КУБИК-ЛЮБИК
* * *
Всадники Потешного Суда -
клоуны, шуты и скоморохи,
это - кубик, это - рубик льда:
не собрать, ни разобрать эпохи.
Сахар-сахар, что же ты - песок,
и не кровь, а кетчуп на ладони?
Вот архангел пригубил свисток,
и заржали цирковые пони.
Вот и мы, на разные лады,
тишину отпили и отпели.
И пускай на небе ни звезды -
я хотел бы жить в таком отеле.
Из-за крыльев - спать на животе,
слушать звон московских колоколен,
несмотря на то, что наш Портье -
глуховат, и мною не доволен.
_^_
* * *
Тихо, как на дне Титаника,
время - из морских узлов.
Деревенская ботаника:
сабельник, болиголов.
Подорожник в рыжей копоти,
добродушный зверобой -
ни предательства, ни похоти,
дождь и воздух кусковой.
Вот, в тельняшке кто-то движется,
улыбается в усы.
Все острей и ближе слышится
серебристый свист косы.
Мусульмане и католики,
православные и не...
Ждут нас розовые кролики,
с батарейками в спине!
_^_
* * *
Мумия винограда - это изюм, изюм,
эхо у водопада, будто Дюран-Дюран,
мальчик за ноутбуком весь преисполнен "Doom",
ну, а Господь, по слухам, не выполняет план.
Прямо из секонд-хенда вваливается год,
вот и любовь - аренда, птичьи мои права,
прапорщик бородатый вспомнился анекдот,
лезвие бреет дважды - это "Нева-Нева".
Старый почтовый ящик, соросовский ленд-лиз
для мертвецов входящих и исходящих из
снежного полумрака этих ночных минут,
Что ты глядишь, собака? Трафик тебя зовут.
_^_
* * *
День ацтеков, середина мая,
вдоль музея им. Сковороды
пятится машина поливная,
распушив павлиний хвост воды.
Вот и я под этот хвост прилягу,
выключив похмельные глаза,
но опять протягивает флягу
добрый доктор Дима Легеза.
Это виски, револьверный виски,
солодовый привкус на устах,
женский смех, переходящий в визг и
стоны в облепиховых кустах.
Проплывают памятники в мыле,
и висят мочалки облаков,
день ацтеков, и они - любили,
приносили в жертву стариков.
_^_
* * *
За то, что этот сад переживет века,
и не осыплется минута за минутой,
возьми его за яблочко и придуши слегка,
в гнедую кожуру по осени укутай.
Плоды айвы, покрытые пушком,
как щеки детские - полны и розоваты,
и ты бежишь с отцовским вещмешком,
и вновь трещат от тяжести заплаты.
Когда стреляет Босх Иероним
двуствольной кистью в голову и спину,
а ты бежишь, с рождения раним, -
вишневый и седой наполовину.
И за оградой - вновь увидишь сад,
увидишь дом и ангельские лица
всех брошенных тобою, невпопад
варенье пишется, и в баночках хранится
_^_
* * *
Длинная лапка у божьей коровки,
я поднимаюсь по ней без страховки,
цельную вечность готовился взлет,
слышу, как божья коровка поет:
"Крайний человечек, полети на небо,
дам тебе за это неразменный грошик,
две бутылки водки и осьмушку хлеба,
зажигалку "Zippo", сигарет хороших.
Полети на небо к своему прорабу,
поинтересуйся: "Как вы тут живете?",
дам тебе за это - надувную бабу,
"Робинзона Крузо" в твердом переплете.
В память о полете, красные коровки
будут плавать брассом, бегать стометровки,
белые коровки в память о России,
сочинят поэму для коровок синих.
Мы своих артистов и своих ученых
выдавим по капле из коровок черных.
На земле у счастья - никакого шанса,
улетай на небо и не возвращайся!"
_^_
* * *
Вязнет колокол, мерзнет звонарь,
воздух - в красных прожилках янтарь,
подарите мне эту камею
и проденьте цыганскую нить,
я не знаю, по ком мне звонить,
и молчать по тебе не умею.
Пусть на этой камее - живут,
и за стенкой стучит "Ундервуд",
пусть на ней зацветает картофель,
и готовит малиновый грог -
так похожий на женщину Бог,
на любимую женщину в профиль.
_^_
* * *
Меня втаскивали волоком,
говорили: иначе - смерть,
будто я - царь Колокол,
а внутри меня - колокольчик Смерд,
а внутри меня - Самурай вода,
желтый город Владивосток,
в дирижерских палочках там еда,
на плечах собачий платок.
Стынет рисовый шарик - опять луна,
поменяйте это меню,
почему в нем жизнь до сих пор - одна?
Нет, я повара не виню.
И отныне присно, в твоих веках
дребезжит мобильное зло,
вся в чешуйках черных и номерках:
золотая рыбка, алло!
Колокольчик Смерд, записной фагот,
медных камешков полон рот.
А меня переправят на берег тот,
переплавят на берег тот.
_^_
* * *
Укоряй меня, милая корюшка,
убаюкивай рыбной игрой,
я шатаюсь, набитый до горюшка,
золотой стихотворной икрой.
Это стерео, это монахиня,
тишину подсекает сверчок,
золотой поплавок Исаакия,
Сатаны саблезубый крючок.
Дай мне корюшка, мысли высокие,
говори и молчи надо мной,
заплутал в петербургской осоке я,
перепутал матрас надувной.
Вот насмертка моя - путеводная,
вот наживка моя - уголек,
кушай, корюшка, девочка родная,
улыбнулся и к сердцу привлек.
_^_
* * *
Николай Васильевич Голем
сочиняет еврейский horror,
в перерывах гуляет голым,
накрахмаленный, будто повар.
Скажет: "Пр-р" - замирает Прага -
перепуганная коняга,
он ведет ее под уздцы.
Карлов мост на краю бокала,
для туристов (от папы Карла) -
деревянные мертвецы.
Николай Васильевич Голем,
воздух шахматным пахнет полем,
и за что не возьмись - беги!
Здесь у каждой второй нимфетки
черно-белые яйцеклетки,
скороходные сапоги.
Махаралю на дискотеке
золотые поднимет веки,
папиросу набьет "травой",
и раввин в конопляном дыме
мне на лбу начертает имя
и прочтет по слогам: "Жи-вой".
_^_
* * *
В каком парижском пепельном году,
о чем пищали устрицы на ужин?
Лувр сделал свое дело. Помпиду
оголубел, и должен быть разрушен.
Ходили друг у друга в двойниках,
впадали в сумасбродство и немилость,
в прокисший сидр, и др., и др. - никак
сожженное такси не заводилось.
Тогда в Париже бастовали все:
полиция, студенты, адвокаты,
диспетчеры на взлетной полосе,
и облака - сплошные баррикады.
Волненья стихли, и опять рокфор
на rue Madame воняет превосходно,
И только Бог - бастует до сих пор,
но, видимо, так Господу угодно.
_^_
ЖИРАПСКИЕ ТЕКСТЫ
1.
Монмартр, Mon Апрель, Mon Май -
на бирках весны - Китай,
французский идет мужчина,
в промежности: "Made in China".
Бессмертие - не вопрос,
лобзаю тебя в кювет,
и мой темнофор подрос,
и твой свежевыжат свет.
Преодолев сверхзвук,
зайду в овощной бутик:
в корзинах - латук: тук-тук,
на кассе - шахид: тик-тик.
2.
Загружаю в себя: охренительный вирус:
СПИД весенний Париж,
дремлет в Лувре папирус
и во тьме обнимает мамирус.
Эти эндшпили крыш,
удлиненные тени натурщиц подобны зевоте,
и гусары молчат в анекдоте.
Загружаю в себя кальвадос,
пахнет яблоком эта невинность,
а бессмертие - нет, не вопрос,
запотевшие windows.
В них быкующий Зевс - брадобрей,
луврианец наверно,
перекресток миров, и парижский еврей,
не спеша, переходит на евро.
_^_
* * *
Это люди особой породы,
это люди особой судьбы:
на подмостках - сезон Квазимоды,
замурованы крылья в горбы.
Спотыкаясь в невидимых латах
под дождем из одних запятых,
это время, когда бесноватых -
тяжело отличить от святых,
И мутит от церковной попойки,
там, где смешана с кровью кутья,
это время бессмысленной кройки,
и уже не дождаться шитья.
Вдохновенье в неровную строчку
и любовь в шутовских ярлыках -
вот и режут ее по кусочку
и уносят в своих рюкзаках.
_^_
* * *
Я тебе из Парижа привез
деревянную сволочь:
кубик-любик для плотских утех,
там, внутри - золотые занозы,
и в полночь - можжевеловый смех.
А снаружи - постельные позы:
демонстрируют нам
два смешных человечка,
у которых отсутствует срам
и, похоже, аптечка.
Вот и любят друг друга они,
от восторга к удушью,
постоянно одни и одни,
прорисованы тушью.
Я глазею на них, как дурак,
и верчу головою,
потому, что вот так, и вот так
не расстанусь с тобою.
_^_
* * *
Это не горение, это говорение
фонарей на древнем языке,
это сострадание и ночное зрение
с челобитной флешкою в руке.
Подворотни кашляют и воняют кошками,
и слепая девочка, тростью на снегу,
нарисует чертика с рожками и ножками -
я такому чертику выжить помогу.
_^_
|
