А что там у нас в устье Тобола? А все нормально. Построены казармы – срубы человек на 20 каждый, запасены дрова – остатки от строительства, набита дичь, засол произведен и быстрая заморозка. Андерсен с местными тоже не враждовал, вел меновую торговлю, карты составлял по рассказам старожилов. И верно, появилось немало свободного времени. Поэтому деловые расспросы перемежались прослушиванием местных песен и былин. Боронбош потихоньку приставал к татарским старикам по поводу Птицы. Не видал ли кто такую, с голубыми перьями, лицом, как у девки, а грудью, как у бабы?
    - Не-е. Чтоб, как у бабы и у девки сразу? – не-е!
    Так и не взял бы Богдан следа, если б не поменял точку отсчета. Не с личных примет надо было начинать, а с координат на карте. Однажды, разбираясь с растительностью вверенного района, Андерсен нудно расспрашивал местного лешего Пешку, куньяка (это такая народность была) о лиственнице – чудесном негниющем дереве – и ставил соответствующие значки в местах его обитания. А Боронбош возьми и встрянь насчет дуба: как он по гниению? – сильнее или слабше лиственницы будет? – Слабше, – уверенно ответил леший.
    Стали выяснять, действительно ли верен перевод. Нарисовали желудь. Да, все верно. Это дубовый орех.
    - А где ж у вас тут самый дуб? – просто так спросил Богдан.
    - Всего-то дуба у нас немного, растет кое-где помаленьку. А САМЫЙ дуб – один, но ходить к нему нельзя, его смерть сторожит!
    - Что за смерть такая? – насторожился Богдан.
    - Тут, неподалеку. На острове.
    - А остров?
    - На озере.
    - А озеро?
    - Пойди, одно тут озеро – Нос-ка?
Богдану показалось, что Пешка потянулся к его носу, и отпрянул.
    - Носка озеро, - кивнул старик, - на закат день ехать на санях зимой.
    - А летом?
    - А летом туда ходу нет, и лодка не плывет, в болоте вязнет.
    Богдан потащил старика к себе и стал угощать его брагой последнего завода. И вот что выяснилось.
    На озере Носка в 40 верстах от тобольского устья есть островок, аккуратненький такой, кругленький. На нем растет кустарник разный,  травы колосятся, и дуб имеется в три татарских обхвата. Место это плохое. Вся земля между кустами усеяна костями животных. Их губит болотный дух Хэ.
    - А чего они туда лезут, раз там дух?
    - А куда им деваться, когда весной Тобол с Иртышом разливаются и дней на двадцать заливают левый берег до дубового острова. Вот звери там и собираются. А потом их Хэ душит и ест.
    - А птицы невиданные там есть?
    - Есть маленько!
    - Чтоб грудь, как у девки...
    - Есть маленько! – старик поперхнулся брагой.
   Боронбош задумался, - небось врет старик.
    - Есть маленько! – ответил Пешка на немой вопрос Боронбоша.
    Через несколько дней Пешка снова прибыл в крепость менять лося на брагу, и Богдан уговорил его ехать на Дубовый остров в разливные дни. Куньяк запросил большую цену. Сверх-цену по тем местам и временам. Желал леший Пешка знать подлинный рецепт казачьей браги! Богдан фальшиво ужаснулся, помялся, почесал «носовой платок», но делать нечего, согласился. И готов был прямо сейчас, по первому снегу отправиться, но Пешка уговорил не спешить. Если, конечно Птица-девка нужна, а не просто на санках покататься да в болото провалиться.
    - Птицы сейчас в остяцкой степи, да в Бухаре, - попрощался леший.
    Зима потянулась длинная, и Боронбош наизусть выучил инструкцию по ловле Птицы.
    «... вылить в корыто вина немецкого...», - так, «ренское» у нас цело, от алчного люда сохраняется надежно;
    «... да рассыпать вкруг пряника русского...», - пряники тоже в цельности, как их Ермак оставил; и вот же чудо: пряники не зачерствели, не заплесневели, хоть скоро им год – на Пасху печены, только засохли в камень, придется толочь, а то и в вине размачивать, чтобы птичка не подавилась;
    «... и как птица на закате вина попьет, да пряника поклюет, так можно ее брать руками, пока солнце последним кусочком не скроется...», - это мы возьмем, лишь бы далась;
    «...а тогда уж держать в золотой клетке, поить вином с водою ключевою, кормить пряником, да разрыв-травою; или подорожником...», - клетка вот она – под сундук ряжена, старыми шубами – постелью Богдановой завалена.
    Большой лед треснул на Благовещенье, намного раньше обычного. В ночи вдруг ударил гром, потом загудело, заухало, будто действительно родился кто-то великий, и благая весть, павшая с небес голубой птицей, сотрясла землю, разбудила духов земли, и в жестокой битве погнала их прочь, на север, в самое их логово.
    Боронбош пошел по льду на восток, туда, откуда с теплой ишимской водой должен был приплыть Пешка, но промоин все не было. Уже и Тобольское поселение скрылось, растаяло в искристой мгле, поднимаемой с реки при каждом взрыве льда, уже и сам иртышский лед качался под ногами Боронбоша, но он все шел и шел. Наконец ударило страшно, загудело вокруг, середина реки вздыбилась торосами, вода взвилась в небо из длинных трещин, и прямо перед Боронбошем открылась огромная, черная, треугольная прорубь – будто след гигантского топора. Боронбош замер, а из проруби стал подниматься густой туман, - сначала белый, потом телесного цвета, потом багровый, как запорожский загар. Туман свился в столб, и оказалось, что это не туман вовсе, а гетманский кат Юрко, зарубленный Богданом при побеге, восстает из загробной воды. Юрко нацелил на Богдана мокрые руки с клещами и ножницами вместо пальцев и громко выдохнул болотный воздух: «Х-хэ!». Богдан потянулся перекреститься, но запутался правой рукой в складках шубы. В ужасе перекрестился левой, и даже это помогло. Водяной столб упал в прорубь, и Боронбош проснулся.
    Но гул на Иртыше не прекращался. Все-таки, лед тронулся, господа!