|

МОНОЛОГИ
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
1
Мне покоя не дает
Та давнишняя поездка,
Где размыто и нерезко -
Море, пароход,
Складки побережных скал
В белой полосе прибоя...
Ощущение такое,
Будто что-то потерял.
У меня особый груз.
Ночь. Причал. Огней цепочка.
Я маячу одиночкой,
Никуда не тороплюсь.
Я поставлен часовым,
На часах пробило полночь.
Под причалом ходят волны.
Сеет дождик. Веет дым.
Я один. Мне двадцать лет.
Я в разлуке с отчим домом.
Вспыхивает бледный свет
Над пространством незнакомым.
Ухает внизу вода,
Пароход во сне вздыхает.
Будто ждет судьба лихая,
Если двинуть в никуда.
Пароход - кусок жилья,
Оторвавшийся от суши,
Где едят и бьют баклуши.
Любят. Души веселя,
Пьют. Валяют дурака.
И глядят на юго-запад...
Позади остался запах
Теплого материка.
Ледовитый океан -
Это Баренцово море.
В географии профан,
Я гляжу, ни с кем не споря,
На суровый окоем,
Где, скрываясь за туманом,
Ходят под руку вдвоем
Море с океаном.
Я гуляю целый день -
Прохлаждаюсь средь надстроек,
Навожу тень на плетень,
Будто бы чего-то стою,
Будто знаю кой о чем...
Но стюардесса в третьем классе
Молча поведет плечом -
Я ей не опасен.
У нее грудь тяжела,
Как в шекспировском сонете,
А в глазах - тишина.
Позовешь - не вдруг ответит.
Все - с заминкой областной,
То бишь деревенской:
Дескать, вот ты какой,
Городской повеса...
А меж тем темнеет даль,
Вспышки пены гаснут.
За кормой летит вода
Призраком безгласным.
Смотрят звездные тела
На парохода тело -
Как его несут крыла
В море оголтелом.
Ночь качает фонарем,
Пошевеливает флаги...
Тьма такая, что не видно ни зги.
Не тревожась ни о чем,
Ночь ковшом снимает накипь
И прохладой овевает виски.
И опять не уснуть,
И опять все непросто...
Ну так чья же накроет рука
Эту млечную грудь,
Так чтоб брызнули звезды
Золотой чешуей косяка?
И всю ночь, и всю ночь
Светит иллюминатор,
И в него бьет студеной волной.
И вселенской любви
Заблудившийся атом
Снова падает вниз головой.
...Рассветает. Сквозит.
Пароход в росе холодной.
Даже флаг и тот отсырел.
И морской этот вид,
То родной, то инородный,
Все надрывнее на заре.
Прибываем. И вот
Начинается разгрузка.
И сержант - не чета "молодым" -
День-деньской все поет,
Знать, сержанту не грустно
Среди темных скал и воды.
"Молодой" - это я.
Мне ни шатко, ни валко.
Мне служить, а у него ДМБ.
И над бортом плывя,
Наша грузовая балка,
Словно чайка, верещит о себе.
Ну а местный лейтенант,
Тоже важная птица,
Караулу протянет ладонь...
Но и он - вот те на! -
Взглядом прикипит к девице.
А во взгляде и лед, и огонь.
...А внизу звяк ведра -
В третьем классе уборка.
И пройдется, нагнется она -
Словно жаром костра,
Под сорочкою в сборку
Полыхает грудей белизна.
Что же делать? Я один.
Мне не сладить с искушеньем.
Задыхаясь, я сделаю шаг -
А она: "Отойди! -
И застынет в нетерпенье
С мокрой тряпкой. - Отойди! Не мешай!"
2
Где-то за материками
Молча догорит закат.
Он во мгле вечерней канет
С грустным видом ездока.
Снова пароходик утлый
Воду примется толочь -
Только что заплывший в утро,
А теперь плывущий в ночь.
И на море-океане
Под покровом темноты
Волны рыщут волками,
Подбирая животы.
Но не замечая качки,
Будто бы ее и нет,
Я стою, тоской охвачен.
Я один. Мне двадцать лет.
А на следующий вечер
Задымят прожектора
И в воде зелено-млечной
Бот подхватят на ура.
И прибавится матросов
На обшарпанном борту.
И она посмотрит косо,
Сердцем чуя маету...
И засуетится ночь,
И пойдет по закоулкам
То ли шепот, то ли шорох, то ли смех.
И она, Венеры дочь,
Мимо проскользнет без звука,
А за нею морячок, что тоньше всех.
Ну а звезд, ну а звезд
Над полночным океаном,
Над бессонницей далей сырых -
Как непролитых слез,
Как осколков стеклянных,
Как зазубринок ножевых.
И вернувшись к себе
Перед самым рассветом,
Он опять обернется на звук -
И она, как в мольбе,
Сложит руки и следом
Побежит. И расплачется вдруг.
Катер береговой...
Их несчастные лица...
А рассвет так хмур и тяжел.
И над темной водой
Будет долго струиться
Расставания ореол.
И прорежется свет,
Скалы обозначая
И воды неподвижную ртуть.
И на двадцать пять лет
Две различных печали
С двух сторон надорвут мою грудь.
Вот и все, что хотел
Рассказать. Зачем - не знаю.
Словно так я и не сдал этот груз.
И порой в суете
Он цепляет острым краем...
Популярней объяснить не берусь.
1986
_^_
ДОЖДЬ В ГУРЗУФЕ
Гурзуф открылся наугад
Отнюдь не с титульной страницы.
И я, пожалуй, был бы рад
Иначе с ним разговориться.
Но тот, иной, незваный юг
Уже вошел в меня. И где-то
Как чуть поднадоевший друг,
Плелось благоразумье следом.
Я жил в мансарде. Подо мной,
Переступая к морю ближе,
На солнце тонкою слюдой
Средь зелени блестели крыши.
И скручены в веретено,
Вдали темнели кипарисы,
А здесь растение одно
Вилось до самого карниза.
В его неяркие цветки
Упрямо забирались пчелы,
Их басовитые гудки
По чашечкам звучали полым.
От пола, стен и потолка
Шел запах, тонкий и миндальный,
И чья-то голая рука
С утра терзала умывальник...
То новый день меня встречал
Своей наивною музыкой
И, как шальной, куда-то звал
Настойчиво и безъязыко.
А дальше были вечера,
Сухая горечь невезенья,
Мои сегодня - во вчера
Текущие без промедленья.
И я один, опять один,
Одолевал за кручей кручу
Среди шагов и лиц, и спин,
Не веря ни в судьбу, ни в случай.
И некий маленький орган,
В груди так явственно звучащий,
Сродни был дальним облакам,
Вдоль кряжа горного висящим.
И вот однажды, на пути
По самой грани тьмы и света
Я вынужден был обойти
Две страсти, страхом подогретых.
Мой слух невольно уловил
Ожесточенный шелест ткани...
О, этот торопливый пыл -
Впотьмах, наощупь, без признаний!
Я темный сад прошел насквозь,
Лозы не тронув виноградной,
Развесившей за гроздью гроздь
Те знаки жажды безоглядной,
Творенья божьего венцы
С прохладной влагою хмельною,
Напрягшиеся, как сосцы,
Ошеломленные рукою.
Я настежь распахнул окно,
Где, вздрагивая долгим телом,
Во тьме желание одно
Цвело цветеньем черно-белым,
И вниз, до самой до воды,
До точек света побережных,
В оцепененье немоты
Лежала ночь, мерцая грешно...
Однако в следующий миг
Чуть слышно, на басовой ноте,
Какой-то новый звук возник
Во взбудораженной природе,
И раздробившись в перестук
По кровле, по цветам, по листьям,
Моей мольбой рожденный звук
Стал в скором времени неистов.
Я видел, как в его струях -
В том нотном стане вертикальном -
Летели боль, печаль и страх
Уже в значенье музыкальном.
И вот, собою поглотив
Смешки и шорохи пространства,
Он вывел наконец мотив
Спокойствия и постоянства.
И мне открылись рубежи
В теснинах горнего сиянья,
Где облаком клубилась жизнь,
Не получившая названья,
Но превозмогшая печаль
В своем божественном отличье,
С которой я сравню едва ль
Свою судьбу земную, птичью.
1971
_^_
ПАЛ ПАЛЫЧ
О Лермонтове повесть написав,
он глубоко задумался. Едва ли
он понимал, что происходит с ним.
И даже не сказать, чтобы печали
прибавилось. Но те двенадцать глав,
что наконец-то опубликовали,
не радовали сердце. И, томим,
рассеянностью вместе с беспокойством,
он сделался бранчлив и нетерпим.
Он занялся домашним обустройством -
купил старинный стол, украсил дверь
обивкой дерматиновой. Кота
носил к ветеринару. Этот зверь,
весь воплощенье страсти и геройства,
свалился как-то с крыши и теперь
прихрамывал. Но жизни суета
касалась окружающих предметов,
а жизнь была, как кошелек, пуста.
Его жену теперешнюю это,
конечно, раздражало. Что до сына,
то первоклассник жил сам по себе.
А он, раздумывая о причинах
и следствиях вообще в судьбе поэта,
запутывался в собственной судьбе.
Война была в ней, лишь наполовину
рассказанная. А вторую часть
он знал один и, дабы не пропасть
пережитому, обещал роман.
Роман не шел, и жизнь не шла. К столу же
и вовсе не тянуло. И все хуже,
все муторнее было на душе.
И получалось так, что он не зван,
да и не призван. Будто бы изъян
в себе самом какой-то обнаружив...
И вот его на этом рубеже
опять смело волною женских кружев.
"Когда б жена однажды уходила...
Бог ей судья... Да вот и кот пропал...
Ведь мы его своячнице отдали -
в Калинине. А тут я как-то встал
и слышу - дворничиха возопила:
"Пал Палыч, да не ваш ли тут Дедал?"
Откуда? - думаю. - В такие дали
услали мы котяру. Тридцать дней
прошло с тех пор. Куда ему. Едва ли.
А через час как стукнуло - ей-ей
Дедал! Знать, он вернулся, доходяга!
Я двери наши настежь поскорей.
Ну где же ты? - Я по двору, к помойке,
на улицу - нигде и никого.
Душа моя! Комок тепла на койке!
Небось, устал, а я его, беднягу,
в дом не пустил. Вот так-то я его
и потерял. Куда нам до зверей...
Нет, не видать романа моего...
В тот миг нас раскидало по поляне,
и думал я, что помер. Ан - живой!
Открыл глаза - а утро каково!
Вокруг такой прозрачнейший рассвет,
все светится, дрожит. И словно пьяный -
хрустальный воздух. Вижу - силуэт
как будто бы знакомый, но чужой,
переливающийся, осиянный...
Протер глаза - и в землю головой:
да это ж немец, унтер с автоматом,
в плаще, облитом летнею росой...
И слышу, что-то каркает солдатам...
Вон и они в своих продолговатых
поганых касках... На поляне той
нам души вынимали... Вот такой
нам выпал бой, артиллеристам рьяным,
отважным мальчикам с Подьяческой Большой.
...Не чувствовал ни холода, ни раны,
а только скорчился, закрыл глаза и точка.
Лежу и жду, когда свинцовой строчкой
меня прошьют от жопы до пупа.
Лежу и жду - ни финки, ни нагана,
и на душе не то чтобы погано, -
пред смертью, видимо, душа глупа, -
но думаю: не задалась мне ночка,
чтоб родилась потом девчушка, дочка
и, выросши, узнала обо мне...
Лежу, и надо мною в тишине
шуршат шаги. И вижу сапоги...
Он мимо прошагал и не заметил,
и только стеблем сорванным пометил,
упавшим около моей щеки...
А ночью я добрался до реки.
Интересуешься, так где же дочь моя?
Ей тридцать лет, и там своя семья.
...Но почему меня он не добил -
посланник смерти, выродок, дебил,
качающий тяжелыми крылами
промокшей плащ-палатки? С матюгами
я просыпаюсь тридцать лет подряд.
Отмщенья нет, и я уж не воздам
и не пройду по собственным следам...
Мои заступники - они в земле лежат,
а я живу и, значит, виноват!"
А умер он не так, как описал
поэта смерть среди воспетых скал.
Вдруг тело изошло немоготою,
Он дернулся и сел, и головою
ударился в оброненный кулек
июльских ягод, и ему висок
обрызгало... И над его судьбою
стоял распорядившийся собою,
с фуражкой вишен, маленький стрелок.
1983
_^_
СТАРИК
Коль бремя жизни превозмог,
То счастлив стал - куда как просто.
Ну а годочков-то, сынок,
Мне, значит, ровно девяносто.
Считай, на сотню деревень
Лишь я один бывал в Чикаге.
Эх, мать твою едрена пень -
Вот ведь умеют жить, собаки!
Там девки ихни - хоть куда!
Идешь - навстречу негритянка:
"Хау ду ю ду, май дарлинг?" - да...
И вся аж светится, поганка...
Но было и наоборот:
Ты к ней - она воротит морду.
И, значит, я уж третий год
Работал на заводе Форда,
Когда Марию повстречал,
Из братьев наших, белорусов,
И русский поп нас обвенчал
Во имя, стало быть, Иисуса
Христа. Ну а медовый наш
Решили провести в России.
Прикинь-ка, сколько в тот вояж
Проплыли и исколесили.
Столичный помню Петроград,
Царя как раз с престола сняли.
Мария в слезы, а я - рад.
Вот так мы с ней митинговали,
Считай, до самого крыльца,
До ейного родного дома.
А там-то, видно, огольца
И зачала моя матрона.
Пропал обратный наш билет,
Катили в поездах солдаты,
А я ходил на свой Совет,
Совет крестьянских депутатов.
Потом Октябрь, потом война
Гражданская. В округе смута.
И родила моя жена
И вдруг затосковала люто
По той, по неродной стране -
Дались ей тамошние цацки! -
И убежала по весне
С каким-то гадом эмигрантским.
В тоске всю грудь изрезал я
И - грешен - подкупил возницу,
Чтоб в сундуке из-под белья
Меня провез через границу.
А утречком из сундука
Меня петлюровцы достали -
Внизу искрилася река,
Над нею нас и расстреляли.
Я оклемался не в раю,
А на земле, в просторной хате.
Шесть лет уж как жену свою
Похоронил. Звалася Катя.
А та - Мария - померла
Давным-давно в Чикаге этом.
Да будет пухом им земля,
А я вот не хотел бы следом.
Я эту нашу жизнь ценю.
Еще бы Колька пил поменьше.
Он дезертировал в войну
И десять лет сидел. И женщин
Не признает. Не дал мне Бог
Других детей и, стало-ть, внуков.
И все же плох, или не плох,
А сын мне. Вот какая штука.
Уже на пензии сидит.
А я пастушу помаленьку.
Вокруг тебя трава звенит,
Внизу - родная деревенька,
Плывут куда-то облака,
А может, ты плывешь куда-то?
И жизнь - она так коротка,
Что укорачивать не надо.
И, знаешь, я чего боюсь -
Что не умру, а закопают,
Что я засну, а не прознают,
Что я потом в земле проснусь...
И на сердце такая грусть.
1984
_^_
ПОРТРЕТ
Я здорово опаздывал - такси
Повымерли. Троллейбус ехал шагом.
Как в декабре нескладно ввечеру!
Когда бы не звонок и Валька, псих,
Не объявил, что наша вся ватага
Мне "не простит", - не лез бы в ту игру.
К тому же он сказал: "Марина здесь".
И вот я подгребаю к павильонам.
Повсюду мрак. Во мгле лежит залив.
Твержу себе: "Езжай домой, не лезь!"
А сам ловлю у двери застекленной
Давно знакомый джазовый мотив.
Меня не встретили, но двери отворили.
Представь себе огромный павильон,
В котором оградили посеред
Кусок пространства, музыкой обвили,
Картинами завесили. И звон
Духовности вокруг. И есть народ...
Народ в ту пору перетек к столам,
Где потчевали горькой. А картины
Висели, отдыхая от гостей.
Я тоже отдыхал в одной из рам.
Мой бывший друг, мой друг наполовину
В них рассказал о юности своей
И зрелости. Мы юность делим вместе,
А зрелость - врозь. И потому острей
Наш интерес к тому, какие вести
И новости у бывших из друзей.
Мой друг - я назову его Антон -
Не слишком постарел за эти годы,
Скорее, потемнел лицом, а взглядом
Стал чище и добрее, - вышел он
И руку мне пожал. Его невзгоды
Я знал. Они уже прошли. Наградой
Вот эта выставка, которую открыл
Известный Мастер: "Вам пора в Союз.
Объединяют в юности мечты,
А в зрелости - Союзы". Пару крыл
Он обещал Антону, чтобы муз
Вылавливать из горней высоты.
С одной из них и танцевал Валюха.
Марины не было. "Негодник - обманул!"
"Ничуть. Позволь представить, вот она,
Моя Лорина". Называюсь сухо.
Бывают же на свете имена...
Ах, Валька, Валька, Валька, Вельзевул!
Объединяют нас не мастера,
А верность юности. И Валька был ей верен
И потому тащил в такие двери,
Какие заколочены давно.
Но вдаришь - распахнутся, и вино
Крылатой младости опять зовет: "Пора!"
Марина меня бросила за то,
Что я ее бросал и возвращался.
И возвратясь, все больше удалялся.
Ну а вернуться можно только раз.
Марину я любил, но Бог не спас.
Очнулся я - и жизнь, как решето.
За что?
Зато я быстро их догнал.
Пусть жизнь - в копеечку, а белый свет - с овчинку,
Я жив, черт подери! Ко мне, Лоринка!
Ты, Валька, уж свое оттанцевал.
С Мариной юность бросила меня,
И я прижат к земле суровой ношей
Сорокалетней. Не бывает дня,
Чтоб мысль одна: "Чем далее, тем плоше", -
Меня не грызла. Ну так, может, проще
И вовсе не поддерживать огня?
Лорину отобрали. Кто-то дал
Мне в ухо. Полагаю, что не Валька.
А ну их в темя! Нет на свете муз!
Магнитофон, накручивай давай-ка!
Друзья мои, прекрасен наш союз!
И долго телефон я набирал...
Набрал. И мне ответила она.
"Ты снишься мне!"
"Ты пьян?"
"Да, но не слишком.
Ты снишься мне. Ты снишься и без сна.
Но между нами дверь, окно, стена...
И ты снаружи - я дышу с одышкой
И прячусь за надышанность стекла.
И жизнь моя так быстро протекла..."
Ответила:
"И ты мне снишься тоже".
А выставка тем временем была
Безлюдна. Ну а мир ее, похожий
На наш, был все-таки совсем иной.
И мой портрет, зажатый меж стеной
И видом на залив, все ухмылялся,
Как будто между нами дверь, стена.
Я холст хотел порвать - он не давался...
А дальше наступила тишина.
1984
_^_
ПОЭТ
Я с ними незнаком.
Я послан Богом мучить
Себя, родных и тех,
Которых мучить грех.
I
Лишь только вспомню шестьдесят шестой
И музыку тех дней и разговоров,
Как прошлое подымется с укором
И захлестнет волною стиховой...
Стоял февраль, стояли холода,
И зимний лагерь утонул в сугробах,
Но жизнь была, как к нёбу долька льда, -
Прозрачна и щемяща до озноба.
И по-собачьи взвизгивая, снег
С каникулярным кайфовал народцем,
И из столовой раздавался смех,
И танцевали с кем кому придется.
И молодость вершила свой отбор,
Свой спорый суд везде и постоянно.
И вот уж на одной из ближних гор
Сверкает лыжный след, а рядом - санный...
И в зимний сумрак глядя из окна,
Она слезами легкими заплачет,
А за окном такая тишина,
Что вряд ли счастье выглядит иначе.
И помнится дорога через лес,
Среди дерев, струящих легкий иней.
И на снегу две тени темно-синих,
Как два крыла, судьбе наперерез.
Она позднее нас подстережет,
Ну, а пока я вслух стихи читаю.
Стихи плохие. Но зима такая,
Что все искрится от ее щедрот.
...Мы в городе, по-прежнему вдвоем.
И в общежитье университетском
Друзья сажают рядом за столом,
Как будто, кроме как друг с другом, не с кем.
И все-таки мы с нею заодно,
И, в общем, я справляюсь с новой ролью,
Но белой ночью в синее окно
Рассвет глядится с головною болью.
И чем ясней становится разрыв,
Тем я упрямей стискиваю зубы.
Но раз она расплачется навзрыд
И убежит. Вот так-то, однолюбы.
II
Так что ж меня цепляет в той поре
И сквозь года упрямо шлет сигналы?
Мы выросли на притче о добре,
Когда, казалось, все на место встало.
Мы верили - и жизнь еще щедра
Была на обещания и тайны.
Мы ездили - и каждая дыра
Дышала нам романтикой отчаянной.
Мы слышали те, десять лет назад
Слова, произнесенные с трибуны.
Мы помнили, кто прав, кто виноват.
И, наконец, тогда мы были юны.
И впрямь, за далью открывалась даль,
Как открывает занавеси театр.
И шла на сцене драма, пастораль,
С героем дня по имени "новатор".
...О ней я разузнал с большим трудом,
Хоть по соседству наши факультеты.
Одни сказали - в стройотряде где-то,
Другие - на Кавказе с женихом.
Никто не называл меня ослом -
Сочувствовали до невероятья.
Ах, если бы в случайные объятья
Нырнуть и позабыть о горевом.
Мы сами настоящее творим,
Сплетая факт, намеренье и случай.
Была Ирина ей подругой лучшей
И мне сказала: "Ты неисправим".
Я был тогда обиженным и злым -
Она курила, слушала, молчала,
Взгляд отводила, будто бы мешало
Ей что-то - пепел, ветер, дым...
Я тут ее впервые разглядел:
Она казалась старше и мудрее,
И мною не осознанный удел
Как бы с листа прочитывался ею.
Она была и ближе, и добрей,
Хотя держалась замкнуто и строго,
И тонкая морщинка меж бровей
Могла б, наверно, рассказать о многом.
Но я был столь угрюм и одинок,
Что все это мелькнуло вхолостую.
Действительности новый узелок
Я не заметил, о былом тоскуя.
III
Вы помните, конечно, коридор
Двенадцати Коллегий, закоулки
И лестницы...Представьте, до сих пор
Я голос его слышу, голос гулкий.
О, юности моей меридиан,
Тогда соединявший север с югом,
Сегодня - со вчера, а нас - друг с другом,
Кому ты нынче во спасенье дан?
В тебе знакомый вижу силуэт...
Бежать! Но все короче расстоянье.
И я ей говорю: "Привет!"
"Привет!"
Что это - встреча или расставанье?
"Послушай, как я рада! Нет, всерьез!
Ты все такой же или даже лучше...
Нет, я одна... Ну что ты... Не вопрос.
Я бросила его. Такой вот случай".
В тот миг она не знала, что лгала.
Он был ее единственным мужчиной.
Любовь, любовь, ты злая чертовщина,
Сырая, разъедающая мгла.
Я услыхал внутри какой-то звон
И рухнул перед нею на колени,
Где по ночам мужей великих тени
Стекаются друг дружке на поклон.
И век бы не подняться мне с колен
В том университетском коридоре,
Когда бы в окна не входило море
И здания бы не давали крен...
IV
Но кто это ступает вдалеке
По бесконечной елочке паркета?
Мы встретимся на грани тьмы и света
И вместе пропадем, рука в руке.
Ирина, вечер влажно-голубой,
Листвы осенней пряность и горчинка,
Ты удивляешься, что я с тобой?
Постой, нам торопиться нет причины.
Пока в тебе нуждаются друзья
И дом твой так похож на полустанок,
Дай чай согрею, принесу баранок...
Скажи, ну чем с тобой мы не семья?
"Какая мы семья - ведь ты поэт,
Тебе семнадцать лет не знать приюта,
А я должна еще помочь кому-то,
Кто забредет на этот слабый свет".
"А как же я?" - "С тобой нам не судьба.
Не стой же, как звезда над изголовьем.
Нет, ты не муж, а искушенье вдовье.
Ты огорчен? Сними ладонь со лба.
Ну, что с тобой? Иди ко мне. Устал?
Вот так, поближе... И замри покуда...
О, Господи, услышь и сделай чудо,
Чтобы поэт стихов не сочинял!"
Зачем мне не дано забыть ее,
Прикосновенья губ шероховатых?
Как будто в грудь вонзили острие
И шрам еще горит взамен награды.
Но на рассвете станет тяжело
Дышать - я разомкну ее объятья
И с тумбочки рубашку из-под платья
Стяну, пока совсем не рассвело.
Расправлю онемевшее крыло,
Другим - окошко распакую настежь
И ухну вниз навстречу всем напастям,
Руля рукою, чтобы не снесло...
Ирина, где твой верный огонек?
Мне сорок два, я бобылем остался.
Когда б не крылья, я б, наверно, смог,
Я бы сквозь марлю в форточку прорвался.
Я был бы тебе верным мужиком
Всю жизнь мою, верней - ее остаток.
Но кто маячит за твоим окном,
И отчего пирог твой так несладок?
Так что мне делать, Муза, подскажи,
С такими несусветными крылами?
Я ими измерял все рубежи
И наводнял земную жизнь стихами.
Но никому я так и не помог
И не добавил ни щепотки счастья.
Послушай, я устал, я одинок,
И над судьбою больше я не властен.
Мне снова снится Университет
И все мои студенческие страхи,
И я в больничной бязевой рубахе,
С чернильною пометкою "поэт".
Профессора моих минувших лет, -
Ведь это ваш невозмутимый гений
Здесь воспитал десятки поколений,
Тем самым подтвердив, что смерти нет, -
Кого вы выпускаете на свет?
Какие нынче песенки и хохмы?
И есть ли смысл спешить за ними вслед,
Лететь, покуда крылья не отсохнут?
Мы называли этот мир своим
По молодости - он ничей по сути.
И слыша, как о нем рядят и судят,
Теперь и мы, пожалуй, помолчим.
1984
_^_
ЧИСЛА
Она ждала меня два дня,
И вот я вырвался на третий.
Я вылетел в своем столетье,
А приземлился не в своем.
И был у нас кирпичный дом
И две обширные кровати,
И сувенирное распятье
Перед распахнутым окном.
А за окном - хозяйский сад,
Хозяйкин фартук разноцветный,
Хозяин, мужичок безвредный,
Закрыв калитку за собой,
Хмельною падал головой
В траву и там лежал, как мертвый,
А рядом пес садился твердо
И сторожил его покой.
По свету разлетелись дети,
И дом, оставшись на двоих,
Для них был так гнетуще тих,
Что, невзлюбив родные стены,
Они сдавали непременно
Одну-две комнаты внаем.
И вот мы с милой там живем -
Я назову ее Еленой.
Я был влюблен в нее тогда,
Но описать, увы, не в силах.
Итак, она была красива,
Умна, хотя и молода.
Такого узкого следа,
Как у нее, не знал я больше...
Я знал,что род ее из Польши,
А там красавицы - беда...
Мы проводили вместе дни,
Мы проводили вместе ночи.
О чем ты, сад ночной, хлопочешь?
Что стены веткою скребешь?
Тебе ль не знать, какая дрожь
Овладевает лепестками.
Часы ночные истекали
И утро окунали в дождь.
Но солнце, высушив песок,
На море нас звало и гнало.
И начиналось все сначала
В окружье светло-желтых дюн,
Под стражей сосен невысоких...
И ветер с моря был так юн,
Как только в юности далекой.
Под нами был песок поющий -
Он легким стоном отвечал
На каждое прикосновенье.
Кричали чайки, и терпенье
Волне выказывал причал,
Его неутомимо бьющей...
И повтореньем янтаря
Была вечерняя заря.
Я чувствую, движенья нет
В моем рассказе, чем рискую
Нагнать на слушателей скуку.
Ужасен вежливый зевок!
Я подавить его не смог,
Внимая раз поэме друга, -
Взвился он, как стрела из лука,
И вот с тех пор я одинок.
Но я, по правде, не о том.
Ведь ты же знаешь, мой читатель,
Какие скверные кровати
Встречаются в краю чужом.
Они скрипят, как друга стих,
Во мраке ночи беспробудной:
Заснуть на них не так уж трудно,
Но слушать - Господи, прости!
И все бы горе не беда,
Когда б сказала нам хозяйка,
Что сохнет на веревке майка
Не Симонаса, а жильца.
Советуют не пить с лица
Ни воду, ни чего иного,
И все ж, поверьте мне на слово,
Смешней не видел молодца.
На вид - скорей под пятьдесят:
На первом месте нос морковкой,
И рот похож на мышеловку,
Глаза - как шляпки от гвоздей.
Власа начесывал вперед -
Оставшиеся две-три пряди -
Чтоб в черепа сверкавшей глади
Не отражался небосвод.
И ни за что бы не сказал,
Что это видный математик.
Хоть самомненья - будьте нате,
И вместо хэ - пьезокристалл.
За смежной дверью воздыхал,
Как будто бы кого-то звал он.
Мы дверь закрыли одеялом,
Но все напрасно - он не спал.
Он днем и ночью отмечал
Утехи сдержанные звуки -
Математической науки
Ему стал ненавистен свод.
И вот однажды ночью темной,
Как прежде, жаркой и нескромной,
Привиделся мне нож огромный,
И он с ножом за дверью ждет.
Я поделился страхом с милой -
Ничто давно так не смешило
Ее. Но мрачен, как могила,
Не мог заснуть я до утра.
Мы утро провели на пляже.
Я думал - вечер все развяжет.
Идем назад, а он на страже
Уже пасется у ворот.
Он улыбнулся в полный рот
И помахал рукой в кураже:
То ли вниманьем нас уважил,
То ли совсем наоборот...
Он улетел. Казалось, вот
И все. Да нет, не тут-то было -
Моя подружка загрустила,
И как бы не осталось пыла
У наших молодых затей.
Ну, в общем, все как у людей:
Она меня вдруг разлюбила,
Я ра-зо-ча-ро-вал-ся в ней.
И не было б теперь, ей-ей,
В рассказе никакого смысла,
Когда б не странные те числа
На стенке около дверей, -
Кабалистические знаки,
Как чей-то зов в кромешном мраке...
Ведь, скажем, чувствуют собаки
Кто черт, кто ангел, кто злодей.
Да, да, я это все о ней,
О милой о моей Елене,
Рождавшейся в балтийской пене...
Размыт волною узкий след.
Но как-то раз в толпе вокзальной
Я вижу словно ирреальный
Знакомый взгляд пьезокристальный -
Да это ж бывший наш сосед!
И кто же с ним? Моя Елена!
Тут мой читатель несомненно
Меня потребует к ответу.
Что же ответить я могу?
И так я прожужжал все уши
Про сосны и песок поющий,
И образ женщины цветущей
На освещенном берегу.
1984
_^_
ПАЛОМНИК
Высотой - одна тыща семьсот тридцать два.
Восемь миль от Альберки на запад.
Я на высшую точку поднялся едва,
Словно псина на лакомый запах.
Смотрит строго на север заснеженный склон
(По нему мне уже не спуститься) -
Там Кастилии плат, а в другой из сторон
Португалии плащ серебрится.
И такая вокруг необъятная ширь,
Будто вот они, райские кущи.
А на самой вершине горы - монастырь
И приют для людей неимущих.
Вдоль дороги звенят над обломками скал
Золотые савойские сосны, -
Так не это ли долгие лета искал
Я с мольбою немой и бесслезной.
И решил я тогда, что окончен мой путь,
Отмытарили страсти-напасти.
И всего-то осталось - упасть и уснуть,
Раздвоясь на неравные части.
Поутру не взрыдает гитара сама,
Не взорвут тишину кастаньеты,
И положит на веки сиделка зима
Две старинных испанских монеты.
И пускай цепенеет мольба на устах
К потайной черноликой мадонне -
Я от плоти земной так безмерно устал,
Что оставил свой посох на склоне.
Да и он простоит лишь до летней поры,
И задушит его повилика...
От Альберки всего восемь миль до горы.
Монастырь Св. Доминика.
11 марта 2000
_^_
ЗИМНЯЯ СКАЗКА
Уведи меня в ночь, где течет Енисей...
1
Красноярские закаты,
Красноярские восходы...
Ну зачем ты, ну куда ты -
Через годы, через воды,
Через тысячи порогов,
Настоящее отринув,
Лишь бы снова к недотроге,
С вольным именем Марина...
Енисей окутан паром,
Берегов почти не видно,
Кто на левом, кто на правом -
Я влюблен и мне не стыдно.
Задыхаюсь от свободы,
Спуски одолев крутые.
"Ну какие ваши годы..."
Знать, и вправду - никакие.
Не моя она невеста,
Только задержались сваты,
Чтобы мы встречали вместе
И восходы, и закаты.
Не о том ли темной ночкой
Звезды нас оповещают.
"Обещай родить мне дочку..."
"Как же я пообещаю?"
2
А в Красноярске запах елки,
Мороза онемелый звон.
Сижу один, как на иголках,
И заклинаю телефон.
Она приходит - я в полете,
Она уходит - я в тоске,
Опять на запредельной ноте,
От гибели на волоске.
Ох, эта грация танцорши,
Как все сверкает рядом с ней!
И любованья нету горше
И ликования - больней.
Но гаснет, гаснет день короткий,
И музыкой звучит опять
Ее скользящая походка,
Ее стремительная стать.
И время обойдя по краю,
Она склонится надо мной -
"О Господи, я умираю..."
"Ну что ты, что ты, мой родной".
3
Минус двадцать в Таштаголе,
В Барнауле и в Игарке.
Это ворон в чистом поле
Мне судьбу мою накаркал...
Тридцать восемь на Таймыре,
Девятнадцать в Магадане.
Мы одни в морозном мире
На последнем из свиданий.
На стекле сверкает иней,
Будто зимние Саяны.
Назову тебя богиней
От прикосновений пьяный.
Распахни меха собольи,
Жарким шепотом окутай.
Как ты хороша собою
В эту вьюжную минуту.
Пусть твои терзают пальцы
Волосы мои седые...
О, как просто мне, скитальцу,
Голову сложить в Сибири.
4
Я скучаю по тебе,
По сибирской стороне,
Где летел тебе навстречу
По сверкающей лыжне.
Где кивала мне тайга
Елями издалека,
И блестела в млечной дымке
Незамерзшая река.
Ну какой найдется след
Через сорок восемь лет?
Не осталось и в помине
Прошлых радостей и бед.
Но светелка не пуста,
Жизнь прозрачна и проста.
Провела пером жар-птица -
Разомкнула мне уста.
Я скучаю по тебе,
По сибирской стороне,
Умираю, воскресаю,
В этом ласковом огне.
5
Между нами лежит расстоянье
Четырех часовых поясов.
Назови мне звезду для свиданья
Из созвездия Гончих псов.
Я из той же породы поджарых,
Бороздящих туманы окрест,
Раздуватель семейных пожаров,
Умыкатель бессонных невест.
Спи, красавица, девица, ласка,
Как объятья твои горячи!
Не закончена зимняя сказка,
Не замолк колокольчик в ночи.
Ноябрь 1999-январь 2000
Красноярск - Санкт-Петербург
_^_
НИЧЕГО НЕ ПОПИШЕШЬ
Ничего не попишешь, - износились и тело и дух,
Отлетав, отстранствовав по городам и весям.
И количество копуляций сократилось до двух.
"В ночь?" - усмехнешься ты. Бери ниже - в месяц.
Время, время признать, что лучшие годы прошли,
Пусть судьба давала мне фору двойную с гаком...
Что до высшего смысла, такового нашлось на гроши, -
Не было ни откровенья, ни хотя бы тайного знака.
Долго ждал и терпел, да запас терпенья исcяк,
Воля жить и творить провалилась в тартарары.
И летит надо мною последних гусей косяк,
И сползает лицо мое с черепа, как ледник с горы.
И никто не утешит - ни дети, ни жены, ни друг.
О смерти подумаешь - станет вовсе тошно и жутко,
Но и жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая, ты прав, - пустая и глупая шутка.
Остается любовь - видно, зря ты любви отказал.
Разве можно забыть эти обморочные объятья,
Тот сверкающий бал и не мною воспетый вокзал,
Где в слезах я стоял, прижимаясь щекой к ее платью.
1999
_^_
© Игорь Куберский, 1971-2025.
© Сетевая Словесность, 2001-2025.
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
Алексей Смирнов. Где стол был яств: и Доктор Энгельгардт. Два рассказа [Бритая Маковка толкнула Косички, качнулись Банты. Лиза и Коля – октябрята, но без пяти минут пионеры – остановились и завороженно уставились на сутулого...] Елизавета Григ. Сима [Эта необыкновенная история началась в соловьиную ночь – в самое подходящее время для всех необыкновенных историй на свете. Говорят, не поют соловьи, они...] Яков Каунатор. Кто же ты есть, как тебя звать... (Булат Окуджава) [Формула рождения стихов Булата Окуджавы до чрезвычайности проста: взгляд, восприятие; чувство; осмысление...] Андрей Коровин. Из книги "Любить дракона" (2013) Часть II [стать его сталкером / проводником / в новый мир / вещей букв людей / взять на себя ответственность / за его судьбу...] Татьяна Куземцева. И надеяться, и любить... [Как бесполезны дни – благословенны ночи, / И горести мои завязли между строчек. / И разве кто спасёт? А впрочем, что за дело... / Пожалуй, это всё...] Екатерина Вольховская. Чёрный пёс и другие [Кто разберёт их – о чём говорили / Девочка с куклой ночами под пледом? / Кукла любила глазами и бантиком, / Девочка – голосом, тихим и тёплым.....] Никита Николаенко. Взгляд обывателя [По прошествии нескольких недель я стал задаваться вопросом – а что же тогда произошло в тот жаркий день и происходило ли что-то стоящее на самом деле...] Владимир Буев. Пять рассказов о судьбах крымских татар в обрамлении прелюдий и ноктюрнов [Репортаж с творческого вечера писателя Шевкета Кешфидинова. Литературно-музыкальная композиция Шевкета Кешфидинова и Зеры Джемиловой, посвященная Крыму...] Зина Виноградова. Одна сплошная исповедь [Презентация книги Макса Батурина (1965-1997) "Гений офигений" в рамках проекта "Бегемот Внутри" в Малаховке.] Валерий Горюнов. Пиратская летопись о времени и себе (О книге Матвея Цапко "Экранка") [...как в любой летописи, записанные события и воспоминания постепенно выцветают и становятся неясным гулом прошлого, но у нас все равно остаётся недоступный...] Александр Хан. Созерцание и размышление (о стихах Александра Разина и Дарии Солдо) [Отзыв о стихах участников 103 серии литературно-критического проекта "Полёт разборов" Александра Разина и Дарии Солдо.] |
X | Титульная страница Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|