок-группы. Я видел только следы, но очевидцы мне рассказывали о самом шествии - было действительно страшно...За свою уже немалую жизнь, я хоть и не любил быть в толпе, все же принимал участие в ряде массовых мероприятий. Например, в августе 1991-го, во время путча ГКЧП, когда на Дворцовой площади выступал Собчак... И помню ту же Дворцовую года два назад на пивном фестивале, заплеванную и зассанную по уши. И еще новогоднюю Дворцовую, когда от огня ракетниц загорелась бронзовая колесница над аркой Главного штаба. А еще не забыть мне, как буквально три дня назад в Стрельне возле Константиновского дворца, восстановленного для президента за 230 млн долларов, сам президент, завидев живого настоящего Паваротти, в восторге плебея по крови и воспитанию, буквально полез на него, чтобы облобызать...Точно так же вел себя когда-то престарелый Брежнев на лужайке перед Белым домом, как институтка, прыгнув на шею какому-то знаменитому голливудскому актеру...Мне хотелось бы думать, что мы живем в переходное время, что все рано или поздно образуется, что стадо перестанет быть стадом, что все приоритеты отступят перед приоритетом личности. Но, может, это - глобальный переход к совсем другому образу жизни и образу мыслей, который постепенно похоронит все эстетические и этические обретения цивилизованного человечества. Ибо они, ценности, вступают во все большее и большее противоречие с практикой нынешней жизни.

P.S. Когда Путин с Бушем гуляли возле Медного всадника, спецотряд на всякий случай закрыл и опечатал бар возле того же Медного всадника. Посетителей и служащих бара выпустили только через сутки...

4 июня 2003




Сорок пять минут в одну сторону

Я сажусь на станции метро "Приморская" - это на острове Декабристов, отделенного от Васильевского острова узенькой, но настырной (не смогли закопать), речкой Смоленкой. Остров Декабристов, до советских времен - Голодай, от искаженного английского "холидей" (праздник, выходной день), считается в городе местом элитным для проживания. Голодающих тут нет, разве лишь те, кто просит подаяние в вагоне метро.

Вот в начале наполнившегося людьми вагона заиграла гармошечка - на пять нот, характерная восточная пентатоника, - это пятилетний мальчуган, от горшка два вершка, бойкий и независимый. Он один, он работает. Он ходит из вагона в вагон, подергивая меха своей игрушечной гармоники и - чудо! - что-то действительно исполняет, какие-то незнакомые плачущие мелодии. Этот маленький самостоятельный мальчуган - чеченец. Я не знаю, где он живет и есть ли у него родители. Но наверняка кто-то есть. Иногда вместе с ним по вагонам ходит его семилетняя сестричка. Она поет песни звонким пронзительно чистым, как небо над Кавказским хребтом, голосом и от этого высокого невинного тембра и чужой мелодии у меня навертываются слезы на глаза. Но не умиления - вины.

На станции метро "Гостиный двор" я делаю пересадку - спускаюсь вниз, чтобы оказаться в вестибюле станции "Невский проспект", оттуда прямая ветка прямо до станции метро "Московская", рядом с которой я и служу. Направление действительно московское, южное, - дальше аэропорт, и вообще поверху - правительственная трасса. На повороте длинного коридора-перехода от станции к станции слышен подыгрыш двух гитар и молодые мужские голоса. Это группа ребят в камуфляжной форме. Некоторые на костылях - на человек пять нет двух-трех ног. Поют они об одном и том же - о девушке, о маме, о том, что они обязательно вернутся и еще о погибших корешах. Это те, кто отвоевался в Чечне. Возле них некоторые приостанавливаются и вынимают кошельки. Некоторые пассажиры стоят поодаль, прижавшись к холодной мраморной стенке, и слушают - мужики сурово, а женщины (чаще пожилые), утирая слезу. Я прохожу мимо, опуская десятку в сумку возле поющих. Еще я каждый раз сжимаю зубы. Я спрашиваю себя, есть ли еще где на земле ветераны-инвалиды войны, вынужденные зарабатывать на хлеб пением в метро.

Внизу я перехожу на свою ветку, сажусь в вагон (чаще стою, ибо днем тут всегда многолюдно) и еду себе. На очередной остановке я слышу в начале вагона уже знакомый мне голос, сдержанно просительный и глухой, как бы выдавливающий из себя: "Помогите, кто может". Это еще один инвалид, судя по возрасту - с афганской войны, а судя по лицу - не рядовой, а офицер. Офицерская выправка видна во всей его еще сильной широкоплечей фигуре, хотя он ходит на коленях, покрытых вместе с обрубками икр подобием валенок. Будь у него ноги, он бы на голову возвышался над толпой. Он проходит мимо на своих обрубках, и ему дают мелочь. Он ни на кого не смотрит, но не от презрения. Если он кого и презирает, то себя. Ему тошно просить, но у него нет выбора.

На станции метро "Московская" я наконец поднимаюсь на поверхность - тут ярко, пестро, цветочный базар, пирожки, мороженое, вереницы бабушек с мелким огородным товаром. Рядом шустрят и бандюганы лохотронщики - их сразу отличишь по добротному "прикиду", сытым наглым харям и вороватым глазкам. Они суют прохожим лотерейные билетики, чтобы тут же объявить тебя выигравшим приз и развести на все наличные, которые у тебя в кошельке. Чаще всего жертвой становятся старушки. Пару раз я пробовал вмешаться, но выяснилось, что это небезопасно для здоровья, тем более, что местные менты, собирая свой куш, заботливо обходят эту публику стороной. Меня лохотронщики помнят и отворачиваются. Я иду сквозь их строй...

2003




Дедок

Я его принял поначалу за дедушку, дедушку с внучкой. Лет семидесяти, с лысиной, носатый (в старости почему-то у всех носы становятся главной частью лица - недаром считается, что всю жизнь только нос и растет), лицо человека не пролетарского и не крестьянского, - скорее всего, мелкий конторский служащий, может быть, бывший бухгалтер, или же зав. какой-нибудь хозчастью, командир уборщиц, - была в сего повадке неторопливая основательность представителя конторы, понаслаждавшегося властью над униженным совковцем. Он приблизился с внучкой к детской площадке, где я на металлической карусели катал свою пятилетнюю дочку. Они о чем-то тихо беседовали. Он держал ее под руку.

-Давай-ка я тебя на качелях покатаю, - сказал дедушка, почему-то первым уселся на качели жесткой железной конструкции и посадил себе на колени внучку. Внучка была большая, лет тринадцати, внучка-подросток, в кожаной куртке, в короткой юбчонке, коротковатые же ноги, ступни в сандалиях неловко свисали носками внутрь - из малорослых южанок, которые в тринадцать лет уже становятся взрослыми. Но эта же была еще подростком - такое у нее было лицо. Допотопная опрятность и несколько деревянная манера общения выдавали в ней провинциалку - приехала с родственниками издалека, чтобы отдохнуть, а может - в гости к этому самому дедушке, с которым и заглянула на огромную территорию санатория Репино, выходящую одной сторону прямо на пляж, к морю, а другой - на нижнее Приморское шоссе, делающее крутые повороты вдоль береговой черты Финского залива.

Усадив на себя внучку и придерживая ее тяжелыми ладонями там, где должны были быть хоть какие-то грудки, дедушка стал покачиваться, отталкиваясь ногами от земли, и при этом издавать жизнеутверждающее клокотанье, как если бы тяжесть внучки доставляла ему определенное удовольствие. Внучка же продолжала сидеть на нем и ступни ее по-прежнему болтаясь, смотрели носками внутрь. Внучке было неловко, но она не понимала почему.

Мой недоуменный взгляд, ибо зрелище имело явно отрицательную эстетику, видимо, не ускользнул от внимания дедушки, потому что, тут же кончив качаться, он встал и повел внучку в сторону, продолжая задавать вопросы, один из которых я услышал:

- Ты здесь с кем? С родителями?

- С папой, - сказала внучка.

Он не был ее дедушкой. Он был случайным знакомым, который предложил прогуляться по территории. А она согласилась, так как была хорошо, по-провинциальному воспитана и привыкла уважать старших, тем более такого почтенного возраста. Видимо, почтенный старец был в легком подпитии, возможно, после бутылки пива, - много ли в этом возрасте надо. Он был в легком подпитии, и жизнь взбурлила в нем ниже пупка и напомнила ему его лучшие годы, - ведь молодежь не знает, что и у стариков та же сама "промблема" в том же самом месте, и что на самом-то деле старость ни мудрости не дает, ни похоти не отнимает. Просто в старости от немощи снова рукоблудствуешь, как мальчишка, а если какая-то девочка-подросток случайно, по великой своей оплошности, на минуту придавила своей наливной попкой пожилые чресла, то один бог знает, что за музыка звучит там, в отдающих уриной штанах. Он повел ее мимо нас, держа под руку, повел сам не зная куда, потому что территория между корпусами, шоссе и выходом на пляж, отделенным небольшими дюнами, территория была не безлюдной, и в разных направлениях передвигались фигуры отдыхающих, а совсем неподалеку на площадке, на скамейках, сидели парами пожилые тетушки, правда, занятые собой, - так что получалось, что один я был свидетелем этой маленькой драмы, разворачивавшейся на моих глазах.

А драма была в том, что эта девочка-подросток продолжала не понимать, зачем ее ведут куда-то, крепко держа под руку. Они свернули к дюне, где был асфальтовый выход к морю и там между деревьев, что по бокам дорожки, они остановились, и я видел, как "дедушка" наклонился к "внучке" и поцеловал ее в губы. Этот поцелуй не имел последствий, или лишь то, что старик повел ее обратно в глубину территории, от моря подальше, где слишком много солнца и света, и все как на ладони, а здесь тень, полумрак и темные аллеи, и старик повел ее обратно, теперь не в силах забыть свежести губ, которые он только что осязал своим искуренным, оснащенным вставными челюстями ртом, смердящим окислившимся в старческой слюне пивом, не в силах всего этого забыть, как и тверденьких сосочков, по которым он возил своими старыми венозными руками. В приливе сильных и страшных своих чувств, он снова наклонился, чтобы вырвать еще один поцелуй, а потом ...- что будет потом ему, прожившему жизнь, имеющему жену, детей и собственных внуков, было уже безразлично, лишь бы вот эта свежесть поцелуя, эти губки, этот старческий секс на уровне хотя бы чисто тактильных ощущений...

Я не все видел, потому что играл с дочкой, - да и тяжело было смотреть, и, помню, я испытывал два чувства: омерзения и дикого раздражения, даже гнева - из-за этой юной идиотки, которой давно бы уже пора все понять и драпать - ноги в руки. Или он ей заплатил? Нет, не похоже. Но в следующий миг, когда я снова их увидел, все, слава Богу, встало на свои места. "Внучка" была уже в метрах десяти от старика - она бежала по дорожке, потом остановилась, оглянулась - ошеломленно, но с гадливостью, вытерла губы рукавом, и быстрым решительным шагом направилась к корпусу вдалеке, где, видимо, и жила со своим отцом в одном из номеров. А старик торопливо направился в другую сторону, к главному корпусу, мимо меня.

Он прошел, уже ничего вокруг себя не замечая, неся свой немалый нос и поправляя свои штаны. Мне хотелось рявкнуть ему вслед что-нибудь типа: Будешь приставать к малолеткам, яйца оторву! Но я не мог рявкнуть, потому что рядом со мной была дочь. Еще мне хотелось просто в три шага догнать его, взять за грудки, тряхнуть и сказать что-нибудь типа: Под суд хочешь, козел, за развращение малолеток?! Но ничего этого я не сделал. Потому что для него и так все кончилось, и он шел мимо меня, поправляя штаны, пожилой мужчина, почти старик, семидесяти лет, и в лице его тоже было ошеломление, и он даже нервно покашливал. Вот и все.

Да, еще какое-то время я ждал, что из дальнего корпуса выскочит сорокалетний мужчина южного типа, чтобы убить старика, но никто не выскочил. Возможно, девочка ему ничего не сказала. Хорошо, если она получила в этот день надлежащий урок. Еще лучше, если она его запомнит. Навсегда. Потому что все мы козлы. И юнцы и старики. И если кого-то что-то и останавливает, то это чаще всего - страх, и редко - совесть.

2001




Бабка

В нашем доме, возле станции метро "Приморская", который еще называют Китайской стеной за его длину (думаю, метров семьсот), живет одна старуха. Возникала она лет двадцать пять назад, когда я еще гулял по двору со старшей, тогда пятилетней, дочкой. Старуха была известна своей ругливостью. Причем, ругалась она не конкретно и по поводу, а вообще. Такое у нее было мировоззрение. Ругается она и теперь - за двадцать пять лет мировоззрение не изменилось, как и сама старуха. Я уже седой, а она не постарела ни на год - она всегда была старой. Двадцать пять лет назад у старухи был пятилетний внучок. Он шел рядом, а она на всю улицу всех поносила. Глотка у нее была луженая, командирская, как и сейчас. Иногда в ее филиппиках проскакивали куски автобиографии или даже биографии семьи, сложив которые, можно было узнать, что мальчонка один, не то что без отца, но даже без матери, которая его, "выблядка", бросила на бабку, а сама "блядь и шалава" пошла "пи...дой" щи хлебать, или что-то в это роде... Бабка шла и ругалась, глядя прямо перед собой, маленькая, кряжистая, востроносая, с шальными бесцветными глазками, а внучок мелкой побежкой поспешал рядом и молчал - сначала потому, что не умел говорить, а потом, потому, что бабка все равно слова не давала вставить. Подростком он, с тяжкой своей ухмылочкой, уже походил на урку и бандюгана, а потом еще подрос и сгинул. То ли на самом деле угодил за решетку, то ли просто сбежал от своей сумасшедшей бабки и теперь имеет жену, детей, а про старуху помалкивает (ну, в этот happy end я, по правде говоря, и сам не верю). Так или иначе, но последние лет шесть-семь бабка ходит одна. Ругается так же. Все ее знают - все от нее шарахаются. Она может наехать на очередь у автобусной остановки, может обложить и толпу, выходящую из метро. Там же она иногда берет трубку платного телефона-автомата и долго кричит в нее нечто гневное на глазах у всех, как бы говоря по телефону. Это какая-то известная у психиатров болезнь, но мне лень искать название, хотя я люблю покупать книги по психопатологии и психологии, и последние мои приобретения - это широко известные "Теория личности" Хьелла и Зиглера и "Личность" Фрейджера и Фейдимена. Сегодня солнечным утром за окном снова раздавался ее зычный голос. Старуха прошла слева направо под моей квартирой, и я слышал, как она припечатывала на весь проспект: "Максимова - чурка, Коровина - чурка, Хохлов - чурка ..." Усмехнувшись, я продолжил: "Куберский - чурка".

2001




Мать-одиночка Вера Шепелева

На работу он ездил в метро, хотя имел и автомобиль. В метро быстрее, опять же - близость к народу и никакой ненависти к водителям. Правда, после развала Союза народ стал крепче пахнуть, то есть хуже есть и меньше мыться. Но это смотря в какое время ехать и по каким веткам. Он ездил с элитного Острова Декабристов в конец Московского проспекта, ухоженной правительственной трассы. Да и около полудня. В общем, терпимо - работяги схлынули. Час интеллигенции и стариков...

Он тоже был немолод, но и не стар. Любил разглядывать молодых женщин - если были свободные места, старался сесть напротив. Если ему (очень редко) уступали место, острил: "Что, плохо выгляжу?" Седина в голову, бес в ребро. В метро попадались нищие старушки. Старушкам он подавал, но выборочно - если только понравились. Всяким смуглым беженцам - никогда.

Однажды переходя со станции метро Гостиный двор на станцию Невский проспект, он увидел у холодной мраморной стенки коридора совсем юную девушку, лет шестнадцати, с грудным ребенком на руках. "Помогите" было написано на мятой картонке, лежащей перед ней. Юная мама была явно русской - мягкие славянские черты, и его будто ударило в сердце. Он остановился, суетливо вынул из кошелька сто рублей и протянул ей. Прежде он больше десяти не подавал. "Спасибо", - сказала она, подняв на него чистые глаза. Особого удивления в них не было, но она его явно отметила, и это согрело сердце. Но и боль не проходила. Словно он за что-то отвечал. На следующее утро история повторилась. Он протянул свои сто рублей (меньше уже не получалось) и она с благодарностью взяла - она его узнала. Однако на сей раз взгляд у нее был чуть растерянный - не маньяк ли перед ней, пожилой извращенец...

Извращенцем он не был, бабником - пожалуй, да, но лишь настолько, насколько позволяли ему его дела. Дела, то есть деньги, были прежде всего. В новые времена он не стал новым русским - поздно, но худо-бедно служил на фирме замдиректора по логистике - грузоперевозки, складирование, сумасшедшая документация. На службе у него случались служебные романы - в кабинете на столе, на диване в приемной, в туалете... Сладко-опасные, обжигающие, как чашка кофе или рюмка хорошего коньяка. Семьи у него уже давно не было, но он долго ждал, что когда дочь вырастет, она позвонит ему. Выросла и не позвонила. От бывшей жены он узнал, что дочь не хочет его видеть. Жил в однокомнатной квартире, доставшейся ему после развода и размена. Женщин старался в дом к себе не водить - берег свое логово от пересечений женских интересов. Вот так и повелось, что каждое утро он давал в метро свои очередные сто рублей, и она их брала. Поскольку он ничего не говорил, кроме "пожалуйста", взгляд ее больше не выражал сомнения - лишь благодарность. Хороший, сердобольный человек с сединой, вот кто он. Может, так оно и было.

Однажды ее не оказалось на привычном месте, и он расстроился. Оказывается, он ждал этих встреч, оказывается, они почему-то были ему нужны, оказывается, он все время помнил о ней - ну, пусть не мыслями, а легкой болью в сердце. Но на следующее утро она снова стояла в переходе, держа своего малыша, который всегда спал, и он, отдав уже свою привычную дань, сказал, что хочет поговорить с ней и помочь более существенно, и что пусть она напишет ему свои имя и фамилию и год рождения; что сейчас он спешит, но завтра непременно подойдет. Она готовно кивнула - и он так и носил в себе весь день праздник ее взгляда - чистого, светлого, доверчивого.

Да, разные мысли копошились в нем. Он берет ее с ребенком к себе. Пусть живет у него, воспитывает малыша. Может и еду готовить, ну, хотя бы как наемная прислуга. Он готов ей даже платить что-то... Денег хватит. Пусть обживется, привыкнет. И, может, однажды ночью сама, если, конечно захочет, если он ей не противен, она придет к нему и предложит себя в знак благодарности. Не это ли цель его? - тут же одернул он себя, чувствуя прилив жара к щекам, поскольку был в общем человеком совестливым и верил в карму. И тут же честно и беспристрастно заглянув в темные глубины своего "я", ответил - "нет". Целью его было желание помочь. Но нельзя же помочь всем. Он может помочь лишь тому, кто ему нравится, но это все равно помощь. И если женщина, пусть молодая мама с ребенком от кого-то, живет с тобой рядом, ты не можешь хотя бы однажды не подумать об ЭТОМ, если ты мужчина. Другое дело, как ты себя поведешь... А мысли, воображение... разве за ними угонишься - бесплотные, они летят поверх твоих нравственных барьеров и запретов. Хорошо хоть, что они не очевидны, и что за них отвечаешь только перед внутренним судом, который есть БОГ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ.



Она была невысокой, полновато-ладной, с румянцем, чистыми голубыми глазами и выгоревшими прядями светлых волос, забранных сзади в резинку. Линия губ была чуть размытой, зубы ровненькие, хотя и не очень белые, и от нее веяло молодостью, нерастраченным здоровьем и неустройством. Мальчику у нее на руках было около года - смышленый белокурый крепыш. Хоть сейчас на рекламу детских продуктов питания. Сели на скамейку в нижнем вестибюле метро и она отдала ему клочок бумажки со своими данными. Почерк был неустановившийся, полудетский, ошибки... Ей действительно оказалось шестнадцать лет. Звали ее Вера Шепелева. Воспитывалась в Ивановском интернате, из которого сбежала. В Москве ей встретился красивый мальчик из богатой семьи. Но когда родился ребенок, все кончилось, богатые родители сказали "нет", и она уехала в Петербург. Живет у одной старушки, платит ей за угол. А зарабатывает здесь, в метро. Целый день стоит. Устает. Руки болят ребенка держать. Денег едва хватает. Приходится платить и ментам, чтобы не гоняли, и местным служащим. Он спросил - не хочет ли она устроиться на работу, а ребенка отдать в ясли. Конечно, сказала она, но ее никуда не берут, потому что нужен паспорт, а чтобы сделать паспорт, надо возвращаться в Москву, в тот самый интернат... - Я попробую помочь, - сказал он, поднимаясь и одновременно преисполняясь новой ответственностью, а вместе с ней - как бы новым самоощущением. Однако была и неловкость - еще подумают, что вот, старый козел, связался с малолеткой... - Спасибо, - сказала она. - Как его зовут? - улыбнулся он, глянув на бойкого малыша со смышленым личиком рекламного карапуза. - Антон, - улыбнулась она, поправив на нем пальтишко.

Он сел в подошедший поезд и поехал. Стоя, держась свободной рукой за поручень (в другой у него была кожаная пижонская сумочка под русским названием барсетка, очевидно, от английского bar set) он мужественно глянул в ту часть своей души, где еще несколько минут назад был праздник, и не увидел ничего, кроме печали и тьмы. Помочь? Нет, это ему было не по силам.

Впрочем, он пытался. Поговорил со своим шефом. Скажем, взять ее на оклад уборщицы, пусть и без паспорта. - Ты знаешь, сколько уборщица получает? - спросил тот. - А метро - это золотое дно. Дай бог, чтобы она там подольше задержалась. - Не сложился и разговор с его институтским другом - тот, тоже инженер-механик, весьма преуспел на ниве продажи свадебных нарядов. Институтский друг просто вознегодовал, наговорив с три короба про мафию профессиональных попрошаек, их огромные заработки и миллионные сбережения. Выходило, что просить подаяние в метро выгоднее, чем быть хозяином элитного салона.

Больше он тем переходом старался не пользоваться, или же смешивался с толпой, норовя проскочить побыстрее. На Веру не смотрел, даже поднимал воротник, чтобы она его случайно не узнала. И все-таки он отмечал те мгновения, когда возле нее кто-то останавливался и что-то спрашивал. Наверняка то же самое, что и он. И молил бога, чтобы кто-нибудь, кому это по плечу, ей помог. А между тем ее Антон рос, перестал спать на руках и вертел головой во все стороны, рассматривая толпу и приветствуя ее своими первыми словами. Видно было, как трудно ей его держать. Мелькнула мысль, купить ему складную коляску. Но... Наверное, она бы и сама купила. Однако, чтобы подавали, надо было держать ребенка на руках. Таковы правила игры в милосердие. И он все прятался, все проскакивал мимо, моля бога о том времени, когда все это кончится.

И оно кончилась. Однажды он понял, что уже несколько дней не видит Веру.

Дней, недель, месяцев, лет.

Теперь он свободен.

Почти.

2006




Очень хорошая история

Да, ничего не поделаешь - доверие к телику у нас от рождения. Скажут нам, например, что Невзлин и другие бывшие хозяева ЮКОСА распространяли пары ртути, мы, конечно, верим.

А тут как-то в уже минувшем году я попал на рекламу по одному из каналов - рекламировали ножную массажную ванночку. То есть полная через ступни очистка организма. Человека показали, вернее - его ноги. После сеанса массажа вода, в которой он стоял, потемнела от вышедшей через поры грязи.

Очиститься мне было от чего - хоть от той же ртути, хотя Невзлин тут ни при чем. Просто в детстве я, да и не я один, был фальшивомонетчиком и с помощью ртути, добытой из якобы нечаянно разбитого градусника превращал латунные три копейки в серебряные двадцатки. За "двадцать" гербом вверх положенных копеек можно было купить каменных ирисок, вынимавших из десен последние молочные зубы. Натирание желтых монет катышками ртути осуществлялось с помощью кончиков пальцев - при этом особенно черными становились указательный и большой...

О ртути в своем организме я задумался, когда прочел Поля Брэгга, фаната диеты и самоочистки. В одной из своих книг он весьма красочно описывал, как однажды из него вышел целый ком ртути величиной с кулак. Во мне, конечно, ее должно было быть поменьше, с пинг-понговый шарик, но все-таки... А еще смола от курева, а осадки острого и жирного... Короче, я загорелся и позвонил по указанному на мониторе телефону - благо, питерскому...

Мне тут же ответили, и оператор соединил меня с "врачом-консультантом". На всякий случай я сказал, что ножная массажная ванночка нужна не мне, а моему родственнику, отравленному тяжелыми металлами. Врач-консультант, женщина с приятным, уверенным, солнечным голосом, сказала, что я правильно сделал, что позвонил - это как раз тот самый случай, и мой родственник за несколько сеансов снова будет абсолютно здоров. Тут же была названа и цена чудо-ванночки, сделанной по швейцарской лицензии специально для их фирмы-дистрибьютора в России. Стоила ванночки "всего" тридцать пять тысяч рублей. Я сказал, что подумаю и позвоню. Все-таки сумма была немалая, и стоил ли ее мой шарик ртути, наверняка не больше горошины, может, и того меньше, и скорее именно по причине своей малости давно уже вышедший из меня инкогнито...

Но подумать мне не дали - на следующий день уже другой женский голос поинтересовался, когда я закажу у них чудо-ванночку. Поскольку голос был другой, я решил не таиться и честно признался, что вообще-то я пенсионер и такая сумма мне не совсем по карману. Про родственника с тяжелыми металлами меня не спросили - видимо, несущественная информация в компьютерную базу данных не заносилась. Но то, что я попал в эту базу, не вызывало никаких сомнений, ибо теперь каждый день - на работе и дома у меня раздавался телефонный звонок, и разные женские, всегда приветливые голоса интересовались, когда я приеду и заберу у них столь необходимый мне аппарат.

Когда я сказал, что у меня подагра, и может быть, аппарат мне противопоказан, меня заверили, что все как раз с точностью до наоборот. Когда я сказал, что у меня, возможно, слабое сердце и высокое давление, меня заверили, что данный массаж ног как раз первое укрепляет, а второе опускает...

Это был роман в диалогах. Самое интересное, что каждый раз цена чудо-аппарата шла в сторону понижения. Через две недели она уже опустилась до двадцати шести тысяч. Но я все колебался. Наконец спустя месяц мне позвонили и сказали, что я включен в список пенсионеров-льготников, и аппарат мне будет продан всего лишь за шестнадцать тысяч рублей...Срок благотворительной акции - неделя.

Мне бы обрадоваться. Но я почему-то насторожился. Девятнадцать тысяч скидки - это ведь что-то с чем-то. Так или иначе, я решил, что ванночку покупать не буду, потому что если я уже столько лет живу с ртутью и имею детей, не говоря о женах, то она мне не опасна, а всякие там подагры и давления - это пока не про меня. Да и курить я бросил довольно давно...

Так прошло месяца три, и, наконец, от меня отстали - видимо, кто-то из терпеливых и солнечных операторов выбросил меня из базы данных.

И вот буквально накануне Нового года в огромном новом супермаркете под название "Техношок", я совершенно случайно наткнулся на ту самую массажную ванночку для ног по швейцарской лицензии. Она и здесь продавалась со скидкой - новогодней. Прежняя цена на табличке была горделиво перечеркнута новой ценой. То есть вместо 1250 рублей стояло всего 1140.

Мысленно я поздравил себя и фирму дистрибьютор с Годом Свиньи.

2007




© Игорь Куберский, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Купить полутвердые сыры оптом - https://milco.group/polutverdye-syry-optom.

milco.group


НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность