Яйцо Сирин, ради которого поп Варсонофий нарушил вторую заповедь и не остановился бы нарушить первую, было завернуто в бархат, уложено в кованый ларец, помещено в центре огромного сундука меж соболей и бобровых шуб. Сундук установили в особые сани, и «яичный» курьер умчался на Кукуй со скоростью последней февральской метели. Если бы не кони, можно было и паруса над санями поставить, так дуло в хвост и гриву. Курьеру велели скакать в Москву без остановок, ни с кем в пути не разговаривать - бояться усечения языка, спать в санях, не выпускать из рук оружие и воеводскую «опасную грамоту». О Птице царю было написано, что поймана без ущерба, охраняется крепко, сидит в тепле и довольстве, в Москву доставлена будет под Пасху, если спадут холода, - иль как, государь прикажешь?
    Покончив с царской дурью, Болховской и Биркин засучили рукава. Первым от засучки пал Матвей Мещеряк. Татарский конвой связал его сонного на берегу Ашлыкского озера. Матвея раздели, выволокли из саней, привязали к дереву. Без пыток, расспросов, мучений, объяснений вскрыли вены на шее, в локтях, у колен. Просто слили с атамана кровь по-татарски, как обычно сливают у приболевшей лошади, чтобы мясо дольше не портилось. Но мясо Матвея татарам не нужно было. Они исполняли приказ: «убедиться, что мертв». Обескровленное тело спустили под лед проклятого озера, и оно скользнуло бурой тенью от проруби, от нелепой доли, от жестокой, лихой жизни.
    Атамана Михайлова убили тоже в разведке. Он был послан с тремя казаками и дюжиной татар проверить слухи о каком-то шевелении вверху Ишима. В середине марта в Искере пошли разговоры, что Кучум жив, слеп глазами, но не сердцем, и вот-вот приведет войско, не допустит чужих богов на свой народ. Михайловцы решили пройти на юг верст сорок, посмотреть, и вернуться к закладочным торжествам.
    Их пронзили прямо в седлах. Татары попарно заехали со спины и воткнули в казаков короткие копья. Произошло это за ближайшим от Искера поворотом реки. Казаков зарыли в лежалый снег и поехали дальше - на условные 40 верст. Через три дня татары вернулись. - Где Михайлов? - А тут разве нету? Он со своими сразу назад повернул - приболел. Мы сами разведку делали. Никого не нашли...
    Ермак хотел немедля отправить следопытов, но Болховской его удержал – «После закладки разыщем».
    Среди зловещих пропаж на 18 марта 1584 года был назначен акт закладки Искерского храма Воздвижения Честного Креста. Типа, как святой апостол Андрей Первозванный поставил в свое время над киевскими холмами крест деревянный в ознаменование пришествия правильной веры в неправильную страну. Вообще-то настоящее Крествоздвижение следовало праздновать в сентябре по поводу обретения настоящего Креста в раскопках под Иерусалимом, но тут ждать не приходилось, и воздвигнуть крест над Сибирью следовало немедля.
    В программе значился групповой молебен на открытом воздухе, символическая укладка первого бревна в основание будущего храма, обход стройплощадки с крестами и кадилом, потом торжественная часть: награждение Ермака и других сибирских передовиков; затем скромно-нескоромный обед, переходящий в ужин при свете костров. Татары также должны были показать классическую свою борьбу. Желающие (пока только желающие) могли креститься в проруби Иртыша.
    В дополнительных, секретных пунктах у Биркина значился еще несчастный случай с виновником торжества, - не с Честным Крестом, конечно, а с Ермаком.
    Погода была прекрасная, и праздник удался. Попы надели пестрые ризы, небогатый служебный инструментарий сверкал на солнце, и местные татары, которые цареградской роскоши не видели, поражены были длинными свечами, парчой, настоящей и фальшивой позолотой. Дружно, по-ленински, подхватили и понесли неохватное бревно, бухнули его между реперными колышками, раздавили деревянную шкатулку – раку с костью неизвестного святого, которую главный поп Варсонофий вез от Москвы и подложил «в основание». Святой боли не почувствовал, и гуляния продолжились.
    Состоялся громогласный диалог между Болховским и Варсонофием. Боярин выражался в том смысле, что длань государства российского распростерлась над исконной землей Русской и достигла края отчизны, нажимал на преимущества, которые малые дети сибирские восчувствуют от отеческой любви Московского царя, всесветно известного милосердием и чадолюбием.
    А Варсонофий басил о своем: «Господи Боже! Призри с небеси и виждь, и посети виноград сей, и утверди то, что насадила десница Твоя, - этих новых людей, которых сердца обратил Ты к познанию Тебя, Бога истиннаго. Призри и на церковь Твою сию, которую зижду я, недостойный раб Твой, во имя родшия Тя Матери, Приснодевы Богородицы, и, если кто помолится в церкви сей, услышь молитву его ради Пречистой Богородицы под сенью Честнаго Креста!». Богоматерь, таким образом, как бы назначалась депутатом от Искерского избирательного улуса для лоббирования сибирских дел в высшей небесной палате.
    Затем Варсонофий указал Болховскому на необходимость беречь вверенных ему новых людей, а Болховской просил Варсонофия, что и ты, отец святой, поддержи наши грешные усилия своей молитвой. Варсонофий кивнул всем телом и задумался, как это можно поддерживать «грешные дела»? Возникла пауза, которую Болховской заполнил переводом стрелок на Ермака. Вот, сказал он, стоит человек, проложивший путь царю земному к его детям, и вот что царь пишет ему, и вот чем жалует!...
    Болховской многозначительно замолчал, обвел народ грозным взором и приоткрыл рот. Но звук раздался сбоку и несколько сзади. Это стряпчий Биркин выступил из толпы и стал борзо читать жалованную грамоту. Болховской еще какое-то время шевелил губами и нижней челюстью, - это он пытался выковырять из зубного дупла добрый кусок медвежатины, неуместной на церковном мероприятии посреди великого поста. Но публика о пищевом грехе воеводы не знала и подумала, что он пытается выступать под фанеру. Тут мы должны приоткрыть еще одну тайну, куда более страшную и грешную на наш взгляд, чем скоромное чревоугодие, - окольничий государев, член большой Думы Московской, а ныне Сибирский воевода боярин Болховской не умел читать!...
    Зато его тезка Биркин тараторил с листа.
    Он как раз прикончил полный титул Ивана Васильевича, проскользнул по «княжескому» титулу Ермака, повелению звать его «с вичем» и перешел к главному пункту мероприятия. При этом Биркин непочтительно ткнул локтем отца Варсонофия, тот понял опасность момента, перекрестился три раза вместо уставных двух и занялся кадилом.
    Биркин огласил великое жалованье Ермолая Тимофеевича национальной святыней – «зброей отца русских богатырей Святогора». Он красочно модулировал голос на легком морозце, играл струями пара изо рта, короче, красовался щелкопер.
    По Биркину-Грозному выходила Ермаку такая честь, как если бы, например, нашего рядового-необученного приодели в музейную чапаевскую бурку или парадный мундир маршала Жукова. Тут Болховскому подтащили доспех, он стал напяливать грудной панцирь на Ермака, и чтобы скрасить заминку, понес отсебятину о Вещем Олеге, вратах Царьграда и Трех Богатырях. Он это не нарочно завернул, ибо не знал, что Святогора урыл живьем под неподъемной каменной гробовой крышкой именно Илья Муромец, впоследствии инок Киево-Печерской Лавры. Впрочем, получилось забавно. Урыть «сибирского Святогора» действительно собирались «три богатыря» - Болховской, Глухов и Биркин.
    Наконец панцирь сошелся на Ермаке, новые кожаные шлейки затянулись в пряжках. Две половинки панциря, как две ладони донской устрицы стиснули спину и грудь казака, стало трудно дышать, в глазах покраснело, колени непривычно ослабли и стали подгибаться. «Надо будет ремешки удлинить», - подумал Ермак. Он метался в поисках случая, чтобы пойти да переодеться, водил глазами по толпе. Увидел Айслу – в стороне от толпы, под стеной Большого дворца. Немного полегчало. Глянул выше. Там на подоконнике второго этажа сидела в своей клетке Птица. Она смотрела любопытно, то на кучку клириков, то на стрельцов, то на Ермака в сверкающих доспехах. Их глаза встретились, и Ермак совсем пришел в чувство.
    Неизвестно, как развивались бы дальнейшие торжества, и удалось бы Биркину организовать «апофеоз», но все пошло насмарку. Уже татары костры на льду запалили, уже борцы подпрыгивали и разминались, уже раздавались азартные крики болельщиков, когда на льду Ишима показался медленный всадник. Сначала он был черной точкой, потом стали видны конь и седок отдельно, и что-то в его облике привлекло внимание гуляк. И скоро стало ясно, что. Всадник раскачивался в седле, как чучело зимы, которое упорные язычники на Руси нет-нет, да и отпускают верхом на смирной лошади прочь с глаз своих.
    «Чучело» упало с коня шагах в двухстах от пристани. К нему побежали, подняли, понесли. Казаки опознали своего – одного из товарищей атамана Михайлова. Он был в засохшей крови, черен лицом, бездвижен конечностями. Прежде чем помереть, успел ответить: «Татары..., наши татары». Казаки закричали измену. Возникла беготня и неразбериха. Ермак прогрохотал наверх дворца - в свою клеть, сбросил панцирь и нарядный красный плащ, взял настоящее оружие, успел на ходу шепнуть Айслу пару ласковых слов и присоединился к своей полусотне.
    Стрельцы Болховского тоже толпились без команды, попы убрались во дворец, народ разбегался по домам. Не хватало только в набат ударить. Хорошо, что церкви с колокольней пока не было.
    Среди общей растерянности бледнее всех выглядел Биркин. Он боялся не татар. Он просчитал, что раз один казачок недобитый смог подняться с того света, отвязать в буераке коня, влезть в седло, проехать несколько верст, то другой – вполне может подъезжать сейчас к тайной казачьей станице. А значит, полк Пана перехватит любого гонца на Тобол, и сам здесь будет уже к ночи. Исполнители «приговора по Михайлову», конечно, отъехали в дальние улусы, но их знали, легко могли найти и допросить. Пусть, даже после ледохода.
    Наконец Биркин взял себя в руки.
    - Князь! – впервые назвал он Ермака нелепым словом, - давай по следу людей пошлем, посмотрим, откуда нападение случилось.
   -  Давай... – протянул Ермак, осматривая стряпчего, - сейчас пошлю.
    Вскоре отряд из шести всадников Кольца и двух саней со стрельцами полетел вверх по Ишиму. В передних санях ехал Биркин – «главный по розыску».
    Следы читались четко. Метель прекратилась более недели назад, снег был плотный, но не каменный. Было видно, что лошадь раненого конвойца шла всю дорогу шагом, по собственному разумению – без повода. Шел пятый день от пропажи Михайлова, рана конвойца при осмотре оказалась совсем почерневшей, запекшейся, поэтому кровавых следов никто и не искал. Наконец конский след завертелся клубком, - лошадь топталась на месте.
    «Это она выбирала путь» - догадался Биркин.
    От клубка ниточка следов тянулась в лесистый овражек на западном берегу Ишима. Побежали туда и сразу услышали конское ржание. В зарослях мелколесья стояли три продрогшие, исхудавшие татарские  лошади, привязанные к деревьям. Здесь нашелся и кровавый след. Темно-красные точки усеивали снег на вытоптанном пятачке. Здесь раненый садился в седло. Его следы вели из глубины оврага. Видны были также многочисленные отпечатки татарских бескаблучных сапожек, полосы от волока тел. Трупы Михайлова и двух казаков обнаружились неподалеку, лишь слегка прикиданные снегом. Виднелось место, с которого поднялся недобитый, читалось, как он полз к коням.
    Биркин немного успокоился. Никто не поскакал к Пану, и никто до поры не распутает этого дела. Немного поспорив с Кольцом о подозрениях, Биркин приказал забрать тела, отвязать коней, собрать в мешок все мелочи на вытоптанных пятачках и ехать в Искер.