Глава третья

Атака

Нагуталиненное голенище ночи лопнуло. По ломаному шву дюн бежала белая трещинка рассвета.

Плоские каски британцев и гребни французских "адрианов" теснились в рукаве продольного окопа. Солдаты громыхая по доскам настила, согнувшись в три погибели пробирались к окопам первой линии. Навстречу, разгребая новобранцев, из пекла передовой выбирались закопченные "пуалю".

Энди пытался рассмотреть на этих лицах, как цыганка среди румяных щёк нарисованных королей, что ждёт его в десяти шагах впереди. Бойцы смотрели угрюмо. Лица были похожи на ритуальные маски культа апатии. В торопливые движения, они вкладывали последние силы, как утопающий, выгребая из вязкой морской трясины к долгожданному и нечаянному берегу. 

В вышине, посреди мрака скользила жёлтая капля осветительной ракеты. Продольный ход рассекла неглубокая траншея. Сержант с капралом сортировали солдат. Британцы направо, французы налево. Макларен плюхнулся в свою ячейку. Эскот вжался в глину рядом. Распрямляя шейные позвонки, как секции перископа, они, переглянувшись, точно спрашивая друг у друга разрешения, попытались осторожно выглянуть за бруствер. В сотне футов на верхушке холма мелькали, словно движущиеся фигурки в тире, острые пики германских шлемов.

Зарево рассвета медленно поднималось по чёрному бархату неба. Вспышкой из-за дюн выскочило, яркое, как кусок раскалённого металла, солнце. Словно громадный наблюдательный шар оно вытаскивало из мрака привычные ориентиры.

Немцы начали утро с ленивой перебранки. Покричали соседей и, не услышав привычных ругательств в ответ, стали прощупывать незнакомцев одиночными выстрелами.

Стрелки проявляли характер. Увальни били, спрятав голову и забросив винтовку на мешки с песком. Ненавистники целились в тыльный траверс неприятельского окопа, стараясь задеть врага в спину срикошетившим куском свинца. Ветераны берегли патроны.   

Расставленные сержантом постовые вжались в земляные стены, осторожно высматривая, не покажется ли на вершине холма вслед за островерхой пикой кусок каски, чтобы влепить свинцовый плевок в начертанный на брезентовом чехле номер. Остальным, сержант Николсон сразу подал пример. Подоткнув килт под зад, плюхнулся на песчаный пол окопа. Младший Макензи попытался высунуть нос из траншеи. Николсон пригрозил ему кулаком, а потом, разжав ладонь, помахал ей, как птица крылом. Колум подгрёб соломки и поджал хвост. 
 
Энди пытался отвлечься. Сначала ему повезло, он отсидел ногу. Острозубые судороги затеяли скачки в кровеносных сосудах. Разогнув колени, Макларен принялся спешно массировать икру, чтобы заставить кровь поторопиться и выгнать из мышц серебряные осколки судорог. Но действовал он слишком усердно. Вскоре размятые ноги успокоились и перестали дёргать.

В голове, как мошки возле костра, замельтешили обрывки мыслей, нити воспоминаний. Энди пытался на чём-то сосредоточится, рассмотреть, но едва возникший образ тут же исчезал. Стирался, словно испарина со стекла. И из тумана появлялся следующий, но тоже не целиком. Выплывал лишь фрагмент и снова таял. Энди казалось, что он рассматривает клочок газеты и, вчитываясь в огрызки строчек, пытается понять, о чём шла речь на целом листе.

Внезапно по небу рассыпался орудийный грохот. Кусок вырванного с корнем дёрна ударил по каске. Свет почернел, от взметнувшейся в небо земли. Энди боком повалился на дно окопа. Ладонями обхватил голову и понял, что его засыпает сухой шквал песчаной крошки. 

* * *

Овцы блеяли как в день Страшного суда. Сгрудились в загоне и орали дурными голосами. Старик Лейдлоу скрежетал по бруску. Порыжевшее за осень острие под натиском наждачного камня стало белеть.

- Энди, доставай вон того, у которого репьёв поменьше.

Макларен скинул с загородки верёвочную петлю, чуть отодвинул калитку и, распихав неряшливых орастых тварей, подхватил выбранную жертву. Под мягкой кучерявой шубой, как детская погремушка, грохотало сердечко. Овца брыкалась и один раз сильно двинула Энди в бок острым копытом. Макларен скривился. Закидывая овцу на телегу, постарался приложить норовистую животину посильнее. Доски дрогнули и по крашенному тёсу застучали гладкие блестящие катышки.

- Ну, полегче, напугалась дура, - Лэйдлоу, взял овцу за загривок и кивнул Энди, - держи за задницу, чтоб не брыкалась.

Ножницы со скрежетом проложили первую борозду, обнажив нежную розовую кожицу. Овца, вырывалась из рук, косилась на оголённый бок. Шерсть широким шматком сползла на телегу. Полоски отсечённых ножницами прядей вкривь и вкось белели меж розовых прожилок, как лыжные следы на заснеженном горном склоне. Густой запах овечьего пота, припрятанный под толстой шубой, вырвался наружу.

Лэйдлоу проворно обошёл один бок, отодвинул сноп шерсти в сторону и развернул овцу, прижав голыми рёбрами к телеге. Испуганное животное дробило копытами по доскам. Старые гвозди в расшатанных гнёздах, любопытствуя, высовывали шляпки.

- На, - старик протянул Энди ножницы, которые коренной горожанин, скорее всего, принял бы за средневековую машинку для пыток, - охаживай.

Энди сжал ладонь. Пружина скрипнула и клок белой шерсти скатился, витой стружкой. Лэйдлоу сгребал остриг в джутовый мешок. Приноровившись, Энди быстро заработал кистью, как будто спешил установить рекорд по сжиманию эспандера. Овцу явно нервировали лихие упражнения с острым железом. Почуяв суету, она дёрнулась, и ножи защемили нежную розовую шкурку только что лишённую покрова. Дробь застучала по доскам. Овца заблеяла и выдала новую порцию гороха. 

* * *

- Ну, хана длинногачим, отвоевались, а гонору-то было.  -  Жак стёр большим пальцем слюну с нижней губы. Коричневый плевок мгновенно смешался с глиной. 
-  Плотно их боши причёсывают. Ровно как кладут, прямо пятачок трамбуют.

Наивно было бы предположить, что слова Жака нашептал германскому артиллеристу ветер, но немец словно подслушал. Батарея изменила прицел. Комья земли поднялись фонтаном метрах в трёхстах от французских траншей. 
Франсуа дёрнулся, глянул поверх каски Жака, и снова загугнил, подперев верхней губою нос: "C’est le bon cuve’ Que nous avons la’".

Жак сматерился, отполз поближе к блиндажу и засопел:
- Про чё я?
Франсуа толкнул Жаку оставленную на дне окопа винтовку:
- Домой ты ехал.
- А, ну-да. - Жак тёр штык наждачной бумагой, - Я когда на побывку приехал, прямо на пороге свою нагнул. Прям бурлило во мне всё. Потом только рассупонился. Она в кабачок побежала, там за борделем Шабане, в "Бычьем глазу" винцо всегда холодненькое. А у нас барак. Ну, все портовые живут. Выхожу в коридор. Слышу, в чулане вода льётся. Шторку оттянул, гляжу в щель, соседка намывается. Стоит в тазу. Ляжки белые. Ну, эта... я не вытерпел. Пока жена не вернулась, я и соседке пару раз присунул.
- Не натёр.
- Чего?
- Того. Хобот, - Франсуа щекотнул щёку закрученным усом. 
- Я те, дураку, правду говорю.
- Правду он говорит. Собирает из куля в рогожу. Поди жилки вибрируют. Чего ты на дороге, к пацану, к этому "томми" привязался? И здесь петушиться весь день. Хмель что ли из башки не выдуло. А ты калган высунь, тебе боши сразу вентиляцию наладят.

Бойцы зашевелились, прислушиваясь к разговору. Орудийный грохот всем вытянул жилы. Табак не успокаивал. 

Франсуа осмотрел трубку, и прежде чем затянуться, махнул рукой, разметав лёгкий дымок:
- Ладно трепи. Потом, чё было? За соседа принялся?

Солдатские глотки лопнули хохотом. Шваль поднял воротник шинели. Побывку ему вспоминать не хотелось. Но в животе, словно внутри контрабаса, когда тронули струны, гудела тревога. Язык сам сплёвывал слова, остановиться Жак не умел. Только он затихал, мысли терзали мозг, как голодные собаки кусок берцовой кости.

"Как меня домой-то отправили? Сразу после стычки с немецкими кавалеристами? Точно. Напоролись на драгунский разъезд прямо на опушке леса. Еле целым вырвался. Нет, про это тоже сейчас вспоминать нельзя..."

С побывкой вышло так. Шваль наплёл офицеру про контузию и рванул домой. В первый же вечер чуть не до полусмерти исколотил жену. Лупцевал её каблуками тяжёлых ботинок, пока соседи не кликнули жандармов.

Из участка, сразу в кабак, так всю неделю и пропьянствовал на дармовщинку. Домой не возвращался. Когда срок отпуска вышел, послал одного из собутыльников за ранцем и сразу на вокзал. Жену видеть не мог. Всё думал: "На фронт еду, под пули, а она тут будет пить, жрать, спать, перед каждым юбку задирать. Я сдохну. Меня черви глодать станут, а она ржать надо мной будет, как лошадь стоялая".

Перед отъездом, даже на кладбище, материнскую могилку проведать, не пошёл. Всё думал о местечке рядом с треснувшей плитой, будто специально для него припасённом. Зашёл к ребятам в порт. Работяги кули покидали. Десятник было, в бутылку полез, но он на него рыкнул:
- На немцев вас нет, таких смелых.
Припомнив физиономию десятника, Жак ухмыльнулся.

"Десятник сразу силу почуял. А чё мне терять? Дальше фронта не пошлют. Он козёл и заткнулся. Сам сгонял в кабак. Притаранил сыра, винца. Всё, падла, стратегические планы строил, как войну выиграть. Маршал Фош! Башенный кран ему в сраку. Парни молчали. Докеры болтать не любят. Ну и... эта посидели. Сразились в занзи. Мне чё-та попёрло. Ребята, купюры кидают, а я на кости и смотреть не могу. Потом и с парнями чуть не сцепился. Плюнул, ранец закинул на спину, и попёр на станцию. Чё? Про это штоль рассказывать?".

Дальнобойные орудия ухали, будто прокашливаясь и снова набирая в жерла воздуха. Тяжёлые снаряды, как громадные чемоданы, брошенные гигантской рукой, с гудением пролетали над головами британцев.

Эскот скатился с возвышения. Поджав под килты ноги, они с Энди уткнулись друг в друга и молились, чтобы буря озверевшего чугуна обошла их стороной. 

* * *

Джонни-пупок привёл семилетнего Энди в дом викария перед обедом. Кухарка, вздохнув, зачерпнула овсяного варева и поставила на стол ещё одну плошку. Энди приткнулся на углу. Фергюссон и священник вышли на крыльцо, но малыш Макларен оглянулся, чтобы попытаться понять, о чём они говорят, разбирая слова по движению губ за мутным закопченным стеклом. Слуги стучали деревянными ложками, искоса поглядывая на него. Энди пригнул голову. Напротив сидел конюх. Накручивая клочки бровей на широкий палец, увенчанный треснувшим почерневшим ногтем, он неподвижными дробями зрачков следил за Энди.

Никто не сказал малышу ни слова. В доме священника, даже кухарка была не разговорчивей печки. Ни разу Энди ни оговорили, не попрекнули куском, но всегда он чувствовал себя чужаком.

Вылинявшим воскресным днём Энди маялся, блуждая без толку по двору, и возвращался в дом, когда звали к столу. Ночью не мог заснуть. В комнате сильно натопили, и больше всего ему хотелось сползти с кровати и улечься на прохладном полу. Но такую вольность он позволить себе не мог и промучился до зарницы. Хриплый окрик петуха, поднявший с постели пастуха и конюха, Энди принял за избавление.

Овцы, блея, вытекали из загона, словно белая река, прорвавшая ветхую плотину. Мальчик пытался помочь пастуху Лэйдлоу, но слишком торопился. Из десятка его благих замыслов, девять заставляли брови старика сдвигаться к переносице. В конце концов, мальчишка оказался посреди блекочущего стада и едва не загремел под острые копыта. Старик вытащил его, обхватив длинным загнутым посохом за шею. Задумчиво влепил затрещину. Не сильно. Без пояснений. После этого Энди стал держаться подальше от шершавой ладони и не перебегал дорогу овцам.

Умиротворение посетило его душу, только, когда они на рассвете вдвоём со стариком Лэйдлоу выгнали стадо в долину между гор. Энди боялся, что на привале пастух начнёт пытать его, кто он и откуда. Но дедок не теребил парня вопросами. Придя на пастбище, он раскинул на поляне плед и, подоткнув под голову суму, захрапел, перекликаясь с эхом дальнего водопада. 

Энди сидел, глядя на овец, медленно рассыпавшихся белыми катышками по изумрудной равнине. Сначала он боялся, что без присмотра овцы разбегутся и каждый раз, когда какая-нибудь привередливая скотина, почуяв сочный травостой, убредала в сторону от перетекающего среди гор стада, Энди нёсся за ней и пинками загонял в общий поток. Потом чтобы не обивать ноги, сломал себе длинный ивовый пруток. А когда набегался, так что икры загудели, словно телеграфные провода, отошёл подальше от Лэйдлоу разбавлявшего благостную атмосферу горной равнины звуками своего организма, и тоже улёгся на травке.

Солнечные пятна просвечивали сквозь закрытые веки. Энди удивился, когда понял, что бессонная ночь не догнала его. За смеженными веками плыли зелёные круги. Сон его избегал. Солнце слепило и стоило разомкнуть ресницы, жёлтое пятно выжигало глаза. Энди поднялся, побродил меж вереска, а потом, ухватил несколько росших рядом колосков, стянул стебли, словно сноп и примял траву оставшуюся внутри. Изготовив подобие индейского вигвама, он запрокинулся на спину и вполз в хижину, где поместилась только его голова. Сквозь стебли, солнце светило не столь яростно. Раскалённое пятно исчезло и лучи, ласковыми тёплыми ладонями, гладили прикрытые веки, словно руки иллюзиониста готовые вот-вот извлечь из волшебного ящика заветную тайну. 

* * *

Гул выстрелов волнами угасал среди дюн. Рядом загромыхали доски. Энди оглянулся. Лейтенант Брюс вбивал каблуки в тёс. Офицер поманил Николсона и, пересиливая грохот пальбы, прокричал:
- Ну, что сержант разглядел, откуда они в нас швыряют?
- За той дюной батарея. Должно быть, у самой подошвы. Бьют почти навесом.
-        Глаз-ватерпас. Но, как утверждают союзники, ещё вчера пушек за холмом не было.

Периметр держала пулемётная рота. Видишь ... во-о-он там, на самой верхушке четыре рыла торчат.
- Да. Окопчик в один ряд.
- А там больше и не надо. Пулемёты станковые. Пока добежим, всех закопают. Одной ленты хватит. 
- И что делать?
- Предлагаю, вам, ничего не делать. Французы две недели просидели, и мы отсиживаться станем. Ребятам скажи, чтобы головы зря не высовывали. Тут каждый камешек пристрелен. 

Метла артобстрела, махнув в сторону французских позиций, вернулась на прежнее место. Видно решила вынести горцев до чиста. Огонь стал плотнее. Энди не открывал глаз. Толчки от взрывов трясли его в пригоршне окопа, как забытую костяшку в коробке из-под домино. Ледяные пальцы страха, как по клавишам аккордеона, пробежали по рёбрам. Ужас ударил под вздох и застрял комом, подперев кадык. Единственное о чём мечтал Энди в этот миг, избавиться любой ценой от огромной склизкой жабы, которая свила себе гнездо прямо под его желудком и, растопырив лапы, давила спиной на диафрагму. Энди задыхался, а она гнусно ворочалась, стараясь обустроить лежбище поудобнее.

По сизому, запачканному облаками небу прокатился орудийный грохот. Снаряд, как раздувшийся навозный жук перелетел поле. Грузно упал на позиции правого фланга. Прямо на французские траншеи. Слабое пламя едва полыхнуло. Из клубов дыма медленно выползло жёлтое облако и стало оседать.

Второй снаряд не долетел до линии окопов. Из порохового белого дыма со свистом выплыла новая жуткая ядовито-охровая лента и медленно поползла в траншею. Для сидевших в своём конце окопа шотландцев это было всего лишь ещё одно пятно на коричневом холсте боя. И только, когда из траншеи, как синие фасолины из кожуры, посыпались французы, клетчатые гленгэррии горцев, словно поплавки стали выскакивать из земляного укрытия. Германцы прошлись по ним горячей свинцовой струёй. Торчавшие на высоком пригорке тупые рыла станковых пулемётов оживились. Они дежурили не зря и дождались своей очереди. Германская пулемётная рота, дамокловым мечом повисла над шотландцами, не позволяя горцам даже носа высунуть из земляных трещин ставших для пяти сотен человек готовой ловушкой. Газ прижимался к земле и полз по ходам сообщений, подбираясь к каждой ячейке. 

* * *

Николсон сжимал двумя пальцами жестяной свисток.
- Лейтенанта. Только на бруствер запрыгнуть успел. Брюс. Он же моложе меня, на год.
Свисток плясал.
- Слушай, Макларен от газа на дне не укроешься. Назад побежим, всем хана. Здесь останемся, потравимся к чёртовой матери. Надо ребят поднимать. Ты слышишь меня или контузило?!
- На пулемёты?
- Шансов у нас добежать до верхушки дюны, нет ни одного. Сочинять не стану. Но, если здесь дожидаться  -  и четверти часа не просидим. Вытаскивай задницу из окопа, рыжий, поднимай ребят. Я - на левый фланг. Выныривай и дуй. Не вылезем на воздух, все здесь задвохнёмся, как крысы в норе. 

Огромная тёмно-синяя, почти чёрная туча медленно драпировала небо. Казалось, ветер будоражит края ткани, разворачивая скупо окрашенное солдатское одеяло, и хочет накрыть всех, кого счёл уже заживо погребёнными. Сияющие черви молний глодали сизое небо. Между голым полем и стальными облаками метались ласточки. Ни вверх, ни вниз, для них пути не было.

Офицерский свисток пел напрасно. Горцы не могли подняться. Энди попытался выглянуть из окопа. Пулемётная очередь взрыла песок. Пыль поднялась спиралями, мелкие песчинки колючей россыпью стеганули по лицу. Макларен скатился на дно окопа. Дёрнул кобуру и, выставив револьвер над траншеей, высадил всю обойму, как в копеечку в белый свет. Курок стукнул несколько раз вхолостую. Рука тряслась в нервном припадке. Энди отмахнул в сторону барабан и, мотнув револьвером, высыпал на дно траншеи стреляные гильзы. Левой рукой судорожно скрёб по подсумку, пытаясь достать патроны. Палец дёрнуло болью. Под ногтем вызрела тонкая строчка синяка. Кончик ногтя отломился. Макларен досадливо отшвырнул в сторону револьвер. Вгрызся в ноготь. Выплюнул обломок и обессилено откинулся на земляную стенку.

Хищное шипение атаковало слух, заслонив даже грохот орудийной пальбы. Впереди по дну, из французского окопа полз тоненький язычок газа. Энди сидел, положив подбородок на колени, вздрагивая от каждого нового взрыва. Колючие капли пота жгли глаза, дробя взгляд мутными шестигранниками. Макларену казалось, что газ уже опутывает его ноги, и жёлтые испарения поднимаются, чтобы прикоснуться к пересохшим губам. Во рту набралась вязкая слюна, но заставить себя проглотить её Энди не мог. Горечь словно была уже ядовитой. Но, выбираться из окопа ой, как не хотелось. Энди сидел ссутулившись, привалившись одним плечом к трупу. На мертвеца Энди не смотрел. Свисток захрипел в изнеможении и затих.

Грохот совсем растревожил жабу сидящую внутри. Она нахально заявляла свои хозяйские права. Растопырила лапы и заворочалась. Кишки в животе словно окаменели и от взрывной волны рассыпались прахом. Ядовитый жабий пот отравлял кровь Энди похлестче хлора. Макларен погрузился в гущу забвения, как муравей в варенье. Апатия завладела им полностью. Пошевелиться значило совершить подвиг. Ничего не хотелось. Желания умерли. Воли не было. Мозг превратился в манную кашу. В мышцах не было силы. Глаза жгла усталость. Он уже чувствовал то место в середине лба, куда ударит твёрдая свинцовая косточка. Ему самому нужен был сигнал, который заставит подняться.

И тут пушки смолкли.

Тишина ударила в голове колоколом. Энди вдруг испугался, что оглох. Макларену на всё стало плевать. Сидеть в этой крысиной норе было противно. Захотелось, чтобы мука кончилась. Прямо сейчас, подняться в полный рост. Вместо этого он понял, что пальцы, скованные в замок на коленях, размыкаются, словно перетёртые волокна старой верёвки. Чтобы удержать равновесие Энди бросил правую руку вниз. И вздрогнул. Со дна окопа подала голос бурдонная труба. Ладонь упиралась в мягкий бок меха.

Энди с усилием загнал внутрь себя воздух. Позвоночник выпрямился, как мачта и парусом распахнулись лёгкие. Развернувшаяся диафрагма придавила мерзкую жабу. В середине груди образовалась тугая настырная жилка, которую Энди до этого даже не замечал. Она, словно шприц с болеутоляющим средством, впрыснула в лёгкие силу.
Рыжий Энди Макларен облизал пересохшие губы, сгрёб мех под мышку и зажал мундштук зубами. Он знал, что не успеет сыграть и двух тактов. Поэтому сдавил локтем пузырь из козьей шкуры, ухватился правой рукой за бруствер и выпрыгнул из окопа. По краю поля уже ползло ядовитое облако, втягиваясь щелями траншей, словно пожелтевшими губами курильщика. Воздух дрогнул волной и порвался резким стонущим звуком. Казалось, тишину располосовали ножом. Бурдонные трубы напряглись, как непокорная жилка в середине груди, низко и монотонно завыли в унисон обречённому сердцу. Сердце, торопясь, отсчитывало последние удары.

Тяжёлые башмаки зло вышибали пыль из земли. Ровное как тарелка поле презентовало пищу пулемётам. Жаба не сдавалась. Крючковатыми пальцами она скребла внутренности. Карабкалась вверх, чтобы выжать силу из упрямой жилки. Страх скомкал горло. Вдоха нет. Челюсти заплясали. Мундштук выскочил и впился в щёку. Как брошенная на отмель рыба Энди хватал губами воздух. Но он, словно выкачанный из этого безжизненного пространства между серым небом и рыжим полем, не шёл в лёгкие.

Только мех, стиснутый колючим локтем, ещё хранил остатки живого дыхания. Музыка вилась спиралью. Гудели бурдонные трубы. Пальцы сами начали отбивать по клапанам нервную дробь и дроны ожили, выпустив на волю неизвестную, рождённую прямо сейчас, мелодию. Мех испускал последний выдох, и тут лёгкие неожиданно раскинувшись как крылья, снова погнали воздух. В пайпе, как в тигле плавились страх, время и это поле, и каждый шаг, и шёлковый шёпот шрапнели. Бег пальцев переливал всё это в песню.

И песня, или ветер... Скорее песня, рассекла удушливое серое марево, которое сотрясал заоблачный грохот. Небосвод треснул сетью молний, изобразив узор, который Энди видел в детстве на старинной чаше. Блик прошлого, как нитка в бабушкиной прялке, вплёлся в мелодию. 

"Боюсь, а играю. Играю и не знаю, будет ли у песни конец...
Жизнь вот прямо тут  -  этот звук. Пока бурдоны поют... Я жив. Покуда поют". 

Пальцы на ощупь отмыкали и замыкали пути, а воздух рвался на волю. Дико гудела басовая труба, разрушая строгую гармонию свинцового посвиста и барабанного боя орудий. Пайп пел перекрикивая партию пуль.

И тут Энди отчётливо понял, что неуязвим. Золотая нить прошила сердце, словно луч света упал на диафрагму, которая превратилась в увеличительное стекло. Преображенный линзой свет потревожил жабу, та подтянула лапы и стала просачиваться, распадаясь щупальцами мрака куда-то вниз, пока не исчезла. Свет наполнил лёгкие прохладным ветром спокойствия. Блуждая по коридорам флейты, он настойчиво подсказывал подушечкам пальцев единственный ритм и обретал обличье в песне.

Энди отсчитывал такт, кивая головой. Веки были стиснуты как зубы. Пальцы судорожно чеканили на клапанах рисунок мелодии. Словно припевом она отсекалась мыслью: "Ну, вот сейчас". Но пулемётчики словно заслушались.

Ресницы дрогнули. Сбитые носы армейских ботинок мозолили глаза. Смотреть на вершину холма Макларен не решался. Он так и представлял себе германских пулемётчиков, которые дико ржут, восторженно аплодируя его дурацкой выходке, похлопывая закопченными ладонями по стальным ручкам затыльников.

"Куда я прусь? Ведь всех сейчас положат. И я виновен в смерти и не только своей. Откуда этот страшный восторг? Может не свет ведёт меня? Куда ребят за собой тяну? А может, никого кроме меня и нет на этом поле. Поэтому немцы и не стреляют, хотят поразвлечься. Какой же я ... Вот и свистка уже не слышно. Дурак!"
 
От непрерывного подъёма заныли ноги. Бежать по песку, совсем не то, что скакать по горам. Нет выступа, о который можно опереться каблуком, нет вбитых в землю камней, по которым прыгаешь, как по мостовой. Ноги вязли в дюне. После многочасового перехода и бессонной ночи, Энди овладела инертность. Он остановился. Куда бежать? Цели он перед собой не видел. Прижал подбородок к груди, только чтобы не смотреть вперёд. До пулемётов оставалось не больше полусотни шагов.

Ноги словно окаменели, и только грудная клетка работала чётко, как мех нагнетающий воздух в храмовый орган. Пальцы вздрагивали на клапанах. Мелодия дрожала, но не замирала. За холмом чахоточно перхали пушки. Под пороховым туманом, стелился ядовитый полоз. Жёлтая зараза облизывала правый склон холма и должно быть плескалась на дне траншеи.
Вокруг будто скопилась тьма. Макларен понял, что среди пустоши изрытой воронками, пронизанной свинцом и наполненной ядом он остался один. Одиночество сдавило его, как тугой воротник мундира. Энди ощутил себя наедине с той, к которой толпами в гости не ходят. Инертность подавила ужас. Обиды было больше чем страха. Раздражение кольцами холодного огня пробежало по рёбрам и стянуло голову тугим обручем. Казалось, не пот течёт по вискам, а кровь.

"Если бы вокруг были свои. Пусть лишь ещё один человек. Только бы не одному, стоять вот так, глупо подставив лоб на обозрение пулемётных дул. Ещё бы раз увидеть напоследок знакомое лицо, что-то сказать, подумать. Успеть. Не умереть в безмолвии".

Энди жутко захотелось оглянуться.

* * *

Состязание продолжалось. Новобранцы откатили кэберы к блокгаузу. И теперь перемешавшись с толпой зрителей, медленно, по всем правилам тактики, организованно отступали к столу, где остывала закуска, и надрывалось испарениями виски. Сержант следил за секундной стрелкой хронометра. Зобастый Мактарвиш повращал кистями, а потом принялся сжимать невидимые эспандеры. Оправив килт, он согнулся над валуном. Горошина забилась в жестяном горлышке свистка. Крепыш обхватил руками громадный обтёсанный камень. Сейчас Мактарвиш был похож на атланта, который не удержал свою драгоценную ношу и любой ценой пытается водрузить её на прежнее место. Каменный шар медленно поддавался. Жилы на шее Мактарвиша, переплелись, как корабельные канаты. Раскрасневшийся громадный кадык подпёр подбородок. Бок камня тёрся о пузатую бочку. Бочка покачивалась и норовила рухнуть. Мактарвиш гаркнул, заставив зрителей вздрогнуть, и взгромоздил многопудовую сферу на крутобокий пьедестал. Девушки отбили ладоши. Азартный старикан, который давеча замерял полёт кэбера и здесь нашёл себе занятие. Подскочил поближе, чтобы посмотреть, не упадёт ли валун. Шар покачался и замер. 

Мактарвиш, приспособившись, уже скакал между бочек, закидывая на них гладкие валуны. Освоив свой фирменный вопль, он каждый раз ошеломлял им зрителей, так, что субтильные старушки, ожидая пока не утихнет эхо, затыкали уши морщинистыми ладошками. Справившись с последним снарядом, Мактарвиш нокаутировал воздух и на бис исполнил партию смертельно раненного вепря.

Энди шёл вторым. Он натёр руки мелом и застучал подковками по плацу. Расставил пошире ноги и обнял каменный шар. Осталось разогнуться и закинуть снаряд на деревянную крышку бочки. Энди застыл в нелепом полуприсяде. Шар не шелохнулся. Энди даже не понял, сможет ли он поднять валун. Гладкие бока выскальзывали из пальцев, как шаловливая красотка. Шар позволил обнять себя ещё раз, но не двинулся с места, словно успел пустить корни. Энди заторопился. Капли пота раздражающе медленно ползли по лбу, повисали на кончике носа и скапливались в ложбинке над верхней губой. Макларен приплясывал вокруг ноши атлантов, но не мог даже оторвать её от земли. Зрительское внимание растянуло мгновения. Мускулы ныли. Макларен уже знал, что пыжится напрасно, но никак не мог признать поражение и отступить. Он думал, что от окончательного позора его избавит судейский свисток. Ногти тщетно скребли по гладкому боку. Камень словно примёрз. Наконец Энди загребая землю, подсунул пальцы под самый валун и, резко выдохнув, дёрнул шар. По пояснице словно ударили бичом. Каменный шар плюхнулся на прежнее место. Сглотнув солёное озерцо с верхней губы, Энди побрёл прочь с плаца.       

* * *

Справа защёлкали винтовки. Макларен дёрнул зрачком, как испуганная лошадь. Разорвав пороховой занавес штыками, сбоку, по склону холма поднималась баварская пехота. До стрелков оставалось шагов двести. На чехлах касок уже можно было разглядеть номер полка. Щёголь офицер не затянул брезентом имперского орла и медная пика горделиво бликовала на солнце. Как на манёврах, офицер взмахнул саблей. Строй откликнулся беглой пальбой.

Немцы безбожно мазали. Пыльные облачка вздымались, вокруг Макларена, но ни одно не подобралось к нему ближе, чем на фут.
Энди застыл. Только грудная клетка продолжала раздуваться и опадать. Лёгкие подкармливали звук, словно живой орган. Пальцы на ощупь искали мелодию в гуле бурдонных труб. 

Баварцы поднялись в полный рост и, пригнувшись, штурмовали крутой подъём. Энди отчётливо видел красную выпушку на мундирах и штанах цвета фельдграу. Под островерхими шлемами гротескно таращились громадные стеклянные зенки и торчали чёрные рыла. Один из стрелков рухнул на колено, подняв клуб пыли, и вскинул приклад к плечу. Только через мгновение до Макларена дошло, что за назойливый шмель прожужжал над ухом.

Макларен забыл о пулемётах, поджидавших наверху и о товарищах, сидящих в окопах. Немецкие винтовки гавкнули вразнобой. Замигали адские огоньки. Ветром разметало пороховое марево, обмахнув кислым дымом лицо.

Отстрелявшись, пехотинцы, понукаемые резвым офицером, пытались подняться с колен. Увязнув в песке, они дёргались как марионетки. Сперва скакали на четвереньках, опираясь на винтовки. Совершали несколько прыжков на полусогнутых ногах, И только потом, распрямлялись и переходили на бег. В черных масках с огромными линзами и хоботами фильтров они были похожи на чудовищных насекомых.

Передние ряды немцев были совсем близко. Ещё один стрелок приземлился на колено, провел округлым обшлагом по запачканной линзе противогаза и вскинул винтовку. Энди не выдержал пристального взгляда чёрной пустоты и поднял глаза к небу, с которого пролились первые капли сожаления. Казалось плакальщицы на похоронах по заметному только им сигналу, поняли, что вот-вот двери распахнуться и понесут покойника.

Энди торчал перед строем германцев, как мишень на стрелковом полигоне. Пока баварец валандался с затвором, второй с секунду погипнотизировав горца зрачком дула, плавно утопил спусковой крючок в стальной  ложбинке.

Грохнул выстрел, но Энди вздрогнул не от этого. В душном грозовом воздухе, порыв ветра возник будто ниоткуда. Макларену бросило в лицо ленточки гленгэрри и они больно хлестнули по щеке. Сонмы ленточек-двойников, словно стаи ласточек, уже проносились мимо. Волна клетчатого тартана разбилась о склон как о волнорез. Лава горцев окатив Энди с боков хлынула на холм. Треск разломил небеса, и в унисон громовым раскатам грянуло: - Shine, not burn!!!!! (Сияй, не сгорай!)   

Шотландцы рассыпались цепью по склонам дюн. Ярость клокотала, подогретая звериным страхом. Снизу к ним прибывала жёлтая волна газа, а наверху ждала засада.

- Abtreten!
Немцы крутили тупорылыми мордами противогазов.
- Einzelnabfallen.
Медлительный баварец судорожно дёргал затвор:
- Der Teufel soll das buserieren...

Прицелиться он не успел и грохнул на удачу. Гленгэрри Энди слетел в пыль. Редкие капли дождя упали на клеточки материи. Рыжие вихры растрепал порыв ветра.

Боковым зрением Энди засёк братьев Маккензи. Они сшибли штыками паршивых стрелков. Алая пена брызнула на фартуки шотландцев, став чёрной на фоне застиранного хаки. Сквозь запотевшие стёкла, немцы не сразу заметили, что их обошли. В своих намордниках боши крутили головами, как едва проснувшиеся щенки, на ярком солнце.
Вокруг мелькали пёстрые тартаны. Нерасторопного стрелка кто-то сбил прикладом. Бегущий следом, Ватти Бакен пришпилил баварца штыком к земле. Злости в его ударе не было, немцу размозжили череп  -  и ку-де-грас Бакена лишь избавил германца от мучений.

Меж тем, несколько немецких пехотинцев, не торопились врезаться в месиво рукопашной. Они поднялись вверх по склону и попытались открыть прицельный огонь. Сквозь залитые потом и покрытые испариной стёкла, обзора почти не было. Залп ломаной линией алых точек окрасил ряды. Свинец наобум выбрал жертв. Снизу горцев поджимало газовое облако. Отставшие комкали кадыки. Те, кто хотел выжить, бросились под пули. Подъём занял у шотландцев меньше времени, чем у неприятелей отнял спуск. Щеголеватому офицеру Ватти Бакен рвал штыком горло. В рукопашной горцы смяли полуслепых бошей, как младенец лист бумаги. Выстрелы стали совсем одинокими.

Макларен врос в землю, словно пустил корни, а рыжие вихры трепались на ветру, как выжженные солнцем осенние листья. Локоть накачивал мех. Ветер превращался в музыку. Макларену показалось, что он попал в луч света. Мрак сковавший его на полпути к вершине, развеялся. Макларен почувствовал, будто защитный колокол закрыл его от пуль и газа. Но словно блуждающий во тьме прожектор, луч не стоял на месте. Энди знал, пока слышит звук пайпа, он  -  живой. Свет начинивший музыку силой ускользал и Энди следовал за ним. 

Свет, словно по тропинке вёл Энди среди трупов и убийц.

Горцы стёрли в памяти мысли о смерти. Они стремились быть хоть на полшага впереди, гибель не поспевала. Звонкое пение пайпа вырвало солдат из тьмы страха.
 
Немецкому обер-лейтенанту с секцией солдат удалось выйти во фланг атакующим горцам. Кадровик словно почуял, где эпицентр той мощи, что питает шотландцев. Пока стрелки целили в припавших на колено или лупивших с плеча британских солдат, обер-лейтенант двинул дулом по ближайшему стальному котелку и ткнул в сторону пайпера. Но рядовой не успел понять приказного жеста. Резина лопнула на виске. Из чёрного баклажана газовой маски брызнул алый сок.

Бежать офицеру было далеко, и он бросил вперёд руку. Курок щёлкнул вхолостую. Немец схватил себя за затылок. А потом с чавканьем сорвал с лица резиновый намордник. По испитому лицу катил пот. Обер-лейтенент нервно глодал кончик уса и прыгал по комьям вывернутого каблуками суглинка, блуждая взглядом среди трупов. Оскал лютой радости исказил лицо. Немец швырнул подальше бесполезный "Люггер" и рванул из мёртвых рук Бакена "Ли-Эндфилд" с примкнутым штыком.

Ноги Энди предательски задрожали и только пальцы, как валики в шарманке продолжали почти механически ложиться на нужные клапаны. Энди словно дал себе зарок  -  не сойди с этой точки в десяти шагах от вершины холма. С этого лысого пятачка, который по кругу, будто жидкие волосы бритую макушку монаха, обрамляли окоченевшие трупы. Макларену казалось, что насильно вышибленные с пригретых насестов души, рвутся сквозь его гортань и поют последнюю песнь. Глотку саднило, губы свело судорогой, локоть онемел, но мелодия не иссякала, выписывая спираль к небу под барабанный бой тяжёлой артиллерии и аккомпанемент винтовочных выстрелов.

Бой рассыпался, как уличная драка. Соперники катались по песку. Уставшие устрашали противников ложными штыковыми выпадами. Теперь, казалось, вся плоскость склона принадлежит немецкому офицеру и Энди. Не вооружённым взглядом было видно, что рыжему Макларену не остаётся ничего, как бросить пайп и бежать сломя голову прочь от отточенной стали. Но Энди дул в мундштук стоя на пятачке, похожем на лысину аббата и уходить не собирался. Ему почудилось, что свет внутри него, по дикой прихоти, остановил свой ход, как игла в машинке у замешкавшейся швеи, и превратился в невидимый, но стойкий стержень. Энди мерещилось, что стоит ему сойти с места и не будет этих людей, земли и неба. Но это видение, было ощутимей яви, расколовшейся, на кучу жутких фрагментов, как кошмарный сон на исходе ночи.

Первые раскаты грозы Энди принял за далёкую канонаду. Но, тут золотые трещины раскололи серую чашу неба. Трассеры водных струй шинковали облака. Пегая пыль покрылась точками прямых попаданий.

Окружённый трупами, как ствол дуба после урагана обломанными сучьями, Макларен стоял. Ветер битвы пел сквозь него. Дождь смыл пот. Холодные капли омывшие лоб, словно очистили рассудок.
Казалось, что столб света, который снизошёл на него, буравит вверху небеса.
Энди одолели тени видений. Всё казалось зыбким и ускользающим.

В двух шагах в грязи закис "Ли-Эндфилд": отдёрнутый затвор и медный бок патрона не досланного в патронник. Бросить пайп и стрелять. Но одеревеневшие ноги вросли сваями в слякоть, и повитель грязных брызг оплела гетры. Кора коричневой глины успела засохнуть на рисунке тартана.

Ветер рвёт килт, трепещут ноздри и воздух закручивается спиралью в мех, чтоб раскрутиться вихрем песни. И нет сил у Энди, её прекратить. Даже жизнь  -  не цена. Потому что торговаться, смешно и нелепо. Цена - отрешенность от дикого скрежета и визга, и внутренняя сосредоточенность на тонком звоне мелодии. Здесь и сейчас, когда каждая секунда бежит током в крови и стучит жилка под кожей, отбивая метрономом ритм. И всё это, чтобы очистить путь свету, который видит только душа. Луч отпускает на волю рассудок. Поёт сама суть. Она податливо разворачивается, открывает свой клапан, как самый идеальный мех и впускает поток. Раздувает бока рёбер. Диафрагма, словно линза, преломила невидимый свет. Тонкий луч выжег животный страх, себялюбие и расчёт. Поэтому теперь звуки и мысли рассыпаются звоном, застилая фундамент прошлого, новым чувством вот этой самой, ускользающей минуты. Всё что знал и умел, отходит на дальний план. Сейчас главное дать свету выход и тогда... Вспышка, гудение в ушах в тон бурдонам и... Крик новорожденной песни, напоённый глотком чистого воздуха. 

Разворачивая трепещущий мех диафрагмы, Энди нагнетал в мешок, сшитый из вонючей козьей шкуры, дыхание, пропитанное трупным духом и рваной свежестью грозы. Перескакивал грязными пальцами по грубо оструганным отверстиям флейты. И среди звуков резни и воя бурдонных труб возникла чистая и прозрачная мелодия. Словно пробившийся меж огромных каменных кряжей ветерок, который чешет загривки овцам, треплет килты и завивает ленточки в девичьих причёсках. Этот первый порыв призван очистить голову. Расчёт лишь вредит. Но самое сложное избавиться от компаса разума. Положиться на дрожащую в темноте звезду чувств. Сиюминутных и вечных. Назойливого зверька разума нужно чем-то занять, чтобы не отвлекал. Пусть, к примеру, считает восьмые доли. Отогнув рычаг рассудка, освободив голову, успеть уловить, как сверху стремится свет. Золотой луч нитью проскакивает грудь, прорезает мех и вырывается назад к золоту солнца, сшивая музыканта, землю и белые облака скорыми стежками мелодии. Строя, которой не одолеть сознанию.

Пусть мозг подчинит себе механику тела, бег пальцев, биение пульса, как ритма для вдоха и выдоха. И только тогда, освободив коридор внутри себя, расчистив мусор сомнений и отогнав тучи страха, почувствуешь, как скользит по позвоночнику лёгкая прохлада. Золотой луч легко, словно свет сквозь сито минует тьму, та чёрными струйками, будто суетливые пиявки вырываются из своих кровавых нор, исчезает. Тусклая мокрица тает на солнце. Свет и уверенность двигают тобой, теперь можно поднять голову и горизонт отчётливо открывается, стоит лишь сделать шаг. 

Теперь, когда левый локоть работает как педаль на органе, лишь успевай скидывать подушечки пальцев с отверстий свирели, чтобы воздух рвался на волю и пел. 

Золотые "катушки" немецкого лейтенанта рикошетили солнечное пламя, выжигая Энди глаза. Офицер, настырно перепрыгивая тела своих и чужих, приближался к пайперу. Глиняное крошево, вздыбленное взрывом, порвалось. Навстречу баварцу, из отводного пути сообщения, выскочил длинноногий Сазерленд. Жилистый парень из второй роты. Он рванулся немцу на перерез. Офицер легко, обманным движением пропустил стальное жало, нацеленное ему в грудь и, лишь слегка занеся руку, сунул окованным торцом приклада Сазерленду в затылок. Горец юзом полетел в окоп, из которого только что выбрался его противник. В глазах германца чернела отчуждённость, какая взирает только из дула винтовки, готовя выпустить из своих недр быструю и равнодушную смерть. Немец карабкался, оскальзываясь на кровяных лужах, к вершине, выбрав короткий путь. Выбрался из продольного рукава траншеи и бежал теперь по открытой местности, отводя винтовку назад для штыкового удара.     

Энди показалось, что его грудь стала громадной, широко развернулась как полотнище знамени и сейчас холодное стальное остриё вопьётся в его сердце. Макларен не двинулся. Только вздымалась гимнастёрка, да пальцы скакали по отверстиям флейты.

Немец был рядом. Боковым зрением Энди заметил: из-за спины слишком медленно, плавно, как во сне скользили зобастый Мактарвиш и малыш Кинкэйд.

Офицер дёрнул затвор. Казённик выбросил гильзу. Сухо щёлкнул курок. И только железная пластина от пустой обоймы выскочила со звоном на песок.
Теперь ритмом для основной духовой мелодии было отдалённое сопение, резкие крики, шум рукопашной и редкие выстрелы.
Макларену показалось, что только грудь у него осталась живой  -  всё тело замерло и закоченело. Гимнастёрка упрямо вздымалась, делая грудь непомерно большой и слишком привлекательной для широкого баварского штыка.

Немец не медлил, он был рядом и уже отводил назад правую руку для отточенного удара.

Шрапнель прошуршала, как шёлковая материя, а лопнула, как хлопковая ткань. Осколки нежно прошептали: "вз-з-з". То что творилось сбоку Энди видел очень отчётливо, а маячивший прямо перед глазами немец расплылся, как в пелене горячечного бреда. Один осколок шрапнели раскол череп Мактарвишу, второй вырвал клок гимнастёрки, забрызгав чёрной кровью грудь Кинкэйда. Мактарвиш и Кинкэйд повалились рядом, словно брошенные ветром листья. Мактарвиш рухнул прямо перед Энди, а Кинкэйд хрипел на земле, зажав широкой ладонью шею, из которой фонтаном били чёрные брызги, увитые алой пеной.

Энди сплёл ресницы. Жилка в середине груди отсчитывала секунды. Локоть выжал мех до остатка, и бурдонные трубы допели коду.

Боль проколола лодыжку. Глаза распахнулись. Энди скрутился улиткой, скривился и зашипел. По левой икре из свежего шрама, прожигая корку грязи, бежала алая струйка. В полушаге от ботинка на земле лежала винтовка. Тяжёлые капли выстукивали синкопированный ритм на плоскости штыка. Макларен поднял взор. Немец с красным пятном вместо глаза стоял перед ним на коленях. Покорёженная островерхая каска с номером части на рваном чехле валялась в луже. Макларен шагнул вперёд. Затылка у немца не было, под стремительно белеющей лысиной зияла кровавая дыра.   

Лейтенант отпустил ремешок наскучившего "Ли-Эндфилда" и бросил истерзанное осколками туловище в слякоть, словно на перину, выбросив вперёд обе ноги. Только тогда Энди наклонился, чтобы стряхнуть то липкое и тёплое, что забрызгало килт. Падая, германец залепил его колени сокровенным содержимым своего кишечника. Пайп издал резкий негодующий звук, когда Энди нечаянно прижал его к груди.
 
Пронзительная трель рассыпалась над цепью и привела Макларена в чувство. Сержант Николсон наслаждался, самозабвенно дуя в жестяной свисток убитого лейтенанта. Николсон согнулся в двух шагах от Макларена, уперев ладони в колени.
- Давай, давай! - сержант рвал глотку, махая стрелкам. Тонкое дуло револьвера дёргалось, как стрелка компаса, указывая в сторону вершины.

Энди не понял, запыхался Николсон или успел глотнуть хлора.   
- Вперёд, - клочья слюны полетели Энди в лицо, - видишь, как ребята резво бегут.
Николсон утёр фалангами пальцев губы и просипел, зыркнув красными, как у быка глазами на подоспевших братьев Маккензи:
- Заслушались?!
Энди сразу увидел клетчатый тыл их килтов. Посмотрел на ладонь. Она была чистой. Дождевые облака обложили небо. 

Пыль под ногами стала расползаться. Вода лилась с неба сплошным потоком. Прыгая по песку, Энди едва не выронил из губ мундштук. Рот оплела кислота, сухой язык еле ворочался, Энди поднял лицо к небу и открыл рот, но тяжёлые капли, словно играя с ним предпочитали щёлкать его по носу или зло ударялись в уголки глаз. Тогда он достал манерку и зубами открутил крыжечку. Холодная жесть обрадовала губы едва ли больше, чем огнедышащий молт, который, прокатившись по пищеводу уютным комочком свернулся на дне желудка, медленно отдавая тепло всему телу. Энди вытер со лба дождевые капли, которые, пока докатывались до губ, становились солёными.

"Когда бежишь в атаку, так и кажется, всякая пуля для тебя. По ветру, словно шёлковая юбка, шуршит шрапнель. Грузными шмелями жужжат свинцовые болиды и норовят подлеть, понюхать сердце или глаз. Притормаживают возле самых мочек и шлёпают в кого-то, бегущего рядом с тобой. И тёмная радость обдаёт изнутри живот  -  не меня! Живой!"

Энди не чувствовал стыда, для этого у него слишком болели икры и саднило бедро. Вместо этого уверенность клином вошла в сердце. Сверху снова сорвался столб света. Макларен уже привык. Ждал этого ощущения и боялся, что оно исчезнет и не вернётся больше никогда. Эта мысль пугала больше, чем хаос ревущего свинца и чугуна, которым здешний воздух был набит, как пасхальный пирог изюмом.

В сумраке ливня Энди потерялся. Порвав марлю дождя к его ногам выкатывались трупы, или прыгали рядом оголтелые горцы.

Он понял, на зрение полагаться не стоит. Можно лишь прислушаться, сосредоточиться и почувствовать этот прохладный свет. Да и то можно в один миг упустить, если усомниться в его существовании. Если начать сомневаться, он сразу исчезнет. Как олень, услыхавший треск сломанной ветки. 

Но сейчас тени сомнений сжёг, спалил дотла ворвавшийся луч, за который Энди держался, как потерявшийся мальчик, за нитку захваченную из дома. Свет снова ожил и двигался. Только поспевай. Споткнуться нельзя и упасть. От этого сейчас зависела жизнь пайпера. Но Энди двигала уверенность. Он видел лишь на шаг вперёд и не далее и не должен был заглядывать слишком далеко. Тогда путь сам расстилался, как тропинка лунной ночью в лесу. Энди ясно понял, что в этот миг он абсолютно неуязвим на этом пастбище, где костлявая пастушка свинцовой плетью отгоняла души от врезавшихся в глиняное месиво тел.

Золотая нить, проникнув под самое сердце, вела рыжего Энди к самой вершине. Набравший воды песок облепил ботинки и словно кандальный шар повис на ногах. Но Макларена такие ухищрения только веселили. Подбрасывая бахилы, Энди мчал, накачивая мех. Впереди был следующий куплет. 

Траншея пулемётной роты раскрылась перед ним как пропасть. Через окоп сигали горцы. Спереди, кто-то ввалился в траншею, хрипло заматерился и стал выбираться наружу, Энди сделал вираж, слово на футбольном поле обходя соперника и сиганул через окопный ров. Окоп был пуст. В вязкой слякоти бруствера блестели бока гильз. На дне, в пузырящихся лужах, плавали бумажные кораблики - пустые пачки из-под патронов и жестяные субмарины - старые консервные банки. Вода размыла на картонных коробках казённые печати.

Макларен повёл головой по полукругу. Оголтелое безумие глумилось над здравым смыслом. Панорама карнавала ужаса, разворачивалась перед распахнутыми глазами во всей блевотворной красе. Недобитые баварцы перемешались с горцами, как разноцветные объедки в котле свиной болтушки. Казалось, невидимая рука грязной толкушкой, к которой прилипли брызги человеческих мозгов, лохмотья формы и металлические пуговицы, помешивает это парящее пороховым дымом варево.
В грязи кричали, ворочались и бились в предсмертном танце люди. Своих Энди отличал только по голым ляжкам, которые белели на фоне оплёток грязи. Слякоть красила всех в свои цвета. Белое мясо штыков стало алым, лица посерели, а яркие тартаны стали невидимыми на фоне взмокшей пыли.

Из марлевой занавеси дождя вырывались отдельные фрагменты схватки. Немец усевшись на груди врага душил соперника. Сзади подоспел шотландец. Проткнул германца. Стальное жало лихо миновало внутренности. Порвало печень и, брызнув кровавым фейерверком, вырвалось наружу и вонзилось в бок поверженного горца. Крики раненых слились и примкнули к хору общего ора.

В луже, воткнувшись в землю пикой, торчала стальная немецкая каска. Заломленная голова медленно выпускала из глазницы белок в центре которого сияла ослепительно синяя точка. Из дыры пробитого затылка сочилась жёлто-алая мякоть. Два раненых катались рядом: один пытался запихать обратно вырванные россыпью осколков внутренности, другой, шарил вокруг, ошалев от шока, искал оторванную ногу.

Зрение упрямо хватало куски дикого зрелища и упрямо впечатывало их в мозг. Энди одним рывком сменил ракурс. Схватил манерку и прижался губами к холодному винтовому горлу. Влил внутрь порцию молта, которая только смогла поместиться в мгновенно распухших щеках. Кадык долго дёргался, пытаясь совладать с обжигающим потоком. Выдохнул Энди уже в мундштук. И выплеснул в небо гул труб страшного суда.
 
Сержант Николсон что-то гаркнул, но до Макларена донеслось лишь карканье осипшей от крика глотки. Смысл сдуло ветром. Сержант досадливо махнул рукой и понёсся на левый фланг, где на самых подступах к опустевшему окопу немецкой пулемётной роты, ещё бурлило и брызгало кровавой пеной варево рукопашной. 

Трещины молний разбили почерневший потолок неба. Шотландцы мчались внутри водопада скрытые серой пеленой. Энди видел лишь туманные очертания силуэтов, словно вокруг сновали тени и приведения, как в сумеречных коридорах разрушенного замка.
Голоногие шотландцы ринулись с вершины холма, как камнепад. Дикий кельтский вопль перекрыл, словно шум водопада в горах слабую мелодию, но она и невидимая как отдельные капли на фоне шквала рухнувшей с небес воды, была сутью и движущей силой атаки. 

Энди гнал вихрь своей песни, и в ней лишь отдаленно можно было отгадать традиционный "Swing of the kilt".
На  самом деле, килты не трепетали. Они облепили бедра и налипли на зады. Мокрый тартан отяжелел, как стальные доспехи. Мундиры разбухли, а в ботинках хлюпало. Солдаты согнулись, как марафонцы. Словно зашоренные скаковые на дерби, они смотрели только вперёд. Назад не оборачивались. С треть роты осталось на этой высотке. Раненые, как горсть стреляных гильз, рассыпались у подножия холма. Их поглощал газовый прилив. Над жёлтой волной поднялась голова. Упавший задыхался и тянул руки вслед скрывшимся за границей хребта товарищам. Они не оглядывались.   

Резкая трель офицерского свистка рассыпалась над цепью.

Дождь рвался сквозь драное сито просветлевшего неба, иссекая всё пространство вокруг холма массивом пунктирных линий. Он будто не лил вовсе, а стоял наискосок, трепеща на ветру. Серое покрывало туч порвалось, и освобождённые ласточки ринулись ввысь.