ЧЕТВЕРТАЯ РАСА
|
СУРДО
....и вывел мудрый кукловод каленым что-то на предплечье, что никогда не заживет, а время дует, но не лечит; ты изгнан изо всех пальмир и отлучен от ипокрены; смотри, смотри, как этот мир лакают языки гангрены; в нем снова ночь, и снова день, и слово - то же, что вначале - взорвет рассветную шагрень неубывающей печалью; сомнительный бездушный прок чужих прокрустовых постелей просыплет утром горечь строк, как соль на рваный эпителий; и, лишь на боль благословен, живи-не плачь; твоя назола из расширяющихся вен плеснет, с остатком дибазола; тебя - в куски, напополам; безмолвный, как оживший голем, никчемный, как старинный хлам, ты все равно подохнешь голым, успев понять тщету сует - был трижды порван ветхий невод; и ничего в помине нет, одни литые гроздья гнева; и было счастье - для других, а для тебя - покой неволи; отрепьев мой, их либе дих...
но иссыхают вакуоли надежды, веры и добра; мечты подобны ералашу; смирись уже - из топора одни лишь психи варят кашу, но ты не псих, увы и ах... театр теней в пространстве сурдо, ты в нем один, на проводах, между абсентом и абсурдом.
_^_
|
|
ШМА ИСРАЭЛЬ
Срывается день, как с балкона журавль "оригами",
и жмется израненным клювом к случайным ногам.
Неслышны мои обертоны в предпятничной гамме,
которая - гомон и смех, перебранки и гам,
веселый и гулкий шумок населенных кофеен.
Надеясь на чудо из барских его обшлагов,
я, глупо доверив себя проходимцу Морфею,
ушла по дешевке с его виртуальных торгов
туда, где каленое солнце окраса густого
под вечер стекает - в секунду; где, счастлив и пьян,
еврейский сапожник, рябой старичок из Ростова,
к ночи расчехляет с войны уцелевший баян;
где медом - давно не течет, а засохшие соты
сдувает хамсин в паутинный колючий осот;
туда, где на залитых кровью Голанских высотах
осталось не так уж и много невзятых высот;
где южные зимы промозглы, грязны и дождливы;
где в темном бездонном овраге меж двух берегов
вздымаются вместе морские седые разливы
с разливом вины из моих потайных погребов;
где нет и потуг на рождение истины в спорах;
где спаяны время с пространством в закатном бордо
дорожными пробками, где-то в одной из которых
на сотовом в " Тетрис" играет скептичный Годо.
Я русская до подреберья. Какая вакцина
способна ослабить печаль по тому, что родней?
Моя Дизенгоф, тель-авивский бульвар капуцинов -
мой цинковый гроб до утра. В ореоле огней -
четвертая раса: мы все на лицо - иностранцы.
Но, Господи Боже, упрочь наш бумажный редут...
Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы
в горячечный доменный зной по пустыне бредут?
И я среди них, словно перст-одиночка в тумане,
ищу хоть какое-то алиби, чтобы не зря
укрыться, сбежать, раствориться в садах Гефсимани
с начала июня до поздней тоски октября.
Я русская в этой земле, но в прокуренном небе
над ней, не спросив, для меня разложили постель.
И слышно: в пустой синагоге молоденький ребе
бормочет свое безнадежное "Шма Исраэль"...
_^_
|
|
УТРОПИЯ
Хватит уже анапестовать веру, кончен до срока обещанный бал - видно, наврали тебе про премьеру, или ты просто ее проямбал. Пиррихитрить молчаливого Аса словом тебе оказалось невмочь: вычурной строчкой на табула раса дактилированно капает ночь. Скинуть бы карту на фарт миокарда - у одиночества скользкое дно. Ты обездольник, гитара без барда, азбука Брайля, немое кино. Утка подстрелена - перья и крики, выпала тонкая смерть из яйца, но пожалел Инквизитор Безликий: только погнул, не сломав до конца. Ласково тронула лапа надежды струпный настил отболевшей души: ты неживой. Но распахнуты вежды - значит, иди, и смотри, и дыши, как в бессознанке. Всё тащит упрямо вялотекущая анестезя; душно, асфиксия - падаешь в яму, полную доверху страшным "нельзя". Бросив под общим гипнозом безвинных, впал в летаргию и сам Кальдерон... Жизнь укорочена наполовину, как амфибрахий - с обеих сторон.
_^_
|
|
ВРЕМЯ
Как странно - время, до рождения
Размахивая похоронкою,
Приходит без предупреждения
Окологубной складкой тонкою,
Глядит с высокой колокольни и
Хохочет. Помню: угрожало мне -
К другим, мол, будешь сердобольнее,
К себе - циничней и безжалостней,
Нашептывало мне заранее,
Что значимость - преувеличена,
Что все нелепые старания
Не то, что свеч - головки спичечной
Не стоят: нужные инстанции
Враз образумят сорвиголову,
Без кожи выставят из панциря
Пинком под зад, дурного, голого.
Пока же - вот тебе батистовый
Судьбы подол. Обезоруженный,
Не рвись, не прыгай, не неистовствуй -
Порвешь ручной работы кружево...
И ты, что всех неугомоннее
Была, становишься безропотной -
Поверка алгеброй гармонии
Успешней с возрастом и с опытом.
_^_
|
|
ДОЧЕРИ
Ты спи, малыш, я пока прибрала огнище нам, дай прикоснуться, тронуть губами лоб. Прости, у меня внутри двести лет не чищено, и память опять сбивается на галоп. Жара, июль, с компрессом лежу в простуде я, хлопочет бабушка: мейделе, выпей чай; представь, когда-то не было фотостудии, мы в ванной фотки делали, по ночам; Бианки, Пришвин, елочный блеск Сокольников и пионерская - вместо обычных зорь; там ровно в семь - зарядка для юных школьников; журнал с пластинкой, кажется, "Кругозор"; несет река, так славно сидеть за веслами, толпой в прохладной тьме разводить огонь (не думай, девочка, мама не стала взрослою: все так же, еще отчаянней - только тронь); в старушек, восседающих на завалинке, палили из самострелов, но звали "Вы"; а знаешь, мы с папой в детстве носили валенки, такую смешную обувь, без подошвы; чужие дачи, на спор берем забор, черны от ежевики, правим бандитский бал;
теперь играем лишь в телефон испорченный, да что-то еще осталось от вышибал; герои прошли в обход - на подъем легки - подальше от затянувшихся тиной мест; у взрослых свои кресты и другие нолики; и каждый ноль в одиночку несет свой крест...
Хамсин в окно, и скрип жалюзи - как ставеньки; головка, спросонья влажная, под рукой:
не бойся, детка, мама не станет старенькой, запомни, детка, запомни меня такой...
_^_
|
|
ПО ТУ СТОРОНУ
Пуст раскаленный город, открыт кабак:
Лучше стакан, чем черная рукоять.
Вечер стекает - в воздухе тридцать пять,
Мальчик у входа мышечен, полунаг,
Грудью лежит на стойке хмельная блядь.
Рядом присел готовенький краснобай,
Жмется, лоснится, хлопает по плечу.
Бармен, подай мне шкалик; я заплачу
Больше, ты только, фраер, "за" жизнь лабай -
"Против" нее я знаю, и не хочу.
Вижу прицел, но медлят с последним "пли!",
Скроена ночь со смертью заподлицо...
Бармен, еще! Созвездие близнецов:
Чудится вдруг - на другой стороне земли
Лбом у окна расплывчатое лицо;
Вроде, уже не здесь, но еще не там.
Что же ты медлишь? Сгорбится, задрожит,
Будто смертельным болен, невечный жид.
Междугородный однопородный штамм,
Вирус.
Идентификации не подлежит.
_^_
|
|
ЭВТЕРПА
И видно было в щелочку двери:
Клочок опустошенной ойкумены,
Завесой у окна нетопыри,
Засиженные крапчатые стены,
И в запахе прогорклом и гнилом
Смиренность беспросветная, холопья,
И воздуха над письменным столом
Прокисшего свернувшиеся хлопья.
А где-то в недоступном далеке
Усталый перст лишь дрогнул с укоризной -
И черным на высоком потолке
Взорвавшаяся боли аневризма,
И тонкий с языка па-де-кале
Слюны: не разродившись, толстопуза,
В бессилием затянутой петле
Качалась обмочившаяся муза.
_^_
|
|
УТРО
Ну что ж, давай играть в молчанку, ты ведь и так давно молчишь. Мне неуютно наизнанку и холодно, и голо. Слышь, остаток от полфунта лиха приберегая на потом, дай выдохнуть, чтоб ночью тихо уйти (с надломанным хребтом) куда-нибудь, не зная брода, чтоб только не на коновязь попасться. Лунная рапсода чтоб не глушила, а лилась, чтоб, как в конце плохого фильма, вдруг чья-то грубая рука - за шкирку, лбом, о правду, сильно, врубая в смысл, а пока еще пожить, стеною литер оберегая естество, махнуть на все - и к брату, в Питер, и там поплакать у него, нести, что впору застрелиться, не быть язвительной и злой, не ныть, как это много - тридцать, а обдирать - за слоем слой - все лишнее как удается, трудов не умеряя прыть (веревочка-то вьется, вьется, а кончику, поди, не быть...); доверить всю клавиатуре неугомонных пальцев дрожь, рубаху рвать, что, мол, в натуре, меня так просто не возьмешь, что каждому дано по вере и будет счастлив, кто смирён,
что Бог совсем не злонамерен, а просто очень изощрен; метаться, трепыхаясь птичкой у чувства в сдавленной горсти, платить натурой, безналичкой, и не проспать, не пропустить, как ночь, своей рукой упругой по небу выведя вердикт, на крике с длительной потугой меня под утро возродит.
_^_
|
|
СМЕРТЬ
Будто посажено на эпоксидный клей,
Время на страже - Цербером, иначе давно сбежало бы;
Все повторяет: "Давай, выздоравливай, не болей",
И хоть ты его пинай, хоть выкрикивай жалобы,
Будет держать, и только когда надоест
Капризы твои наблюдать и глупости неисчислимые,
Растянет, словно на пяльцы, и вышьет крест
Где-то в районе твоей сердечной срединной линии.
Это в лассо Ариадны запуталась нить -
Больше не дразнит напрасно детеныша человечьего.
А смерть - она может вовсе не приходить,
Поскольку делать со мной ей больше попросту нечего.
_^_
|
|
ИГРУШКИ
Утро красит нежным светом, заливает перламутром
Те дома, где, на закате повернувшись на бочок,
Не торопятся проснуться. Начитался "Камасутрой",
Спит в коробке (что за дикость!) в позе вычурной бычок,
Спят усталые игрушки. Без матраца, без подушки
Спят на лавочке, оставшись без иллюзий и монет.
Им, игрушкам, недоступно после буйства и пирушки
Наслажденье нежным светом, да и грубым - тоже нет.
Сплю и я. Я тоже кукла. Воровато время-проседь
Проползает тихой сапой по кудрявым волосам:
Даже если не назвался груздем - лезь, тебя не спросят,
Сделай гордый вид, как будто ты всегда решаешь сам.
Утро красит нежным светом неба лик одутловатый,
И поверить снова в чудо пуркуа бы и не па,
Что акуна-каракуна - обязательно матата,
Что успеешь увернуться от фатального серпа,
Что возможно и смириться, если сердце истопталось,
Заменяя ту, что надо, той, которая не прочь:
"Вероника, нам осталась до любви такая малость!
Так давай же эту малость совершим сегодня в ночь..."
Утро красит, но впустую, цвет не стоит и онучи -
Жмет насильственной морали позолоченная клеть:
Я пошла бы в экстрасексы, только кто ж меня научит,
Чтобы дорого, практично и ничем не заболеть.
Утро красит, всех колбасит, давит, гнет, трясет и плющит,
Даже дух в здоровом теле очевидно нездоров.
Затихает глас в пустыне, так упорно вопиющий
О прекрасном светлом мире как о лучшем из миров.
Он, по правде, все же плоский (это пишет даже Пратчетт)
И ему не нужно наших панегириков и од
До тех пор, покуда глупый пингвин - тот, кто робко прячет,
До тех пор, покуда умный - тот, кто смело достает.
Утро выкрасило нежно в черный тонкую ограду,
Утро выбросило нежно глас последний - и молчок.
Будто не был. И не будет. И не стоит. И не надо.
Спите, милые игрушки. Лучше спать. Уснул бычок.
_^_
|
|
