|
ВЕТИЛУЯкнига стихотворений
Жизнь кончилась, а человек живет, Обязанности честно исполняет, Какую-то железину кует, Какие-то идеи излагает. И будущее грезится ему: Успехи, наслажденья и доходы, А между тем его несут во тьму Незримые безрадостные воды. 1996 * * * Волну и фотон возлюбил Господь. Через миллионы лет Как некогда луч превратился в плоть, Так плоть обратится в свет. От этих надежд замирает дух И гордость возбуждена. Уймись, моя боль! Помечтаем вслух. Неужто мечта смешна? Я ангелом стану... ах, нет, не я, А непредставимый тот, В ком точка фокальная бытия Сиянием изойдет. Как чудно! Окажутся ни при чем Весь ужас, весь мрак, вся ложь. Ты, сердце несчастное, став лучом, В пространствах произрастешь. Изгнанник из рая вернется в рай, Где воля и мысль - смешны, И светом, хлынувшим через край, Страданья отменены... 1996 * * * Висит хвостатая звезда, Комета Хэйла-Боппа. Блестит в хвосте ее вода Всемирного потопа. В земной небесный зоосад Обхаживать светила Четыре тыщи лет назад Комету заносило. Косматый скиф, этруск и галл Не понимали неба. Глупейший камень нас пугал, Мы не едали хлеба. Мы не умели дни считать, Не говоря про годы, - И было некому пытать Явления природы. Еще четыре тыщи лет Комета отмотает, Взглянуть на мой простывший след За труд не посчитает. Влекома силой колдовской, Прибудет аккуратно, Когда убогий род людской Растает невозвратно. Как по часам она придет, А на Земле безвидной Рибозный плещется компот, Кисель нуклеотидный. 1997 * * * Где раньше был Олимп, там нынче Голливуд. Там небожители блаженные живут, Молвою о себе юдоль переполняя. У них и рост иной, у них и стать иная. Кто видеть их вблизи сподобится порой, Уж тот не человек, а греческий герой, А те, кто лицезрел заоблачны чертоги - Те избраны: от них родятся полубоги. 1997 * * * Дружбы сторонится Аристид. Некому его утешить в горе, Поддержать на агоре и в ссоре. Друг спасет. Но он же и польстит. Нет, уж лучше одинокий путь, Честный, неблистательный, бесплодный, Долгом стиснутый, а в нем - свободный. Некому нас будет упрекнуть. Если звезды разуму не лгут, Если в мире высший есть порядок, - Совестью да будет хлеб наш сладок, Вечности да причастимся тут... Тяжко сердцу воли не давать, Проще милостивым быть, чем гневным, - Но зато и пир: о задушевном С небом в одиночку толковать. Так вот и в изгнание уйдешь, Никого ни в чем не обвиняя, Голову понуря, отстраняя Дружбы упоительную ложь. 1997 * * * Сладко уразуметь, как прядут и ткут... Время перерождается, подхватив Райским вратам двоюродный древний труд, Шелковый этот, льняной, шерстяной мотив. В Месопотамии или в Египте - там, Прежде, чем первый выкован был клинок, Трепет священный по женским прошел перстам, Волны и струны сошлись: побежал челнок. Видно, и впрямь терпенью гений сродни, И уж наверное ритмом песня жива. Спеет, копясь, клетчатка долгие дни, Жито и ткань приваживают слова. Слаще вина процеженного глотка Нежит шероховатое полотно. Цевка - сестра цевнице, и жизнь - сладка. Плещет в амбары собранное зерно. Весел твой замысел, ткань живая, и прост. Дням ли, тысячелетьям потерян счет, - Тянется, тянется с неба серпянка звезд, Крутится, вертится шар голубой - и ткёт. 1997 * * * Твой ангел овдовел и просит подаянья. Я мимо не пройду, ведь я богаче всех. Вот, милая, возьми пушистый этой грех, Ошметок беличий нездешнего сиянья. Возьми - и позабудь, что это западня. Податель милостыни - евнух идеала И свойственник судьбе. Счастливее меня Доселе существа на свете не бывало. 1997 ДЕНЬ ГНЕВА Кинжал и яд, удар из-за угла - Вот чем жила эпоха. Кондотьер Не чаще умирал на поле боя, Чем от руки подосланного браво - И кем подосланного? Не врагом, А нанимателем властолюбивым: Прелатом, князем иль народоправцем. Пишу - и вижу пред собой Бальдаччо... Вот, чудилось мне, баловень судьбы! Всем взял: и молод, а уже прославлен Искусством полководца и отвагой (он в этом никому не уступал), Уже перед республикой заслуги Имел он, был солдатами любим И счастливо женат... Чего б, казалось, Тебе еще? Стоит он, как живой, Передо мной с учтивою улыбкой На площади... Умен, добавлю, был. Умен ведь тот, по мне, кто место знает Свое - и о чужом не помышляет... И с ним расправились за дружбу с Нери! Что ж странного? Он - славный капитан, А тот - глава владетельного клана. Всяк знал, кому их давняя приязнь Мешала спать и вены леденила. Развязкою могла быть только смерть: Решили, что держать его опасно, И в десять раз опаснее - прогнать. Но я имел в виду совсем другое: Ореховое дерево в цвету, Весну и пряный воздух флорентийский, И молодость нескладную мою, И женщину, что звали Анналена, Жену Бальдаччо... Предательски зарезали его: Накинулись остервенелой сворой На безоружного, в момент беседы В Палаццо Веккьо - и, еще живого, Швырнули вниз, на камни мостовой... Прослышав об убийстве, Анналена Всё разом поняла, похолодев, И словно бы предстала перед Богом. Когда ее трехлетнего сынишку Нашли задушенным в его постели, Она не уронила ни слезы, А лишь слова библейского пророка Беззвучными устами повторяла: - О Господи, ты слышал голос мой... Она была из рода Малатеста, Из Римини, - богата, хороша, Не старше двадцати, - но с этой смертью В ней всё навеки разом пресеклось, Чем сердце связано с юдолью слезной. Людей она не прокляла, хоть знала Убийц по именам - и не со слов Наушников, а просто все их знали. Так жизнь была устроена: ничто Игры страстей, как прочих сил природы, В христолюбивом граде не стесняло. Игра велась по правилам. Порядки, Обычаи, установленья, нравы - Всё было в мире жестко, неизменно, Всё раз и навсегда заведено. Свободу обещало только небо. Дом Анналены стал монастырем. Не раз под окнами ее часовни Я слушал страшный гимн: Тот день, день гнева, Ее чудесным голосом ведомый, Потом подхватываемый другими Со строчки Mors stupebit et natura: Смерть и рождение оцепенеет. О, всё и впрямь остановилось в жизни Нездешней этой женщины... Нездешней Она была с младенческих годов. Я обожал ее, когда был молод. Уж тридцать лет прошло, как день один, Я сам давно монах, святым Франциском Напутствуем к вратам неотвратимым, - Но и пекущемуся о спасеньи Ее волшебных черт не позабыть... Мне было девять, восемь - ей, когда Я понял, что на всей земле обширной Нет и не будет существа роднее Мятущемуся сердцу моему. Она преображала строй планет, Когда улыбкой встречных осеняла, И люди говорили про нее, Что имя ей - Дарящая Блаженство. Что плоть убогая? Сегодня персик Ланиты дев, а завтра - лист осенний. Но Анналену старость, пощадив, Чуть тронула: она и в пятьдесят Светилась изнутри чудесным светом Неизъяснимым... И в миру, я помню, Была она строга и нелюдима, В монашестве ж - подавно. Только раз Ее за стенами монастыря Я видел - у Дуомо, в день пасхальный, - И странной удостоился беседы, Едва ли не кощунственной. Она, Увидев скорбь в моих очах, сказала: - О Воскресении Христовом нам Возрадоваться сердцем надлежит, Что ж мрачен ты? Ах да, ты знал Бальдаччо. Поверишь ли? Я, что ни ночь, во сне Его встречаю с маленьким Джованни. Они вдвоем, рука в руке, стоят На гравием усыпанной дорожке И машут мне. Кругом - чудесный сад, Дрозды поют, цветы благоухают. Уж, верно, недалек счастливый день, Когда навеки мы соединимся, И теплые мальчишечьи ручонки Меня обнимут... 1997 * * * Куда как просто Фауста сыграть! Теперь и бес для этого не нужен... Жену молоденькую заведешь, на юг Поедешь с нею - тешиться собою Да ликовать, что время обманул. Сентиментальные силки! Отыщешь Подругу школьную - на долгий миг Она покажется родной, желанной, Единственной, которую любил (а что любовь была другой, забудешь). Края родные посетишь. В квартире, Где протекало детство, побываешь, В той комнате - с лепниной потолка, С кариатидами поры модерна, Что эркер украшали изнутри... Или иначе: в тюбиках пузатых Накупишь красок масляных, с шальными Названьями, фанерку под палитру Отыщешь, холст натянешь на подрамник И кисточку в олифу окунешь. Вот тут и дрогнет воздух - и отец С вязанкой дров вернется из сарая, У печки свалит мерзлые поленья, Откроет вьюшку, и огонь весёлый Начнет лизать волокна и смолу. А мать на электрическую плитку Щипцы для шестимесячной положит, Под абажуром выкройку свернет, Да и оставит всё, уйдет на кухню Посуду мыть, с соседкою болтать... Но нет, изображенье барахлит! Малиновая кафельная печь С каминной полкой, где дремал будильник, - Растаяла. Старик встает с козетки И входит в стену, а стена - течет... Лишь ты один всё тот же, Гераклит! Ты прав: река - не та... Река времен, Вся корюшкой пропахшая и гнилью, С последней льдиной, с чайкою на ней... Ты прав: познание необратимо. Вот удивил! Не на шестом десятке, Мы на втором такое понимали, А на шестом не верим, что старик На полных десять лет моложе нас, И в целом свете вьюшек не осталось, И Мефистофеля не проведешь... 1998 * * * Река Тамесис в той земле текла. У Цезаря отменно шли дела: Он побеждал, как Цезарь побеждает. Легионеры, опытны, крепки, Рассеивали варваров полки... Что ж? Встать да чаю вскипятить. Светает. К тебе, в твоем уютном тупике, Когорты подступают налегке - Сейчас тебя растопчут, обезглавят. Смотри, уже мечи обнажены! Опомнись, мертвым книги не нужны. Очнись, с тобой безносая лукавит. Задворками твой гений просквозил. Не с ним ли милостыню ты просил? Увы, лептон, убогая частица! Провинциален варварский Парнас, И этот Рим вселенский - не про нас, И совестно в нем пыжиться и тщиться. Катувеллаунов державный лев Латиницу осилит, повзрослев, И море стиснет лапою когтистой, А степь сарматская пустым пуста: В ней ижица пасется да фита, И хлеб не колосится золотистый. В тепличном, асфоделевом раю, У Стикса, ойкумены на краю, Вот-вот порвется ниточка живая, И распадется твой четвертый Рим, В котором Цезарь счастлив быть вторым, А ты царишь, волнам повелевая. 1998 * * * По улицам ночным, в трамвае дребезжащем... - Там, за окном, с рукой воздетой статуя О светлом будущем, о жалком настоящем С толпой беседует, - тащусь куда-то я. В блаженной юности, под этой самой дланью, Не смевшие руки друг другу протянуть, Мы шли, понурые, измене и страданью И прочей взрослости прокладывая путь. И странное в тот час ты уронила слово. Его не понял я, а всё оно со мной. Нет-нет да и всплывет из давнего былого То детской жалобой, то совестью больной. По Сердобольской... нет, по Спасской, по Введенской, По Благовещенской... - не спрашивай, забыл, - В Мальстрём нейтриновый, в котел, в геном вселенский, Под звезд язвительно-слезоточивый пыл, Теки, тревожный звук! Сквозь световые годы В разинутую пасть космической змеи Личинкой вечности, изюминкой природы Лети, не спрашивай. Мы сироты твои. 1998 * * * В канцелярии Бога Все дела учтены. Соискателей много - Фаланстеры полны. В одеянии белом Ты явился на свет. Согрешившему делом Оправдания нет. От желания злого Тяжелее вина. Осквернившему слово И подавно хана. Здесь играют в пятнашки. Что ни день - западня. Нет удачи бедняжке: Запятнали меня. Здесь мы всё переврали, Всё сказали не так. Верно, там, на хурале Обелится простак. 1998 * * * Она отвечала на брошенный взгляд, Что многое в те времена говорило. Приятель по дружбе мне это сказал, А я усмехнулся, надменно смолчал. Отчетливо помню, как всё это было Полжизни (с порядочным гаком) назад. Вот странно! Совсем ведь не этим живешь, И вдруг - словно путаный текст прояснится: Всплывает, о чем и не спрашивал ты, - И тут в пожелтевшие смотришь листы И видишь: не читана эта страница - И хочется книгу отправить под нож. Приятель женился на той, что в меня Была влюблена (не вполне безответно), И дружба немедленно оборвалась. Обида, любовь и советская власть Откланялись. Дремлет бурлившая Этна, На старом пожарище прут зеленя. Затянется ряской и та западня. Уже затянулась. Кругов не заметно. 1998 * * * Мы возводили Вавилон. Среди его стропил Один красив, другой умён, А третий счастлив был. Наивничали мы, цвела Ребячливость меж нас, И наши гордые дела Не поражают вас. Все наши звери - ДНК, Квазары, интернет - Занятны вам издалека Что твой велосипед. Вы одеваетесь не так, Вас декольте смешат, И мой бесхитростный пиджак - Музейный экспонат. Но день не сделался длинней, Везувий не погас, И вы не краше, не умней И не счастливей нас. 1998 РОГ, ЧАША, СПИРАЛЬ Явись, Пракситель! Раковине - жемчуг И перламутр, а розе - аромат И цвет верни, - и мы с природой квиты... Но отчего так ноет и щемит? И где оно: горячее дыханье Неведомого... лепесток, блаженно Отогнутый, и гул морской волны? Я помню майский день, немного хмурый. Поодаль южное лежало море. Курортный город с розовой мечетью В полуденной дремоте нависал Над голым пляжем. Белое вино Стаканами из бочки продавали. Кричали чайки, пес бежал бочком. Мы шли вдвоем у линии прибоя, И спутница, внезапно наклонясь, Рукою загорелой подняла Кембрийское витое изваянье, Моллюска галактическое лоно, Спиралью свернутое... С отбитым краем и в густой пыли, Оно еще и цвет былой хранило, И чувственным дышало. - Это чаша, - Она промолвила, - и рог сатира, И розы лепесток, и минарет - Всё разом!... - И глаза ее сверкнули. Тогда ей было двадцать с небольшим. Зато и уязвим, зато и хрупок Молитвенный сосуд и нежный храм. Он раскрывается навстречу ласке, В нем солнце собрано, в нем дремлет время. Неслыханной любви и совершенства Вместилище, он ритму подчинен, И будущим загадочным насыщен. 1999 * * * Те двое никогда не разлучались И были счастливы, твердит молва. Под свастикой, в сороковые годы Они свой век в Париже доживали... Разлука долгая с любимым человеком - Другая степень счастья. Эпос в ней, Собою полнясь, в зеркальце глядится Лирическое - и высокий храм Над бедной повседневностью возводит. Ты трудишься для будущего. Радость, Как спящая красавица, забылась Столетним сном, она себя не помнит И пребывает в грезе мировой. Всё это в толк сейчас возьму - и сяду, И напишу банальное письмо. - Уж месяцы, - я напишу, - родная, В разлуке мы. Я очень одинок. Скучаю. Старюсь. Пью амонтильядо. Затворничаю, сторонюсь людей, Скуплюсь, копейки жалкие считаю, Немногим артистическим друзьям Внушая ужас, если не гадливость (о женщинах и вовсе промолчу). Не часто, но гуляю. Англичане Умеют парки разбивать. В них белки Почти ручные. Всадницы в аллеях Гарцуют весело, воздушный змей Под облаками пляшет - и не мальчик, А зрелый муж рукою знатока Его полетом важно управляет, Другой несёт к пруду модель фрегата С оснасткой правильной, - меж тем как я Под мягкий шум велосипедных шин Бреду, припоминая нашу встречу Воображаемую - ту, что станет Вершиной жизни...-
И вечное в минутном проступает. Духи, помада или дым табачный Не искажают облика души. Свободная от времени, от пыли, От слабостей и горестей людских, Она парит, и скудная реальность Неловким словом счастья не спугнет, - И не увидит пошлый соглядатай Мою богиню с носовым платком. Пигмалион - разлуке долгой имя. Случайное художник даровитый Отсеивает, важное - лелеет, Вынашивает, пестует - и счастьем Считает. Такова же и она. Решусь, пожалуй, молвить и другое: Елена и Людмила хорошеют В чужих стенах, в плену. Парис и Черномор, Как рифма, замыкают совершенство. Без них и жизнь невнятна, и сюжет. 1999 * * * Жизнь мельчает - и, знаешь ли, это Хорошо... Устаёшь искушать Колдовство хартфордширского лета, Незаслуженным счастьем дышать. Меж дубов, тополей, ежевики, Черепичных темнеющих крыш Происходят душевные сдвиги Ты не в первый момент различишь. Смысла жизни искал ты, трудился, Купола к небесам возводил, Что ж теперь не у дел очутился, Словно кто-то тебя пристыдил? И советчица, та, что копила Дни твои, - даже та не слышна. Оттого ль и убрали стропила, Что теперь уж за дверью она? Но зато - ни соблазнов кромешных, Ни обид... Осеняют твой кров Черный дрозд и скворец-пересмешник, Обитатели здешних краев. 1997 * * * Умрём - и английскою станем землёй, Смешаемся с прахом Шекспира, Навеки уйдём в окультуренный слой Прекраснейшей родины мира. Флит-стрит благодарной слезой напою. В насмешку предавшей отчизне Мы счастливо прожили в этом краю Остаток погубленной жизни. Обиды забудем и злобу простим Малютам ее туповатым, - Да всходит на острове злаком простым Кириллицей вскормленный атом. 1995 * * *
Или влюблён, иль беден - одно из двух. То и другое мимо - стихам конец. Жалок самодовольный. Мельчает слух. Золото жухнет. Тает его венец. Тем и другим дарит счастливца судьба. Редкостная удача, одна в сто лет. Этот кричит: наука! другой: борьба! Третий с рулеткой дружен. А ты - поэт. 1999 ОДНОКЛАССНИКУ
К тебе, о князь наук, к тебе, Зевес Зельвенский, Из милой Англии глубинки деревенской На финских чартерных тащусь перекладных, Французским коньяком подхлестывая их. Мне долгий разговор мечтается о многом: О том, чем стали мы под неусыпным оком Судьбы, в ее садах, не баловавших нас, Где дремлет твой Лаплас, пасется мой Пегас. Мы полных тридцать лет не виделись с тобою. Изрядная скрижаль испещрена резьбою, Но хоть и пышными легендами полна, А сыщутся на ней и наши имена. Припомним школу мы - ту, 52-ю, Враждебную стране, где нынче квартирую, Советским кумачом да строгим Ильичом, Где всё же чувствовалось: это - ни при чем. Важнее вставочки, повапленные парты, Онегин, Н2О и контурные карты, Большой проспект, река, веселый майский день, Косичка с бантиком, фуражка набекрень... И ты, я думаю, признаешь: мы - оттуда. У счастья нашего шальная амплитуда, Поскольку девять муз водились в том краю И нам нашептывали истину свою - И в классных комнатах она перебродила. Как хочешь: что-то ведь особенное было В деревьях и камнях тех дней! благая весть? Иль Золушка в слезах язычествует здесь? Я родиной моей не назову Россию. Язык мне отчий дом. Вошла в его стихию Европа с кляксами младенческих чернил. За Пушкиным Гюго меня воспламенил. Не враками и ты увлекся, но пространством Алгебраическим, живым картезианством Значений пристальных, аттической игрой, Где дух главенствует, а торжествует - строй. И славно, что молва о нас оповестила Околицу небес. Мы, вольные светила, Кометами меж звезд блуждаем и планет, Но в этой жизни нам еще не скучно, нет! 1998 Из книги
|
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время
 |
