Князь Курбский еще отдыхал в Москве, и Иван Глухов пришел к нему договариваться о станке. Курбский выслушал Ивана с воодушевлением, сказал, что собирает обратный обоз через неделю, и предложил Ивану хоть самому ехать, хоть послать кого-нибудь. Посыльный сыскался тут же.
    Когда Иван выходил с княжеского двора, в зимних сумерках мимо него пыталась прошмыгнуть вкрадчивая тень. Кто-то сначала поскрипывал сапогами за воротами, - топтался напряженно, выглядывал в полглаза, а теперь метнулся внутрь двора. Как было не подставить ногу?
    Человек рухнул в сугроб. Иван сел на него коленом и стал притворно извиняться:
    - Да что ж вы, господин хороший, так неосторожно ходите. Погода, вон какая скользкая! Не зашиблись?
    Человек вывернулся из-под Глуховского колена и ответил тоже непросто:
    - Спасибо, сударь, ничего. Хорошо хоть за вас удержался.
    Человек нашел в сугробе шапку, напялил по глаза, но Глухов успел опознать проныру.
    Это был новгородский стражник Борис Головин – человек, потерявший чувство страха в результате нескольких ранений. Головин был старым подопечным Глухова. В прошлом году он сначала выслеживал его целую ночь, потом брал тепленького, потом спасал от пытки и казни, потом посылал в Новгород по делу. В принципе, Ивана и Бориса не связывали расчеты, долг, чувства любви или мести. Поэтому, чего им было скрывать друг от друга?
    - Ой, батюшки, да это ж Борис Батькович! – радостно и ехидно рассмеялся Глухов. - Чего ты тут валяешься, брат? Или в Новгороде холоднее нашего?
    - Да нет, получше будет. Я тут по обычному делу. У князя Андрея путевым дворецким служу.
    Головин пригласил Глухова согреться. Выпили по чуть-чуть. Оказалось, Головин занят привычной работой – сопровождает княжеский обоз, организует охрану и дозоры, ночлеги, транспортировку грузов.
    - А за мной чего подсматривал?
    - Я тебя не сразу узнал, а сказали, у князя человек из дворца. Вот я и остерегся. Как там мое дело? – Головин беспокоился о своем прошлогоднем бегстве из-под стражи. На нем висело неопределенное обвинение в групповом покушении на царя.
    - А нету никакого дела. Как договаривались. Ни листика не осталось, ни буквы.
    За это выпили еще.
    Глухов обрадовался дружеской оказии и попросил Головина съездить с Курбским в Вильно за "особым товаром". Головин согласился, и дальнейшая беседа превратилась в последовательность мерцающих тостов.
    -  Чтоб у вас не переводились царские деньги, а у меня – ваши!
    - Чтоб дорога стелилась скатертью!
    - А постель – простыней!
    - И было бы чего в дороге выпить!
    - И в постели отыскать!
    Дальше сбились на женский вопрос. В крещенской круговерти женщины, естественно, представали вьюжными ведьмами. Головин беспокоился за некоего друга, который спит с русалкой. И вот вопрос: не превращаются ли русалки в ведьм – по зимней погоде? Реки-то подо льдом? Обсудили это дело за пару приемов. Решили, что ничего страшного. Поскольку, женщины – ведьмы по определению, то проявление ведьмачества неизбежно – в той или иной форме. Помянули за упокой прошлогоднюю ведьму Марию Магдалину. Хорошая была баба, зря потратили.
    Тут вино кончилось, Головин проводил Глухова до Спасских ворот. Потом Глухов проводил Головина на полдороги обратно. В точке возврата обнаружилось, что разум уверенно определяет направление хода, но ноги указа не берут. Решили отдохнуть на месте. Спасительное место оказалось подворотней Заиконоспасских мастерских. Дед Мороз, тем временем, тоже хватил сорокоградусной, и очень удачно получилось, что какие-то три тепленьких человечка вышли в подворотню по малой нужде. Они-то и подобрали на всякий случай два неопознанных тела.
    Ночь тянулась бесконечно и головокружительно, но чудесное московское утро просияло во славу Господню!
    Глухов проснулся первым и не очень удивился обстановке. Он посчитал, что раз уж договаривались о доставке станка, так надо ж было осмотреть образец. Вот и зашли к умельцам. Иван повернулся на другой бок и вернулся в сон с допросом ведьмы.
    Зато Головин очень расстроился, проснувшись в гробу.
    "Заме-ерз!" – отчаянно вскрикнул новгородец. – "Господи! За что так рано?!"
    Головин осмотрелся. Мертвецкая! Рядом в четырех гробах покоятся тела таких же бедолаг. Три монаха и мужик в приличной одежде. У мужика из гроба торчат носки сафьяновых сапожек, кинжал в позолоченных ножнах, еще что-то острое.
    - Туды ж твою крещенскую неделю! – возопил Головин, и тут началось! Видно, мертвецкая находилась в монастыре, и святая обитель не выносила вольных оборотов русской речи. Произошло восстание из мертвых!
    Первым восстал сиворылый монах. Он был толстоват для своего белокаменного гроба, поэтому выдрался с трудом, выпал на пол, выругался вообще красочно. В дубовом, рассохшемся гробу зашевелился скелетированный труп. Научная загадка прояснилась! Вот что понял Головин.
    Мат над вечным покоем действует наоборот! Отпеваешь покойника гладкими словами да сладкими слезами, он и возносится на небеса. А матюкнешься нечаянно, и все! – процесс нарушается. Покойника не берут. Приходится ему возвращаться восвояси. Борис запомнил это на будущее. Потом прицелился в сафьянового царедворца и выстрелил свежим зарядом, подобранным недавно в артели псковских конокрадов. Мы эту фразу пропускаем из экономии места. Скажем только, что в ней говорилось о приключениях Богоматери в стране диких язычников, причем любимая нами Дева вынуждена была пожертвовать самым дорогим, что у нее осталось, ради приобщения содомитов к естественной благодати.
    И сработало!
    Пораженный царедворец дернулся, перебросил ногу через борт, приподнялся на локте и страшно застонал. Видно, в гроб он угодил после тяжкого ранения.
    И началось светопреставление! Стон дворянина подействовал не хуже упоминания Богоматери в интересном положении. Покойники поднялись один за другим, заголосили, забегали по часовне.
    - Гой ты, батюшка, Иван Гаврилович! – причитал скелет, - как же ты упокоился без подстилки!
    Толстяк бурчал что-то вежливое и совал под нос дворянину выпивку и закуску. Еще двое, покачиваясь, стояли у своих гробов, готовые пуститься вскачь или лечь обратно, - смотря по обстоятельствам.
    Никогда еще Борис Головин не крестился так искренне! Этот битый воин, тертый торговец, вольнодумец и сквернослов взмолился к оскорбленной Богоматери самыми теплыми словами. И вот же незлопамятна спасительница! Все простила! Все претерпела!
    Прекратился козлиный скок покойников, они оборотились обычными похмельными москвичами. Царедворец – тот и вовсе встал на ноги, спросил человеческим голосом:
    - Что, Борька, тебя проводить, или сам дойдешь?
    - Дойду!
    - А помнишь, что ты обещал сделать?
    - Помню! Книжный прибор привезти.
    - А как же ты его возьмешь? – хитрый глаз Глухова возвращал подозрение в бесовщине.
    - А как его взять?
    - Укради, купи, добудь. А деньги будут наши.
    - Ага. Понятно.
    Борис сам дошел до княжеского двора, благополучно доехал с князем до Вильно, был представлен большому знатоку книгопечати князю Константину Острожскому и выяснил, что дураков нет – продавать такую ценную вещь, как печатный станок, за такие мелкие деньги.
    - Какие мелкие?! – обиделся Головин, - разве цены назывались? Может, мы вообще любые деньги заплатим?!
    - Московских денег тут никто не возьмет. Имеется совместное решение магистратов не продавать в Московию пороха, пушечной меди, произведений искусства и науки, каковыми, как вы, сударь, понимаете, являются печатные премудрости.
    Хорошо, что Головин был новгородец, то есть – врожденный дипломат и коммерсант. Он сразу поймал верный тон. И уже не ясно было, кто беседует у камина в большом зале Виленского замка – два князя и не пойми кто, или ого-го кто и два каких-то князя.
    - Но согласитесь, светлейший, - в тон потянул Головин, - ведь не может быть такой земной ценности, – крестное знамение, взгляд в окно, - которой не нашлось бы достойного ценового соответствия?
    Взгляд Головина стал всезнающим и хитрым. Ответить на его вопрос отрицательно было невозможно, недостойно просвещенного господина.
    - Разумеется! – быстро согласился Острожский, и Курбский еще больше зауважал Головина.
    - Конечно, есть некоторые ценности, соответствующие упомянутому интересу, но это – смешок в то же окно – уж точно не московский рубль!
    - Не назовете ли примеры?
    - Надо подумать. Но это будет что-то весомое, столь же ценное, как печатный прибор. И оговорюсь сразу – не соболя, не воск и не мед. Потом нужно будет договариваться с гильдией резчиков и печатников, - книжное дело под ними числится. Эти, пожалуй, возьмут новгородские рубли.
    Острожский рассмеялся, рассмеялись и остальные. Князь Константин велел подать малый десерт, - он больше не чурался угощать Головина.
    Встреча клонилась к закату. Солнце в многострадальном окне покраснело и потускнело, горячая приторная выпивка сопровождалась общими темами, и вдруг – нате вам! - Головин остро глянул на Острожского, спросил трезво, четко и коротко:
    - Ну, вы надумали?
    Это было неприлично! Острожский расплескал вино: ишь чего захотел! Сказано тебе, подожди, - нужно выдержать необходимую паузу, посоветоваться с людьми. Это два дня, а не две рюмки!
    Но тем-то и отличается опьянение простого человека от опьянения человека благородного, что пьяный благородный стремится отдыхать, а пьяный простой вдохновляется работать.
    - Вот, взгляните, чем не деньги? – Головин выложил перед Острожским свой главный аргумент, - листик серой бумаги, полученный в Москве от Федора Смирного.
    Острожский брезгливо подцепил листик острым ногтем и подтащил поближе, огибая винную лужицу.
    На листе был написан столбец странноватых закорючек. Собственно, это были вполне читаемые знаки, но на разных языках. Например, первая строка содержала греческие буквы. Князь не все их разобрал, но смысл понял:
    - ПЕРИПАТЕТИКА АРИСТОТЕЛОС!
    Куда девался хилый литовский хмель!
    - Так что ж вы сразу не сказали, друг мой? Это все ... можно?
    - Не все, не все, - но на выбор. Поторгуемся, князь. Вы рассмотрите список, покажите вашим цеховикам. Нам нужен станок со стальным винтом, два комплекта свинцового шрифта, - уж извините – славянского! Еще – запас краски и точный рецепт ее приготовления. Проверять будем здесь, на месте.
    Беседа закончилась с раскрытыми ртами. Головин ушел в нормальном настроении, а два князя размечтались, как они вывезут замечательные оригиналы из огнеопасной страны, как поставят их на печать, как распространят бесценные знания на всю вселенную. Как разбогатеют, черт возьми!
    Головин еще потолкался в Вильне, четко уяснил, что из местных печатников, – а их всего трое, - никто в Москву добровольно не поедет, приценился шепотом, сколько возьмут за станок втемную – мимо гильдии. Оказалось, действительно – нисколько. Всех денег не заработаешь, а городская виселица на ближайшие выходные совершенно свободна.
    Вот вам и немецкая жадность!
    - А если у вас литовский князь купит?
    - Тогда что ж? – тогда ничего!
    Головин послал печатников к Острожскому спросить, не желает ли светлейший чего-нибудь по печатной части.
    Еще через пару дней Головин скакал в Москву с предложениями Острожского. Оплаченные мастера в течение трех месяцев будут тайно делать детали станка, как бы в запас. Потом запчасти потихоньку переправят в Новгород. Там станок соберет немецкий мастер в присутствии московских приемщиков. В сборе или, как пожелаете, его повезут в Москву. За все про все Острожский просит телегу книг из византийской библиотеки. Отбирать хочет сам. Настаивает хотя бы на половине виденного списка с добавкой, чего увидит на месте. Просит «опасной грамоты» - гарантии неприкосновенности, обещает пожертвовать на московские храмы. В крайнем случае, готов ехать инкогнито под честное слово князя  Курбского.
    Головин скакал резво – можно было торговаться, а значит, сделка почти состоялась. Это по-нашему, по-новгородски! И понимал это даже конь.