|
| ||||||||||||
|
[ Оглавление ]
ВЕРНИКОВ
ВЕРНИКОВ занят тем, что отслеживает отношения между людьми и людьми, вещами и вещами, и, по Верникову, эти отношения очень обильны и напряженны. У него есть ранний рассказ: человек смотрел на ветку из окна, ветка и упала. Модель рассказа выглядит глуповато, но это моя вина. Верников все время пишет и говорит о том, что в мире огромное количество всяких зависимостей — механических, мистических, поэтических, нравственных. Чтобы эти зависимости себя проявляли, надо провоцировать жизнь. Герой его повести "Зяблицев, художник" переодел свитера и это радикально поменяло его судьбу. Сам Верников, выходя как-то из дому, неожиданно нашел в шкафу костюм, в котором когда-то ненадолго женился, и одел этот костюм на себя. Сестра ему сказала: ты типа как жених. Верников приехал в этом костюме в Среднеуральское книжное издательство, увидел на лестнце Иру Трубецкую и предложил ей, в связи с костюмом, выйти за него замуж, на что Ира, ничтоже сумняшеся, согласилась. Стали они жить-поживать, родили двух детей.
Впервые я увидел Верникова по телевизору и он мне очень не понравился. Была по свердловскому каналу раннеперестроечная передача про молодых писателей-художников. Я приехал вечером из военных лагерей — причем приехал, чтобы посмотреть передачу, именно вечером, а не следующим утром, как большинство однолагерников. В передаче показали Верникова в солдатской гимнастерке : он как раз проходил срочную службу и был отпущен, как я понимаю, в отпуск. Он читал стих Застырца про "нафталин это ветер", стих замечательный, но по ходу дела Верников отпускал грубые замечания в адрес публики (то есть в том числе и меня, стало быть), которая текста понять не способна. И вообще показался мне очень агрессивным.
Первый из описанных мною когда-то в печати случаев про Верникова касался его визита ко мне в гости на Уралмаш, на улицу Ильича. Это была что ни на есть самая перестройка. Тогда я обильно дружил с математиком еврейской национальности Борей Верниковым. Боря тоже приехал ко мне на Уралмаш. Два Верникова встретились впервые, хотя, конечно, знали о существовании друг друга. Саша горделиво сообщил, что знает еще одну такую фамилию — есть, дескать, в Одессе поэтесса Белла Верникова. С подтекстом: бывают Верниковы художники, а бывают так, математики. Боря с достоинством ответил: это моя сестра. Потом Саша вдруг заявил, что он украинец, хотя какой он украинец. Боря деликатно промолчал. Саша сделал вывод: "Ни хуя ты не Верников, зря фамилию носишь". Боре в этот вечер вообще не повезло: у гостиницы "Центральной" на него напали какие-то лица кавказской национальности, обидно толкнули его и отобрали десять рублей.
Мы же с Верниковым поехали на Ленина, 11, на так называемую экспериментальную художественную выставку, где была сменная экспозиция всяких передовых неформальных художников на фоне плотной тусовки. Мы, впрочем, приехали туда довольно поздно, когда тусовка уже разошлась. Я быстро заснул на диванчике, а Верников пошел домой, но через несколько мгновений влетел назад, весь в крови. Выяснилось, что едва спустившись на улицу Верников увидел мирно беседующих двух молодых людей и одну девушку. Верников накинулся на девушку и был бит. Объяснения у него были простые: "Я хотел ею овладеть". Я проснулся, догнал на улице хулиганов и долго говорил им, что бить людей нехорошо: говорил до тех пор, пока они не начали вострить кулаки и на меня.
Тогда мы с Верниковым уже вдвоем поехали к нему домой, на ЖБИ (много лет спустя я переехал жить в соседний дом, но в тот раз я двигался на ЖБИ впервые). Верников пытался остановить машину, но мы были слишком пьяны и машины это чувствовали. Сначала Верников просто орал им вслед разные лексемы, а потом запустил в одну из них портфелем типа "дипломат". Портфель раскрылся, по ночному проспекту Ленина разлетелись мелкие предметы. По прошествии многих лет я не помню, что это были за предметы, но помню, что собирать их с проспекта пришлось мне, поскольку Верников, швырнув дипломат, тут же привалился к ближайшему придорожному тополю и уснул. Как я его разбудил, я тоже не очень помню. Следующее воспоминание такое: на ЖБИ нам открывает дверь верниковская мама, а Саша ей говорит: "Это Слава Курицын, он в "Литературной газете" печатается..."
Пора переходить к каким-то выводам, ибо мои очерки предполагают не просто рассказывание историй, но и психологическое концептуализирование, однако, из этой точки рассказа сами собой расходятся две тропинки, которых я не могу миновать.
Во-первых, я описывал эту историю в повести "Холодное лето 89-го", напечатанной в сборнике "Нехорошая квартира". Повесть получила свое название от акции Верникова, имевшей быть именно летом 89-го. В тусовке был очередной запой по поводу приезда поэта Еременко, на улице стояла ужасающая жара, на касимовском балконе выпивалось за день по три ящика пива (не считая других напитков), а так как пиво тогда покупали с изрядной наценкой у Батона напротив библиотеки Белинского, то и к жаре все относились очень негативно. "Гораздо было бы удобнее, — рассуждал Копылов, опрокидывая в себя "Жигулевское", — чтобы на улице шел дождь и мы пили бы не пиво, а водку. Я уже ссать устал, седьмой раз сегодня иду..."
Деятельный же Верников не мог остановиться на "если бы и кабы". Он взял коробку он настольной игры "Хоккей", написал на ней зубной пастой текст "Холодное лето 89-го", нарядился в зимние одежды (за давностью лет я уже не помню, в какие именно, точно присутсвовали валенки и шапка-ушанка) и в тридцатиградусную жару пошел с Сиреневого бульвара (так называлась его улица на ЖБИ) пешком до квартиры Касимова. Заклинание увенчалось успехом: на следующий день температура стала почти минусовой. В Свердловске бывают эдакие перепады — градусов в двадцать за сутки.
Во-вторых, тема ночевки у Верникова. Или в тот раз, или в какой-то другой я проснулся утром у Верникова в состоянии сильного похмелья (теперь я вспоминаю о способности входить в такие состояния и переживать их с нескрываемым ужасом: при виде бутылки водки мое лицо покрывается аллергическими пятнами). Комната, где я проснулся, была незнакомой, но обстановка в ней — вполне мирной. Я машинально включил телевизор и обнаружил там мужика, который, не говоря ни слова, выделывал руками какие-то сложные кренделя, словно показывая миллионам телезрителей козу, овцу и медведя одновременно. Потом я узнал, что это гипнотизер Алан Чумак, заряжающий воздух в комнате, где включен телевизор, всяческими позитивными энергиями. Но в тот момент я почему-то не подумал: "А, это гипнотизер Алан Чумак". Я подумал, что выпил накануне определенно лишнего и стал крутить ручку громкости. Ан нет: мужик продолжал безобразно кривляться, но голоса не подавал. Я выглянул в недра квартиры, обнаружил там Верникова, воззвал к нему и мы стали изучать кувыркающегося мужика уже вдвоем. Помню, мы очень тогда обеспокоились.
Да, но очерк не только о нравоучительных историях, связанных с личностью Верникова. Очерк о самом Верникове, о его поведении, о его — как часто говорят многочисленные верниковские недоброжелатели — выходках. Какие я помню выходки? У дома культуры автомобилистов, любимое место отдыха свердловской интеллигенции, превращенное ныне стараниями прогрессивной общественности в культовое учреждение, Верников вдруг упал на четвереньки и стал лакать из лужи грязную воду. Одно время это было его любимым жестом: упасть и припасть. На касимовской кухне он однажды припал к мисочке с кошачей едой и згрыз (почему-то так захотелось написать это слово: згрыз) все пребывавшие там кости. Когда Козлов стал кришнаитом, Верников набросился на него, повалил его на пол, сорвал с козловской шеи гипсовую кришнаитскую прибамбасину и тут же ее проглотил.
Однажды я сидел у него на кухне — тоже на ЖБИ, но в другой квартире, на улице Сыромолотова, на которой и я к тому времени жил — мы говорили о чем-то типа судеб русской литературы. Верников ходил по кухне с пустой кружечкой, потом, не прерывая хождения и разговора, вытащил из штанов мужской половой орган, написал полкружки, выпил мочу, вымыл кружку — не прекращая разговора о судьбах русской литературы.
Критик Бавильский не любит рассказывать случай, как он приехал в Свердловск с критиком Болдыревым, они встретилисчь с Верниковым, собирались идти гулять, но Верников вдруг сказал Бавильскому: "А ты чего с нами идешь? Шел бы ты в соответствующее место". Вряд ли кто из участников этой неуютной истории взялся бы ее рассказывать — но я слышал ее от четвертого человека.
Встав однажды на путь воина, Верников стал ходить в лютую уральскую зиму в свитерке и хайратнике, но зато без шубы и шапки, немало удивляя местное население. На этом фоне менее забавны истории о том, как Верников катался в общественном транспорте в маске для подводного плавания, в ластах и в другой столь же неподходящей одежде.
В современной культуре модно (впрочем, эта мода уже проходит, наверное: я о ней вспоминаю скорее по своей постмодернистской номенклатурности) говорить о стратегиях. Выстраивать поведение в зависимости от состояния контекста. Верников же ведет себя так, будто между миром и человеком нет той дистанции, отойдя на которую можно сказать что-то о стратегии и контексте: он намеревается превратить в приключение каждую встречу, каждый разговор. Он все время провоцирует мир, все время снимает с него всяческие покровы (черта, которую я в Верникове не одобряю: он все время всем про все рассказывает, в том числе про всякие интимные подробности — раньше, по пьяной молодости, он любил порассуждать, у кого из общих знакомых какой длины клитор), он настаивает, что контакт с миром всегда жесток и обнажен. Он добивается контакта, при котором стратегии не работают, а работает только конкретная минута — физическое усилие, нравственное напряжение, ситуация вопроса-ответа.
Верников отличается редким упорством в нежелании приспосабливаться к контексту. Он не пишет текстов для публикации — с учетом требований конкретной редакции или, тем более, с учетом конъюнктуры. Он сочиняет часто длинно и небрежно, не думая, что тексту можно придавать более "товарный" вид. К своим двумстам печатным листам (он, кажется, написал примерно столько) он относится как к кускам напряженности и ответственности, а не как к продукту. Он был несколько недоволен, когда я использовал его имя и фото для попсового текста в журнале "Матадор": как человек, ведущий сложную игру с разными людьми, он понимает, что другие тоже могут играть с ним, но, в общем, он не очень позволяет себя куда бы то ни было "вставлять".
В начале 1997-го я приезжал в Е-бург вместе с Приговым и Куликом, которые потом, из аккуратного московского знания, говорили, что Верникову нужна структурированная ситуация, контекст, стратегия, что-то такое. Мне, однако, все ближе идеи всяческого регионализма, если о культурных идеях вообще можно говоррить всерьез. Я все больше понимаю, что московский контекст — в котором, скажем, существую я и те же Пригов-Кулик и который, грубо говоря, почти исчерпывающе описывается в глянцевых журналах как контекст технологий успеха — все больше закисляется. Фундаментальная ценность переплывает из пространства успеха в пространство общения — по интернетовской паутине или на кухне, как в сладкие застойные годы. Верников — мастер общения неуютного, на грани сканадала. Это, может быть, и есть современная радикальность: находить зоны повышенного напряжения в расслабленной светской культуре.
Жизнестроительная тактика Верникова известна: у него нет задачи "победить" в какой-либо отрасли человеческой деятельности, он занят другим — пробует эти области одну за другой, продвигается в них до какого-то уровня и бросает. Вернее, переходит к следующей теме.
Одно время Вернитков был "художником", то есть писателем и пьяницей. Этот жанр хорошо известен, описывать его необязательно. Потом он занимался соционикой. Это такая прибалтийская наука, которая, основываясь на шестнадцати психологических типах, придуманных Юнгом, рассказывает человеку о его характере и судьбе. Я всякие такие вещи, где классифицируют характеры (типа гороскопов) довольно отчетливо не люблю, но верниковские рассказы — кто с кем в какие вступает отношения по какой стороне квадрата — были очень увлекательны. Он их иллюстрировал историями из жизни — моей собственной и наших знакомых — так что слушать его было тем более любопытно. Плюс к этому Верников сочинил несколько полунаучных-полусоционических текстов, в которых описывал, скажем, поведение Высоцкого в роли дона Жуана, исходя из того, что Высоцкий принадлежит к такому-то и такому-то типу.
Потом Верников, как уже было сказно, стал на путь воина. Тут важно вот что: в Верникове хоть и проскальзывает иногда неофитство, но, как правило, он увлекается вещами не только что открытыми, а как-то уже продуманными-прочувствованными. Кастанеду Верников знал-читал давно (понмю, у него был мешочек, забитый фотопленками с копиями всех книг), что-то, кажется, и переводил, но на путь воина встал не раньше, чем пришел срок. И занимался он не только зимним хождением без одежды, но и какими-то другими интересностями: стоя в очереди в универсаме "Кировский" он одновременно читал книгу, пел про себя песню — на-английском, чтобы нужно было ее контролироваить, и разговаривал с соседями по очереди о незначительных проблемах бытия.
Потом, кажется, Верников стал православным. Худым, бледным, просвечивающим — типичным, в общем, святым. Не кушал мяса, говорил про Бога. Православия я, в общем, побаиваюсь и не одобряю, и соответствующий верниковский период переживал без особого удовольствия. Моя жена Ира, с которой я тогда еще не был знаком, к тому времени даже не разу не побывала на ЖБИ — и зазывая ее туда, Наталья Смирнова сообщала, имея в виду верниковские искания, что у нас на жэбэях есть свой Лев Толстой.
Постепенно Верников православие прогрессивно одолел и увлекся мухоморами. Их, опять же, он кушал и раньше, но на определенном этапе увлекся ими отчетливо сильно, кормил и меня, но я большой радости от них не испытал. Про мухоморы Верников написал целую книгу, где доказывал, что пусть псилоцибны-грибы сильны внутренним воздействием, зато мухоморы сильны внешним — распространяют себя в качестве солонок, детских грибков, картинок на распашонках и т.д.
Верниковские недроброжелатели, однако, ждут возвращения к теме верниковской агрессии. К счастью, мои отношения с Верниковым сложились очень удачно — я никогда никаких прямых уронов от него не понес. На моей памяти если острые ситуации и возникали, то больший урон всегда нес Верников. Однажды на касимовскому балконе он хватал Олю Козлову за разные женские места, пока Оля не огорчилась и не ударила Верникова по голове трехлитровой банкой (!), полной белой олифы. Банка разбилась вдребезги. Я уже описывал случай возле Ленина,11. На раскопках в Аркаиме Верников был бит археологами — и тоже по женскому вопросу. То есть во всех подобных случаях Верников сам оказывался пострадавшим (сейчас, думаю, такие случаи и вообще сошли на нет). Тот же факт, что Верников умеет сильно обижать людей жестами и словами, я отрицать не могу, но и педалировать не собираюсь, ибо мои современники должны представать в моих мемуарах людьми по-преимуществу позитивными.
Скажем, у Верникова есть друг селькуп. Это такая национальность. У него есть имя, но Верников зовет его просто селькупом. Когда-то Верников и селькуп лежали в одной психиатрической лечебнице (или Верников, тогда военнослужащий, работал при этой больнице на канцелярской должности: кажется, так). Селькуп был изобретателем вечного двигателя, никто, кроме Верникова, его разработками не интересовался, а потому селькуп прикипел к Саше всей душой. В больнице они пересекались больше десяти лет назад, но до сих пор состоят в переписке. Иногда след селькупа теряется — он сбегает из очередной лечебницы и садится в поезд. Через какое-то время его ловят и возвращают: но не в прежнюю, а в ту, что поблизости. Все эти десять с лишним лет Верников посылает селькупу деньги и вещи.
Одним из любимых занятий Верникова всегда была помощь разнообразным людям. Теперь — в более жесткое время и при детях — сашины возможности в этой области, наверное, ограничились, но вряд ли иссякли. Раньше же Верников сроду что-то кому-то нес, что-то кому-то доставал, вечно шел помогать кому-нибудь в разрузке-погрузке-ремонте и т.д. и т.п. Делал он это, видимо, не особенно бескорыстно, получая в ответ возможность интриговать, участвовать в чужой жизни, налаживать и разрушать чьи-то взаимоотношения. В принципе, такая деятельность может быть опасной — скажем, мы жили с Верниковым в одной коммнате в санатории под Ярославлем, когда поэт Жданов разбил мне голову кружкой и, наверное, можно сказать, что Верников вполне способствовал формированию соответсвующего контекста: это уже плата, положенная мне за пользу от общения с Верниковым.
Польза, впрочем, тоже категория сомнительная. Точнее сказать, что благодаря Верникову в моей жизни все время происходят всякие решительные изменения. Так, Верников ввел в мою жизнь Богданова. У Верникова была привычка: все время говорить "как Богданов", пить "за Богданова" и читать богдановские стихи. Некоторые из богдановских стихов мне очень нравились. Например, "Федоров в кино" (в полной публикации мемуаров я его приведу целиком, а печатая первый фрагмент в "Несовременных записках" сошлюсь, Виталий, на твою антологии "Современная уральская поэзия", где сей стих воспроиведен) — помню, приехав в Питер по делам издательства "КЛИП", я застиг себя в такой романтической позиции: бреду через площать и ветер к Смольному, в одном из крыл которого притулилась какая-то контора, где мы верстали книгу Х-Х-Эверса "Превращенная в мужчину", и бубню под нос "Одни сидят себе наискосок..."
Постепенно я с Богдановым подружился, мы много пили, я у него жил одно время — все в том же районе ЖБИ, на улице им. жены Свердлова Новогородцевой. Позже я и сам переехал на ЖБИ, усугубив тамошнюю и без того разухабистую ситуацию: мы шатались ночами с Сыромолотова на Новгородцевой (идти по деревенским районным понятием было немало, минут пятнадцать), укупая по дороге водку, и задействуя в этом безобразии множество другой жэбэевской интеллигенции. Кончилось все это тем, что Богданов увел у меня мою жену Марину (когда я перед Смольным декламировал про сомкнутые клозеты — тогда и уводил как раз), а сам я познакомился — через посредничество богдановской жены Наташи — со своей нынешней женой Ирой. Но в основании всех этих кульбитов находился Верников.
За несколько лет до этого он находился в основании еще одной сильной истории: мы с ним мирно пили пиво у Батона на ул.Белинского, я собирался ехать домой на Уралмаш, а Верников предложил поехать к нему в гости и ознакомиться с некоторыми плохо ведомыми мне до этого представителями растительного мира советской Средней Азии, и я, приняв его предложение, через несколько недель ушел из семьи и стал собираться уезжать в государство Израиль, о чем я в мемуарах пока писать не стану.
И описанный выше случай с мочой — сейчас мы с Ирой пьем этот продукит регулярно и в больших количествах, он стал, можно сказать, нашим фирменным семейным напитком, но впервые это я увидел именно в сашином исполнении. Впрочем, тема “Верников и моча” может иметь продолжение. Поэт Еременко однажды отаправил Верникову по почте два литра мочи в канистре. А книжка рассказов Верникова однажды упала у меня с полки и попала в ночной горшок, также не лишенный мочи.
В общем, влияние Верникова на меня — в том числе и литературное влияние — переоценить трудно. Я намереваюсь испытывать это влияние и впредь.
Была еще история, как Верников учил меня английскому языку — я ходил к нему на уроки все на тех же ЖБИ, но я оказался совершенно безмозглым учеником. Своих малых детей Верников английскому научил, разговаривая с ними с младенчества (и даже, наверное, с утробы) на этом басурманском наречии, а меня не смог. Верников тоже терпит поражения. Которые, впрочем, целиком перечеркиваются обилием побед. Однажды, скажем, Верников сильно призадумался, что его родной город Серов ничем особено не знаменит (помимо Верникова оттуда произошли поэт Юрий Конецкий и чемпион мира по боксу среди немного весящих профессоналов Константин Цзю, но этого Саше мало) и наколдовал на окрестности Серова стихийное бедствие (типа наводнения). Репутация колдуна, кстати, за Верниковым в Свердловске закреплена вполне безоговорочно: многие уверены, что он способен напустить порчу или как это у колдунов называется.
На этом месте очерка я оторвался от киборда и позвонил Касимову, чтобы и он — как член редколлегии души любого из нас — присовокупил сюда пару-тройку живых историй. Вот что он присовокупил.
Лет пятнадцать назад Верников и Касимов гуляли по Свердловску в прекрасный зимний вечер. Верников нашел резиновый гибкий шланг, вставил его себе куда-то таким образом, что шланг торчал из заднего разреза в пальто подобно хвосту. Друзья зашли в Центральный гастроном, один из посетителей которого и наступил Верникову на хвост. Верников ворвался в комнату администратора и стал кричать, что невозможно шагу ступить по гастроному и что ему больно отдавили хвост.
Лет восемь назад Верников и поэт Еременко устроили на касимовской кухне дуэль: кто больше выпьет. В процессе дуэли друзья выпили восемь бутылок водки. Именно по этому поводу поэт Бродский написал известную строчку "Кто победил — не помню". Последний стакан водки, налитый аккуратненько до краев, выпил Еременко, но победителем его считать затруднительно, ибо сразу после этого он заснул. Верников же положил на пол касимовский холодильник, объявил его баррикадой и долго не пускал никого на кухню, отстреливаясь из водяного автомата.
Лет семь назад Верников позвал поэта Еременко на озеру Шарташ рыбу ловить. Рыбаки выплыли на лодке на середину водоема, запустили удочки, но рыба клевать отказала. Тогда остроумный Верников достал свежеизготовленный бумеранг и стал швырять его в чаек, которые летали над озером, имея в клюве увесистых рыб. Одна из чаек испугалась, уронила добычу, Верников бросился в воду, поймал рыбу зубами и быстренько выплыл с ней на берег, изрядно порадовав загоравших там детишек.
С Шарташа к Касимову Еременко и Верников ехали на троллейбусе. Когда на одной из остановок раскрылись двери (мне почему-то представляется, что это была остановка "Генеральская"), Верников заметил, что там продаются мороженые ананасы, рубль за пакет. "Быть в Свердловске и не поесть ананасов!" — заорал Верников, выпрыгнул из троллейбуса, сунул продавцу пять рублей, схватил пять пакетов и запрыгнул в закрывающиеся двери, после чего накормил ананасами как поэта Еременко, так и других пассажиров.
Привычка кормить пассажиров и прочих мирных граждан — ананасами ли, баснями ли, своим ли общением, экстремальной ли психологией, не спрашивая на то их разрешения — имеет четкую проекцию в верниковских текстах с их очевидной избыточностью, повторами, частоколом синонимов и каламбуров, который плохо способствует неземной ясности письма. Не так давно Верников стал сочинять на компьютере: может быть, простота компьютерного ухода за текстом соблазнит Верникова и он будет писать аккуратнее, четче — в конечном смысле, социабельнее.
Впрочем, тема "компьютер и Верников" интереснее мне в другом разрезе — мы с Ирой гадали, какое же глобальное увлечение может он себе еще придумать: после православия-то и психоделиков. Мы предполагали, что это может быть связано с национальной идеей, но, вероятно, ошибались. Новый свой психоз Верников скорее расположит в интернете. Кстати, интернетовская публика очень живо и радостно принимает верниковские тексты: там он легко станет своим.
Copyright © 1996 Вячеслав Курицын Все права сохранены
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время
