От колыбели до шинели была не жизнь, а благодать,
потом учились умирать, хотя, конечно, не хотели.
И каждый день нам шел за три, но мог последним стать нежданно,
кровавым испятнав туманом небес афганский лазурит...
И нас везли (а свет не ближний) к последней взлЁтной полосе -
мы улетали насовсем не только из войны - из жизни.
А наши мамы ждали нас, чтоб нам беду свою проплакать,
в одеждах, сотканных из мрака...
Они их носят и сейчас...
На звезду смотреть опасно -
взгляд туманится тоской...
Мама, почитай мне сказку: "шел олень на водопой..."
Шел олень - златые рожки,
буря кроет небо мглой,
а война лишь понарошку,
и чечен - совсем не злой,
и старуху не убило,
и аул всего лишь спит...
Месяц в небе, как кадило...
Наш блокпост со всеми квит,
квит и я, хоть плачь, хоть смейся...
Мама, слышишь, я не сплю...
Словно крюк, на небе месяц,
хоть накидывай петлю...
Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы - и несть вам числа...
Все вы в землю когда-то уложены, и густая трава проросла
там, где вы полегли безымянными, где безвестными вы полегли,
где могил застарелыми шрамами вы остались на теле земли.
Мы вас помним... Мы плачем, не ведая, где нашли вы последний покой.
А в историю нашу победную кто-то пишет бесстрастной рукой,
что потери уже подытожены, кто безвестен - теперь навсегда,
Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы - ушли без следа...
В эту запись не верьте лукавую, в ней ни правды, ни совести нет -
так уж вышло, что встал над державою не рассвет, а почти беспросвет...
Верьте песням, которые сложены, верьте в тех, кто за вас постоит,
Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы родные мои...
Из пламени да копоти -
в мир светлой тишины...
Теперь, выходит, Господи,
ты вместо старшины?
Тогда прими по описи:
"калаш", бронежилет,
рожок в кровавой окиси -
пустой, патронов нет.
А гильзы-колокольчики
усеяли поля.
Сперва патроны кончились,
а вслед за ними - я.
Пиши, Господь: солдатское
исподнее бельё,
душа моя арбатская
и тело - без неё...
Где мы прошли в солдатских кирзачах,
трава еще нас помняще примята,
и пыль клубится в солнечных лучах
уже без нас пылающих закатов,
и камушки ещё летят под склон
и, плюхаясь в стремительную речку,
как будто поминают нас вдогон,
на ложе речки делая насечки.
И вам считать несметное число
насечек этих на текучих водах,
и вам писать - нет-нет, не некролог,
лишь список на скрижали небосвода,
в котором те, кто топал в кирзачах
в чужие земли, по чужой охоте,
с чужой виной на собственных плечах -
в афганской неприкаянной пехоте.
Кому на долю вышло умирать
не за родные пяди и просторы -
в чужих пустынях и чужих горах...
Ну что нам,
в самом деле,
эти горы...
Пустеет обойма...
Упал на тропинку
отстрелянной гильзой
еще один год.
По-прежнему больно
смотреть фотоснимки,
где в полном составе
десантный наш взвод.
Где взводный-старлей,
прислонившись к платану,
хохочет, мальчишка,
на фоне небес,
не зная еще,
что уйдет из Афгана
"двухсотым"
вертушкой попутной в Термез.
А это - пскопски'е
ребята, из Велье,
друзья с малолетства -
до горних высот.
Они полегли
под Салангом в ущелье,
втроем - "чтобы вместе",
прикрыв наш отход.
А мы, уходя,
поклялись, что к закату
вернемся, но все-таки
знали тогда,
что ляжет на нас,
не исполнивших клятву,
могильной плитою вина.
Навсегда.
На каждого ляжет,
кто выжил и вышел,
кто нынче, как я,
над альбомом притих.
Наверное, всё вам
понятнее свыше -
простите, ребята,
простите живых...
Здравствуй,
здравствуй, сыну...
Нынче холод лют.
Ягоду-рябину
снегири клюют.
Алы, легкокрылы...
Плачу - не могу:
словно покропило
кровью на снегу...
Дни проходят, сыну,
только каждый - гнёт,
горбит, сынка, спину...
Жду - какой убьёт,
выведет из комы
и спасёт, губя...
Знаешь, каково мне
пережить тебя?
Сыны подрастают... И скоро войдут в этот возраст шальной,
в котором сгорают, как порох, в кострищах, раздутых войной...
В котором, еще не матёры, еще не учёны в огне,
уходят в бои и дозоры -
и тают дымком в вышине...
Не все... Но и те, кто истаял, ушёл и исчез навсегда,
потеря такая, такая, что это уже - не беда,
а это - такая поруха, такое бездолье и тьма,
что стонет земля наша глухо -
и с нами же сходит с ума...
По-грузински это - "дэда-мица", а по-русски это - "мать-земля"...
Ничего не может измениться со времён начальных бытия,
недоступно никому, хранится в самом дальнем сердца уголке:
"мать-земля" - по-русски, "дэда-мица" - на родном грузинском языке...
Этих слов звучание простое для меня превыше всех музы'к,
я на них, как камертон, настроен, и какой бы ни звучал язык,
в переводе всё одно - святыня, за неё и Господа молю:
мать-земля - люблю тебя, как сын, я, дэда-мица - словно сын, люблю...
Как губы и зубы немели,
и в небо взмывала душа
от сладкой воды Уравели,
холодной воды Уравели,
не стоившей мне ни гроша...
Но память меня не обманет:
глоток - всех сокровищ ценней...
бесценен, как кисть Пиросмани,
волшебная кисть Пиросмани,
как воздух Месхети моей...
II
Ты помнишь, Бамбула, плясала форель, стремнина пылала зарею,
а мы заходили в реку Уравел с такою холодной водою,
что нас колотила блаженная дрожь, и к берегу шли на пределе...
Всё в прошлом, Бамбула,
и день не погож,
и берег далёк, в самом деле.
Но всё же, Бамбула, и мне, и тебе то утро над речкою быстрой
забыть не дано... Не дано, хоть убей! Оно прорывается искрой
сквозь время, сквозь прожитых лет канитель - и греет, и светит звездою...
Ты помнишь, Бамбула -
плясала форель,
стремнина пылала зарею...
III Горит очаг в пастушьей сакле... Горячий чай, лаваш и сыр...
И век повис дрожащей каплей, забыв перевести часы...
Пастух усат, немногословен и словно издавна знаком,
а сакля - вровень с небосклоном, и ветер ласковым щенком
бездумно нежится на травах вблизи приземистых кошар,
и над вершиной многоглавой - зари тускнеющий пожар.
И мир огромный за порогом сияет каплями росы...
И нет нужды мечтать о многом...
Горячий чай, лаваш и сыр...
IV Я раскручу гончарный круг
и, утоляя голод глины,
отдам тепло ей, силу рук -
а попрошу вернуть кувшином.
Мне нужен не простой кувшин,
чтоб был вместилищем для вин -
мне нужен праздничный сосуд,
который с гордостью несут
и ставят посреди стола,
как знак любви, добра, тепла.
Я раскручу гончарный круг -
и он споёт простую песню
о том, как лозы на ветру
в себя вбирают свет небесный.
И этот дар моих небес
каким-то чудом из чудес,
проявленным в какой-то миг,
сойдёт на глину с рук моих...
И круг застынет, и в тиши
родится не простой кувшин,
а тот кувшин, в котором - я,
мои родимые края,
и память сердца, и души...
Художник худ, горячечно румян, а краски так неистово звучащи -
как в поднебесье трели соловья... В картине, как и песня, настоящей -
ни капельки, ни крошечки вранья, хотя ни дом, ни небо - не похожи
на то, что видит человек прохожий:
мазня, мазня - не стоит ни копья...
Прохожий скажет, цокнув языком: нет, ты подай, чтоб все, как в жизни, было...
В каком ты мире видел, ну, в каком, чтоб так Луна пронзительно светила?
Мазня, мазня... Снеси ее в духан, глядишь, нальют, а может, и покормят...
А впрочем, вряд ли, в этом ведь, бесспорно,
искусства нет, один лишь ба-ла-ган...
И он уйдет, шагая широко.
Он знает, что почем... Что толку в балагане?
А что Нико? А ничего... Нико
напишет в уголочке:
Пиросмани...
Подкова, известно, на счастье - и счастья бы каждому дому...
Но что-то караковой масти подкова Великого Дона,
и хмуро Цимлянское море заезжего гостя встречает.
Стою под густым осокорем, внимая молчанию чаек,
стою под ворчание моря - и чую, как Сальскою степью
во весь свой безбашенный норов несутся былые столетья
и топчут копытами ляха, что в это степное раздолье
заброшен (все ж лучше, чем плаха) из Лодзи царевою волей.
Стоптали... Обычная драма... Былое шляхетство забыто...
Но здесь родилась моя мама под бешеный топот копытный -
и русская линия рода, пройдя через Сальские степи,
до края дойдя небосвода - связалась с грузинской в Месхети...
И значит, вот эта подкова - излучина батюшки Дона,
дана мне, как счастья основа... Как дар материнский - икона,
как дедовский дар вековечный... И вот - среди этой красы я,
и мне дорога бесконечно Россия... Россия... Россия...
и дела хватало, и песен, и горя на нашей Руси...
бывал наш народ бессловесен и буен - святых выноси...
соврёшь, ан никто не поверит - грешили и нынче грешим...
порой, как глухие тетери, своей же не слышим души...
но всё же, но всё же, но всё же - душа и поныне жива,
не скомкана драной рогожей, не втоптана в грязь, не черства...
пусть пропасть зияет, бездонна, разинув свой жадный проём -
душа, как свеча у иконы, горит негасимым огнём...
и светит, и греет, и лечит -
кто сможет её затушить?
с душою - не легче, не легче,
но вовсе нельзя без души...
...а он - пахал... и крышу ладил...
рыбалил, разводил кролей,
писал в потрепанной тетради
"купить дровишек в феврале
пяток кубов, а то не хватит...
и печь пора переложить"...
а надо - уходил в солдаты,
обороняя рубежи...
он не катался по европам,
он чтил покой родных могил...
он не любил пустого трепа -
и не пустого не любил...
он был совсем не говорливый,
но к делу всякому - всерьёз...
и даже слов "люблю Россию"
ни разу он не произнёс...
Половодье, половодье, половодье на Оке...
Разгулялось на свободе и мелодию выводит
на весеннем языке.
Как понятно, складно, внятно половодье говорит -
письменами туч косматых, алым заревом закатным,
нежным отсветом зари.
Месяц пробует сторожко глубину весенних вод,
подсветив себе дорожку, входит в воду понемножку
и нащупывает брод.
Месяц, месяц, в половодье брода не сыскать в реке...
Дар весенний, дар Господень - разливное половодье,
полноводье на Оке...
Моя нерусская натура - не ко двору, не по нутру?
Ну, что ж, простите трубадура - и я останусь на ветру...
Ему отдайте на поруки - и я продолжу на лету
ловить слова, картины, звуки, впасть не умея в немоту.
И вслед за солнцем - шаг за шагом, один, мне это не впервой, -
не кем-то призванным варягом пойду я собственной тропой
по той земле, где был служивым, по той земле, чье имя - Русь...
Я говорю ей, не фальшивя: служивым был - и остаюсь.
И кровь моя - совсем как ваша, красна и так же горяча,
и так же в толщу русских пашен стечет по лезвию меча,
как кровь любого из народа, как кровь совсем не чужака...
Но всё же при любом исходе пусть прозвучит моя строка:
над Русью солнце не заходит - и не зайдет наверняка...
Говорю о тебе - и мне видится жёнка
под дарёным на свадьбу пуховым платком...
Ветер гонит к крылечку сухую позёмку
и взлетает туда, где курятся дымком
над кирпичной трубой прогоревшие в печке,
изошедши в золу, смоляные дрова...
Сколько держат всего эти женские плечи...
Сколько горя таит этих глаз синева...
Из далеких времен - эти мощь и терпенье,
не иссякли они и до нынешних пор.
Ты умела вставать после стольких падений,
даже если стреляли - без скидок - в упор...
И вставала с тобой неразменная сила -
хоть на труд, хоть на подвиг в последнем бою.
По любви поднимались - и ты их любила...
Скажешь слово - и я за тебя постою...
Говорю о тебе - и мне видится жёнка
под дарёным на свадьбу пуховым платком...
Ветер гонит к крылечку сухую позёмку
и взлетает туда, где курятся дымком
над кирпичной трубой прогоревшие в печке,
изошедши в золу, смоляные дрова.
Ветер дым разнесет по России далече -
словно весть сыновьям: ваша матерь - жива.
Гугукнет вдруг за ближней рощей электровоз-тяжеловоз,
и станет всё намного проще под стук натруженных колёс...
А что? - идёт-гудёт Расея по бесконечным колеям,
как может, о себе радея, уже не веря моисеям,
они - совсем не панацея, скорее, вывих бытия...
Идёт-гудёт и тащит грузы, которых ждёт тмутаракань,
с натугой, где-то - даже юзом, а все ж идёт, идёт же - глянь!
Упрямо считывает стыки, кренясь, проходит поворот,
не лыком шитая, не лыком, а что без шика - пусть без шика,
на что нам шик тот, ну, скажи-ка? пустой, никчёмный наворот...
Какие, к ляду, тут гламуры, тут за верстой - опять верста...
С рабочей злостью, не понуро, Россия тянет свой состав.
Надолго хватит этой тяги, не загремит ли под откос,
не упокоится в овраге, не сдюжив вечной передряги? -
электровозу-работяге досужим кажется вопрос...
Но так живу - с большой опаской,
и жду почти что ежечасно
недопустимого конца...
Вт новый поворот все ближе,
и чую боль чуток пониже,
пониже левого сосца...
Читаю Россию, как книгу о Иове, и плачет Луна надо мной:
ей сверху виднее, что ново, не ново, и что - за грядущею мглой.
Но толку-то плакать... Слеза - не полтина, не купишь ни хлеба, ни жизнь,
и если уж выпала злая година, то можешь, не можешь - держись.
Страданья - не тест, а проверка на вшивость, и час испытанья - века,
не верь никаким утешеньям - фальшивы, уж лучше включай дурака.
Привычно дурацкий колпак нахлобучив, свою не показывай боль,
иначе враги соберутся до кучи и выведут напрочь, под ноль...
Сакральные числа сочти втихомолку, укрыв от посланцев беды,
тяни свою ношу, натершую холку - дождёшься своей череды,
и выпадет праздник, предписанный свыше, найдутся и флаг, и рейхстаг...
Господь - он не фраер, он видит и слышит.
Он сам - из честн'ых работяг... _^_
СТЕПЬ
I
Цоб-цобе! Волы степенны - погоняй, не погоняй,
по степи ковыльно-пенной - колыбельно "баю-бай"
напевает скрип тележный...
В песне этой нот мятежных
не найти и невзначай.
А душа не одубела, не огрузла, нет - свежа,
что ей песни колыбельны, ей бы песен мятежа,
ей бы ухарства и страсти,
ей бы бури и ненастья,
ей бы море куража...
Но волы не аргамаки, цоб-цобе да цоб-цобе,
в ковылях краснеют маки, словно слезы по судьбе...
По судьбе, что хриплым скрипом
страсть души помалу выпьет,
примиряя с цоб-цобе.
II
Как же он невозмутим -
азиатский лик степи...
Смотрит в небо, плосколица,
и ковыльные ресницы
на ветрах заиндевели,
и поют в степи метели
про её житьё-бытьё.
Как же он невозмутим -
азиатский лик степи...
Горизонт - всему граница,
степь в него, как в дверь, стучится,
но лениво, еле-еле,
может быть, совсем без цели -
вот, поди, пойми её...
III
Ковылей полевые знамена
поднимает бескрайняя степь.
Где-то там, на краю небосклона,
на какой-то по счёту версте
степь смыкается с небом великим -
и дорога идет в облака...
И растёт из степной повилики
немудрящая эта строка,
пробивается слабым росточком
и, окрепнув от соков земли,
порождает всё новые строчки,
что иначе взойти не могли.
Я смотрю из ковыльного плена,
как они - за строкою строка -
вышивают в степи гобелены
на мгновения и на века...
IV
Угрюмо глядя на ополье,
как будто требуя должок,
сидит на каменном престоле
недобрый каменный божок.
Скуластый лик, глаза раскосы,
из давних сумрачных времен
вещает что-то безголосо
от имени своих племен,
уже почти совсем забытых...
И только в памяти земли
звучит набатно гром копытный
туменов, тонущих в пыли.
И только в небе паутинкой,
вцепившись хищно в облака,
былых пожарищ веет дымка,
и хищно ноздри у божка
трепещут, помня запах сытный
и щедрый жертвенный обряд...
Сидит божок, почти забытый,
но как глаза его горят...
Ты входишь в реку - белая, как свет,
и темная, как тайна вековая...
Писать сонет? Да что тебе сонет,
тебе нужна поэзия иная.
Какая - мне неведомо... Молчу -
беспомощны слова мои и строки.
Заря тебя укутала в парчу,
и небо смотрит взглядом синеоким,
как входишь в реку - белая, как свет,
и темная, как тайна вековая...
И у меня тебе названья нет,
а если есть, то я его не знаю.
Ночь трогает пальцами наши глаза -
тверды ли они, не текучи,
а мы отступаем от ночи назад -
в тот вечер, где ивы плакуче
вовсю полоскали под ливнем листву,
в тот вечер, что выплакан нами,
где мы проступали с тобой наяву
слезами, словами, стихами,
где, как на ножи, мы с тобой на углы
бросались - и не отдышаться,
где нами запутаны были узлы -
да так, что - без шансов...
Когда кончаются слова - не значит, что пришло молчанье:
у взглядов есть свое звучанье, пускай неслышное сперва...
Тут нужен тонкий слух души и разуменье этой речи -
такое, очень человечье... Тогда ничто не заглушит -
ни белый шум, ни рёв толпы - безмолвное общенье взглядов...
Слов не осталось? И не надо: мы слышим взгляды - я и ты...
II
Для отчаянья - сотни причин, и одна - не поддаться ему:
ты в ответ, как и раньше, молчишь, но вот так - только мне одному...
Пусть другим не постичь, не понять все оттенки молчаний твоих -
и не нужно: они - для меня... А точнее - уже для двоих...
Кто-то скажет: молчание - вздор, только слово - всему властелин,
но безмолвный поймут разговор те, кто любит, и те, кто любим...
Откупаясь
медным грошиком,
я считаю свой доход:
если было что хорошего,
что никто не отберет -
это то,
что ты, ненужная,
ты, чужая-не моя,
одарила незаслужено
лучшей сказкой бытия...
Самым важным
и не чаянным -
доброй памятью любви...
Откупаясь -
оступаюсь я...
Не прощай - благослови...
Засяду в тишь и ручку-самописку измучаю в бездействии пустом...
Не то, чтобы роман - хотя б записку, а ведь не пишется... Ну, может быть потом...
Когда "потом"? И без того, истаяв, года прошли, а нас, как развело -
не помню уж, в апреле или мае, - так до сих пор обратно не свело.
Ты говоришь, что письма пожелтели, я говорю, что чувствую вину,
но наших лет лохматые кудели мы не сплели в единую тесьму.
И вот теперь, когда на сердце осень, когда заметней стала пустота,
я задаюсь бессмысленным вопросом над неприкосновенностью листа,
который - если хватит разуменья - к тебе повинным улетит письмом...
Пусть в нашей жизни будет хоть мгновенье
без горьких сожалений о былом...
Эх, родная, не все - на лад... Предначертано это свыше.
Запустелый вишневый сад платит дань лепестками вишен...
он, не слыша твоих канцон, не взыскует чужого слова -
он смирился с таким концом, без надежды воспрянуть снова,
и несут лепестки ветра - может, где-то их ждут другие...
Для ветров это блажь, игра, для тебя это - ностальгия...
Ты рисуешь вишневый сад, и бумага незримо плачет,
у любви был восход, закат - тоже свыше ей предназначен...
Это жизни лихой беспредел - но и он не всегда всевластен.
Помогает обычный мел: напиши ты им слово "счастье"
на асфальте, двери, стене, и увидишь, что мел - кудесник...
Сад вишневый - пока во сне, но проснется, как добрый вестник,
лепесток долетит к тебе, возвестит - жизнь пошла сначала,
и отныне в твоей судьбе - алый парус опять у причала.
И диван заскрипит опять, и в окно - аромат вишневый...
Ничего не вернулось вспять - это счастье пришло по новой...
тепло руки мне скажет откровенно
о том глубинном, самом сокровенном,
что дышит нервно и задушено хрипит,
но не являет потаенный вид,
не отвечает на чужие голоса...
душа...
простоволоса и боса,
бесхитростна, но вовсе не проста,
её предать - как предавать Христа,
как рваться в нечестивцы и иуды...
душа твоя - невиданное чудо...
всем холодам вселенским вопреки
тепло твоей я чувствую руки...
Когда ты станешь маленькой
сгорбленной старушкой,
посмотри в мои глаза.
Ты увидишь,
как по солнечной площади Еревана
идет моя любовь.
У неё - золотые волосы,
на зависть Солнцу
и всем армянским красавицам.
Она идёт - и над каждым
из 2750 фонтанчиков
вспыхивает радуга,
и Ереван отзывается
добрыми улыбками стариков,
топотом детских ножек
по бульвару
и восхищением
всех мужчин
подростково-хулиганского возраста.
Когда ты станешь маленькой
сгорбленной старушкой,
не смотри в зеркала.
Они бесполезны.
Правду тебе скажут
только глаза,
в которых - любовь.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
