На клочках субмарин
март дрейфует над гребнем столицы.
В голограммах витрин
появляются постные лица.
Дни рождают мечты...
убивают и снова рождают.
Снег летел с высоты,
а теперь эти снеги растают:
в придорожный прибой
угодят, по шоссе заструятся.
В центре лужи рябой
наши души с тобой искривятся
и с парковочных мест
поплывут в край ромашек и лилий,
где судьба - это крест
из зачёркнутых, высохших линий...
Снова встанет вода
и от неба замкнётся к тому же.
А под кромкою льда
будут мёрзнуть ничейные души
и глядеть из прорех -
из-под скользких и хрупких понтонов -
на огромный орех
между облачных, серых фантомов.
Только к окнам ночным,
продлевая рассудка паренье,
как желтеющий дым
приподнимутся душ приведенья:
вехи их коротки -
и юлят, избегая забвенья,
до последней строки
из последнего стихотворенья...
Друзья уходят, превращаясь в прочих,
рингтонами звонящих по тебе.
Всё больше многозначных многоточий,
где А и Б сидели на трубе.
События цепляются к приметам,
по кругу загуляли феврали,
а ты, бредущий... бредящий инетом,
сегодня тонешь в Божеской крови:
в пространстве тайн, как в виртуальной клети,
глазами ищешь Сына и Отца,
и Ангелы поют, что: наши сети
к потиру притащили мертвеца...
Придя в себя из бездны потрясенья,
обсохнув на скамейке во дворе,
на красное ступаешь Воскресенье,
висевшее в твоём календаре.
...Под чёрною изнанкою недели
катит зима, где покати шаром.
А Он вмерзает в плоть на самом деле,
привязанный копеечным шнуром.
Говори, говори на невнятном, на птичьем, на идиш,
потому что - земля, потому что ты в землю отыдешь.
Проскользят по тебе, пробегутся босыми ногами
все косые дожди, притеснённые злыми снегами.
Говори, говори... Пусть дожди эти станут Предтечей
для грядущего в жизнь, для пока незабытых наречий,
для того, что опять повторится на свете неновом,
для бумажных пустот не пронзённых отточенным словом,
для глухих пустырей, на которых прошедшее снится...
Говори, говори, даже если ты чёрная птица.
Даже если ты смерть и всё время вставляешь беруши,
прочитай по губам: Мир рождён для того, чтобы слушать.
Когда осенний дождь, в скоплении планет,
пройдёт по куполам (наверно, раз в четвёртый),
и, кажется, ни Канн, ни Барселоны нет,
а есть продрогший Бог и этот город мёртвый, -
на крышах сизари, как будто на плотах,
дрейфуют над землёй, где всё одно и то же:
наивные мечты в сиреневых тонах
и тонущий октябрь с шагреневою кожей.
Затараторил бойко кран, давая дельные советы про чай, лимон и две котлеты. В окошке дальний караван петлёю паутинки свис, и выбирает кто-то тихо её наверх... - да то же лихо, что валит листья на карниз. Встаю. А в комнате покой. Тихонько марширует время, накинув из фанерок бремя. Я цепи трогаю рукой... А хорошо, что всё вот так... пусть даже серо и неброско: шкварчит беконова полоска, с яйцом устроив кавардак; молчит на кухне буйный кран; звенит на мелководье ложка - всё не найдёт себе дорожку... и тщетно пыжится Иран. Конечно! с фигой, нагишом перед Обамой и "Моссадом"... такой стоит... к нам, правда, задом, но к ним - советским "Калашом"... А под окном ольхи скелет к оси земной приставлен косо, шуршит: да нет, он - ибн Матросов, закрывший дот на пару лет. Припав к разделочной доске, кот лижет раны ножевые. Всё так же крутятся живые, вися на тонком волоске.
Над моей головою - холодное, серое небо,
и глядится в него, отражаясь, скупая земля.
Загорланят вороны, прося: уж не зрелищ, так хлеба.
"Этот май и на май
не похож", -
промолчат тополя.
Вон, пропащая осень листвою пожухлой кружится
и пытается влезть между дел, меж сезонов и строк...
Да куда ей дурной! Здесь с собой самому не ужиться,
если вдруг не заплатишь "Столичною" водкой оброк.
И в безвременье это, в оглохшее царство соловье,
где в кувшине сирень я уже не хочу рисовать...
ты, как ангел бескрылый, садишься ко мне в изголовье -
и крупицею мая становится эта кровать.
Зима насытит воздух кислородом,
засветит небо праздничной звездой.
И с розовым, укутанным народом
ты побредёшь куда-то сам не свой,
чтоб осознать, потом переосмыслить
простые истины, уже в который раз,
чтоб время понести на коромысле
ночей и дней.
И биться битый час,
где смерти нет, а есть одно начало,
где Ангелы сыграют на трубе,
где жизнь и ничего не обещала, -
ты сам всё навыдумывал себе:
на чистовик сложил - и что-то вышло.
Наполнен мир томами небылиц...
А снег по стёклам заскользит неслышно,
как будто бы обрывки тех страниц.
Где в сиреневом центре квадрата,
не искомом на шаре Земном,
перечёркнутый знак невозврата
заискрился сусальным огнём,
где туманного варева ложка
разлилась на районном плече -
мы с тобою как яркая крошка
на огромном, святом куличе.
Пусть поливочный ЗИЛ нам пока что
обслюнявит плащи в кураже...
Мы сегодня - желанное брашно,
поглотившее Бога уже.
Мы и сами - уставшие боги:
не поймали трамвай за бока
и идём по намокшей дороге,
перешагивая облака.
Нас ещё увенчали: беспечность,
посреди этих белых дымов,
и такая доступная вечность
с розовеющей кромкой домов,
где сиреней дворовых дрожанья,
словно ангелов трепетный гимн
для хранителей тайного знанья
о любви недоступной другим.
А накидка у осени - лисья,
и повадки, и вкусы, и средства...
Я читаю опавшие листья -
эти странные письма из детства.
Только в роще мятущейся тает
восковой силуэт адресата -
это осень хвостом заметает
то, что было со мною когда-то...
Качается фонарь подъездный
и над тобой, и надо мной.
А Мир висит над чёрной бездной
с "каёмочкою голубой".
И всё летит, и всё кружится,
мерцает в высях серебро,
оно в ладони не ложится -
оно потрачено давно.
И всё общипано до нитки,
и даже вечные стихи -
всего лишь блеклые открытки
среди апрельской чепухи.
И беден мир. И мы с ним квиты,
как обезвоженная соль.
И бродит нищенкой, без свиты,
в бордовом плащике Ассоль.
А помнишь, лето в Коктебеле
катили волны кувырком?!
...Качает в жёлтой колыбели
нас под подъездным козырьком,
и неуклюже - словно валик
макали в краску целиком -
на чёрной бездне - там, где смайлик -
размашистое ". com".
Я не верю словам. Все слова здесь, как снег, невесомы -
прилипают к пальто и касаются женских колен.
Повинуюсь зиме. Мы на нитях повисших пасомы,
на тропинках кривых испытав и скольженье, и крен.
Повинуюсь зиме без борьбы, без намёка печали,
и кому-то другому спокойно ступаю во след.
И в конце я молчу точно так же, как в самом начале,
мне январскою ёлкой забавно начисленных лет.
Искривились деревья под грузом непрошенной ноши.
Шепелявит снежок, мимолётный вверяя секрет.
Я бреду мимо дней отшумевших, бездарных, хороших, -
там остались слова, а меня, к сожалению, нет.
Чёрно-белый квартал, фонари и, конечно, аптека...
купола на весу - кожура мандариновых снов...
пирамидки домов - детский сад 21-го века,
где ещё ни войны, ни любви, ни раскаянья слов...
Колкий пух измельчал... А над города фетровой шляпой
приоткрыла своё беспощадное око сова
и скребёт по путям дребезжащей, железною лапой,
где над снегом снуют в балахонах дыханья слова.
...идти по низине, по чёрной воде,
где ивы скелет не найти в лебеде...
ни порванной нитки теченья...
где жжёной сосёнки торчит булава,
где чувства не могут попасться в слова,
и всё не имеет значенья...
где сроки условны, где родины нет,
где был или будет свинцовый рассвет
над стиснутым кряжами полем,
где ворон привязан с далёких годин,
как "змей" за верёвку... внизу - господин -
с цигаркой зажёванной Голем.
идти и считать, не сбиваясь, до ста,
пока не проглотит того пустота,
ногою почувствовать мякоть
высот поналепленных грубо из глин,
понять наконец: ты остался один.
и плакать, и плакать, и плакать...
не ждать ни пощады, ни вящих чудес,
и волком косить в наползающий лес
с водой дождевой, - а не талой,
где ветер поймает её на язык
(ах, он - невидимка - как он многолик!)
шершавый, рябиновый, алый.
проделать весь путь, как бы ни был далёк...
присесть у стены и раздуть камелёк,
шепнуть однозначное "грека" -
и пальцами выдавить капли "Лыхны"...
листать принесённые ангелом сны,
в себе сохранив человека.
Только парк без перил и без дюжины ветхих досок
понимает, как время неспешно уходит в песок;
что наивно, планету качая за хрупкий сучок,
зяблик песню поёт о пьянящей любви - дурачок.
"Всё пройдёт, всё пройдёт...", - забубнили шаги. А пока
наблюдайте, как ТЭЦ надувает трубой облака,
как дробя, умножая - как будто решая пример -
пожирает вселенную с рыком песчаный карьер,
как к безлюдному тиру приставил бетонный висок
старый парк без перил и без дюжины ветхих досок.
Вот и титры пошли трёхсерийного лета -
повалила листва...
И, поставив на кон
всё, что нажито им и припрятано где-то,
август шумно ступил в проливной Рубикон
этих средних широт...
В позолоченной схиме -
плащ-палатке сырой - и с корзиной опят
ты бредёшь через лес... к сентябрю... к хиросиме,
где косятся столбы и рябины горят.
Дал пощёчины дождь - лужи корчат гримасы.
И выводят слезу на широкий простор
натянувшие цепь перелётные массы,
навострившие клин за далёкий бугор...
Ты останешься здесь зимовать, тратя время
и две тыщщи шагов - до метро, два - до скайп...
Два десятка стихов рассекут тебе темя
и повесят в прихожей ондатровый скальп.
Будет царство теней, укрощение света,
будет оком всевидящим тусклый фонарь,
будет белое, белое, белое это
посыпать конфетти захмелевший январь...
А пока что цени - эту хлябь, эту милость:
это дымный костёр и еловый вигвам,
эту первую строчку... её неотмирность -
это небо, припавшее к самым ногам.
Белая кожа даётся поблекшему стеблю.
Это на время. Со временем время горчит...
Ищет корабль какую-то тайную землю, -
вот и свечами, как будто бортами, трещит.
Падают в ноги, с поспешностью беглых холопов,
снежные хлопья, бросая свою антресоль.
Берег чужой наблюдает глазами циклопов.
В трюме команда глотает небесную соль.
Мрачную гладь разрезают огнями сирены.
Колокол вырвал язык из морозных оков.
Белая мачта во льду городской Ойкумены -
тихо дрейфует корабль земных чужаков.
Посеребрённая млечная мгла океана.
К ней поднимаясь по лестнице, можно попасть,
словно Гвидон превращаясь теперь в таракана,
левиафану в раскрытую жёлтую пасть.
Можно стоять на громаде песка и асбеста.
Можно сойти на холодную марлю воды.
Можно идти, не сдвигаясь ни капельки с места,
дальше идти на маяк отгоревшей звезды.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
