ГАДАНИЕ
Дело вот в чем. Это игра. Ну, или гадание. Простенькое, даже очень. Нужно пойти в лес ночью... Что, страшно? Нет, ни капельки. В лесу ночью жутковато, но не страшно. Будто бы в комнате, только очень большой. Без стен и полотка. Без пола - и в этом-то и вся цель.
Ночью в лесу находишь полянку. Небольшую. Грибной круг. Выжженный пожаром участок. Или вытоптанный животными молодой лес. Гладкий и желательно круглый. Но сойдет и квадратный. И овальный тоже. Даже бесформенный сойдет. Просто в круглом больше силы. Он кажется интересней. Не священней, а правдивей. Ведь это гадание.
На полянке нужно веревочкой обвести квадрат. Лучше квадрат - в углах всегда бывает самое интересное. Вбиваешь четыре колышка в землю, натягиваешь веревочку и готово - твой участок перед тобой. Метр на метр - не нужно больше. Просто больше значит дольше. А дольше плохо. Тетя Таня будет волноваться. А когда она волнуется, у нее болит сердце. А когда у нее болит сердце, у меня болит все. Рука у тети Тани тяжелая. Особенно после того, как пропал дядя Саша. Ушел на охоту в лес и пропал. Его долго искали, дней десять. И не нашли. Ни его, ни снаряжение, даже собаку не нашли. Думали, наверно, волк загрыз. Или медведь какой. Но собака через неделю приползла. С поломанными задними ногами и выбитыми зубами. Приползла и сдохла. У порога. Думали, следом и дядя Саша придет. Или приползет. Но нет, не приполз.
Я думал, мне станет легче. Дядя Саша частенько меня бил. Как мама с папой отдали им меня на воспитание, так сразу и стал бить. Ремнем иногда. Чаще палкой. А еще чаще цепью велосипедной. Ремнем было не больно, почти праздник. Палкой хуже. Он даже раз ее об меня сломал. Не толстую. Простую такую палку, березовую. Из леса он их приносил. Чтобы скотину бить, корову там, лошадь. И меня тоже. Я у них тоже заместо скотины был. Свиней кормил, картошку чистил, полы подметал. Тетя Таня ничего не делала. И дядя Саша ничего не делал. Нет, тетя Таня обед готовила. Вкусно готовила. Мне как-то удалось спереть кусок курицы. Вкуснотища. А вообще я со свиньями ел. Объедал их безбожно. Самые большие куски себе забирал. Не знаю, правда, куски чего. Я у тети не спрашивал, а сам понять не мог. Было, конечно, не вкусно. Но питательно. Я сидел в свинарнике и ел эти куски. А свиньи рядом пойло хлебали. Сначала я их не боялся, а потом Машка хотела у меня кусок из рук украсть. Чуть с руками не украла. Больно было. А дядя Саша меня по спине ремнем огрел. Думал, наверно, так легче станет.
Так вот, участок полянки ремешком или бечевой огородишь. И сидишь всю ночь, разглядываешь, что найдешь. Найдешь вещь - нужно воспоминание вспомнить. Вспомнить и подумать, что произошло. Это гадание такое странное. Гадать на прошлое. Вспоминать, что думается, если вещь какую в руку взять.
Вот и сейчас сижу и вспоминаю. О дяде Саше почему-то до гадания вспомнил. Ну, думаю, он и станет предметом гадания. Он да тетя Таня.
Беру в руки веточку. Палка. Ну, да я уже вспоминал о палках. Как дядя Саша их об меня ломал. Палка сломанная, конечно, была потолще. Намного толще. Это я говорю себе. Тут, в лесу меня все равно никто не услышит. Только дядя Саша. Но он точно мертвый, иначе пришел бы домой давно. А так бродит дух его по лесу, пугает сам себя. Глянет из-за дерева в реку, увидит морду свою волосатую и испугается. Закричит и убежит. Я его не боюсь. Он мертвый, а мертвые плохого не сделают. Испугать могут, но чего бояться-то, если не тронут. Живой тронет. Вон, в деревне меня все трогают. Еще бы, иду по дороге в лохмотьях. Все плюются. Фу, ублюдок, скотина. Кричат так они мне. А мне все равно. Меня тетя Таня за картошкой послала. Своя не уродилась. В прошлом году. И в этом тоже не уродилась. И вообще, с тех пор как я к тете с дядей переехал, картошка перестала расти. Так тетя говорила. Когда била меня. Бьет и канючит - даже картошку отравил, ирод. Кто такой ирод, я не знаю. Но я не уверен, что ироды картошку портят. Да и в то, что картошка из-за меня не уродилась, я не верю. За огородом просто ухаживать надо. Хоть иногда. Поливать, удобрять, полоть - не знаю, что еще. Я ведь из города. Там мои родители. Так тетя Таня говорит. Кричит, выгоню тебя к родителям, вот натерпишься. Чего я там натерплюсь, не знаю. Не задумывался. А родителей я не понимаю. Они меня тете с дядей отдали. За это я их не люблю. Но меньше не люблю, чем тетю с дядей. Я кошку Мурку люблю. Имя у нее глупое, но она ласковая. Бывало, лежу на чердаке в сене, прячусь. Чтобы свинарник чистить не заставили. Тетка ходит по двору, бесится, орет. А я голоса не подаю, словно нет меня вовсе. Это потом она меня бить будет, а сейчас я один. Запах сена, покой и нет страха. Самое главное - страха нет. А тут и Мурка придет. Уляжется на живот и урчит. И она урчит, и живот - на свиньиных харчах еще как поурчишь. Иногда мне кажется, что она тоже у свиней ворует. Когда я ее прямо спрашиваю, она на меня одним глазом смотрит и молчит. Но глаз хитрый, значит, ворует. Беру в руки камешек, маленький, гладкий и шершавый одновременно. Камешек почти как яйцо. Помню, как я у соседей яйца воровал. Тетя Таня приказала. Говорит, иди к Петровым и яйца на завтрак принеси. Дядя Саша яичницу хочет. А что такое яичница, она не сказала. Я пошел, постучал в ворота. Открыл Михаил Пахомыч. Просто Пахомыч, его в деревне все знают. Отругал, можно подумать, я ему ворота какашками измазал. Сказал, что яйца продаст, недорого. А просто так не даст. Я к тетке. Та разоралась, кричит, дурак, яйца покупать - еще чего. Поди, говорит, из-под курей укради. Я в курятник залез, а меня петух ихний, большой, красивый, как увидел - закричал. А я камешек поднял с земли и тюкнул его по лбу. И ведь попал. Петух упал и умер. Я яиц два раза по пять собрал, в сумку спрятал, а петуха за ноги через забор за сарай перекинул. Яйца тетке отнес, получил затрещину, а сам за сарай и в поле перед лесом. Сижу, смотрю на дохлого петуха и думаю, что с ним делать. Пожарить не получится - тетка спички от меня прячет. Могу стянуть у соседей, но те крик подняли - петух у них, видите ли, пропал. Эка невидаль, петух сбежал.
Я петуху хвост выдернул и в стог засунул. Получилось красиво. Так и оставил - пусть люди порадуются. Сам петуха взял и в лес запрятался. Далеко. Нашел камень острый. Мне тетка нож не дает. Наверно, боится, чтобы не порезался. Или не порезал кого. Тут в деревне, по пьяни, мужики часто кого-нибудь режут. Друг друга или приезжих. Есть и такие дураки. Я, например. Много лет живу тут (со счету сбился), а все приезжим числюсь. А деревню получше многих местных знаю. Поименно, пофамильно. Даже по отчествам знаю. И адреса всех. И в лица знаю. Спросит меня приезжий какой про родственника. Я тут же ему покажу, где живет. И мужикам скажу, кто к кому приехал. И на чем. И с чем.
Сижу я над петухом и голову ему камнем отрезаю. Не отрезаю даже, а открамсываю. Порез получается неровным, словно рваным. Вот и получается, что я петуху голову не отрезал, а оторвал. Кровь не текла, наверно, свернулась вся. Может, петух и не от камня моего помер, а от крови свернувшейся. Я слышал где-то, что если кровь свернется внутри - все, капец. Уже не встанешь точно.
Петуху грудь вскрыл и сердце достал. Но оно оказалось невкусным. Словно горьким, только не совсем. Я мясо не жарил. Так съел. Не понравилось. Не сладкое. Я сладкое люблю. Вернее, не люблю, а попробовать хочу. Никогда не ел. Может давно, с мамой и папой, ел. Но не помню. Слишком много событий произошло с той поры.
Но мясо питательное. Мне оно еще понадобится, думал я тогда. Не мясо, а силы после него. Я в город сбежать хочу. Для меня он стал как будто мифом. Я туда хочу. Там, наверно, меня все любить будут. Уважать и не бить. В городе народу много, даже никто не заметит моего приезда. Я не буду там приезжим. Я буду своим, а как можно своего не любить. Нет, я не жду, что мне сразу на шею бросятся. И расцелуют. Мама с папой, может быть. А другие не надо. Что, меня весь город будет целовать? Я с ума тогда совсем сойду от поцелуев.
А у мамы с папой я спрошу, для чего они меня тетке оставили. И дядьке. Чтобы воспитать. Ну, вот он я, воспитанный. Совсем воспитанный, в лохмотьях и с пухом в зубах. Сижу дикой кошкой. Даже Мурка бы испугалась. Сижу и глаза таращу. Как домовой. У тетки дома домовой есть. Но он ее не любит. Потому что тетка хозяйство плохо ведет. Я почти все дома делаю. И за это домовой меня любит. Иногда молоко на порог ставит в блюдечке. Кошки думают, что это им, а я отбираю. Только Мурке немного даю. Так и лижем блюдечко, Мурка и я. А тетке домовой золы в волосы кинет или плюнет в суп. Плевка она, конечно же, не заметит, так и сожрет, а вот за золу мне крепко достается. Я домового прошу, чтобы он больше золы не сыпал. Лучше два раза плюнуть в суп. Или раз в суп, другой - в картошку жареную. Но он меня не слушает, наверно, язык не понимает. Но ночью, на чердаке, вместе со мной и Муркой спит. Я слышу, как он сеном шуршит. Когда я в город убегу, я Мурку и домового с собой возьму.
Я нащупал в траве перо. Я таким учился писать. Мне сосед, дед Ермолай, показал буквы. Но тетка вместо того, чтобы мне тетрадку купить, ударила меня по зубам. Но не больно. Запястьем попала. Я почти успел увернуться. А потом убежал. Украл у дядьки газету, стянул из сарая тушь, которой тетка на банках с соленьем странные цифры писала, и на чердак залез. Нашел перо длинное, гусиное. Тетка такие выбрасывала, говорила, что для подушек и перин не годятся. Вообще она два дела умела делать: готовить и подушки делать. Больше ничего не умела. В доме грязь, скотина не кормлена стоит, белье не стирано. А она спит или помидоры закатывает. Вот и приходится мне все делать. Не в грязи же жить.
Пером я этим слова писал. Ошибок, наверно, много делал, но некоторые буквы правильно выходили. Я с газетой сверял. На которой писал. Я даже почти читать научился. Но у дядьки книг не было, только газет несколько. Он их собирал, наверно, на самокрутки. В ларьке покупал, что на углу. Подходил, пальцем тыкал и деньги платил. Даже не интересовался ничем. Только в лес любил ходить, с ружьем, но никогда ничего не приносил с охоты. Наверно, только водку и пил. Или стихи сочинял. Смех, дядька сочиняет стихи. Сядет на пенек, достанет блокнот и пишет. Ха-ха-ха. Я смеюсь. Дядька писать-то, наверно, не умел. Только имя собственное и фамилию. Да и то с ошибками. Значит, водку пить ходил. Но запаха я тоже не чувствовал. Только костром немного пахло. Это я потом понял, что он от тетки отдыхал. Заберется в лес подальше и сидит там, думает. Коль получается, так что ж не подумать. Вот и в ту ночь он в лес ушел. И не вернулся. Тетка даже не тосковала. Меня побила сама, как умела. А умела хорошо. Не палкой, не цепью, а рукой. По губам и по ушам. У меня с тех пор ухо одно не слышит. Совсем не слышит. Я, как дурак, к звуку другим ухом поворачиваться должен. Чтобы понять, что за звук. Тяжело так.
Рука нащупала в траве дохлое животное. Трясогузка. Маленькая белая птичка. У нас по улице полно таких скачет. Особенно летом. Я в них камнями кидался. Но они маленькие, не петухи, все-таки. Черта-с-два попадешь. Так мой дядька говорил. Черта-с-два убежишь. Черта-с-два поешь сегодня. Черта-с-два заберут в город. Вот два черта его и забрали. В лес, навсегда.
А в руках теплая, смердящая плоть птицы. Какие-то букашки по ней ползают. Жрут, наверно, вкусно. Я уже и забыл вкус птицы. Хотел трясогузку отшвырнуть, но вместо этого впился зубами в мясо. Горечь и шевелящиеся червячки под языком. Это первое ощущение. Потом - прилив силы. Почти сразу. Словно и не шел по лесу. А шел долго. Почти сутки. Шел в город.
А под рукой - тонкие синие холодные пальцы. Я нашел тебя, дядя. Вот и место то, где я тебя камешком по голове тюкнул. Я на трясогузках тренировался. И на петухе. И на Мурке. А потом за тобой в лес пошел. Устал шибко. Но ноги несли. А потом увидел, как ты на пень сел. Сел и заплакал. Не знаю уж, о чем плакал. Да мне и все равно было. Я не видел слез раньше. Может, мама и плакала когда-то, или папа даже. Но мне плевать. Они меня вам отдали, не знаю уж, почему. Может, злые, а может, надоел я им.
А ты все сидел и плакал. В голос плакал. Ружье наземь бросил. Рядом - сумку положил. Я камень с ладонь нащупал. Взвесил и, почти не думая, швырнул тебе в голову. Почти в висок попал. Но насмерть. Для верности тебя еще ударил по виску. Пока череп не треснул. Я по Мурке знаю, она долго трепыхалась, пока я череп ей не проломил. Но с ней проще было. Она урчала. Даже когда умирала. А ты плакал. Так и упал, со слезами и кровью на щеках. Я тебя навзничь бросил. Рядом ружье. А сумку себе забрал, на память.
Потом, на чердаке, сумку я эту открыл. А там почти ничего, лишь пара фото и телеграмма. На фото дядя с какой-то теткой и я. Я себя узнал. Пару раз пробирался в теткину спальню и в зеркало на себя смотрел. Смотрел и ненавидел. Ненавидел за то, что приезжий. За лохмотья. За тетку с дядькой. А больше всего за маму с папой ненавидел. Себя, не их. Раз сюда отправили, значит не хороший. Значит паршивец этакий (плюнул в зеркало) не нужен им. Значит и никому не нужен. Так и жить мне ненужному и одинокому.
А на обороте фото неказистым детским почерком написано было: "Мама, папа и я". Печатными буквами. Почерком, который я уже успел забыть. И который я с помощью деда Ермолая восстанавливал на чердаке в обществе покойной Мурки и домового. Мама, папа и я? Папа - это дядька, я - это я, а тетка кто такая? А тут и телеграмма на глаза попала. Печатным, но ровным почерком написано было: "Сообщаем о смерти гражданки Ермоловой Лидии Федоровны зпт Дата смерти 17031978 тчк". Лидия Федоровна? Мама Лида? Мама Лида умерла. Когда? Какой сейчас год? Я не знаю, какой. Я не знаю цифр, но понимаю, 17031978 - для меня священное число. Понимаю, что в этот день умерла моя мама. А папа уехал в деревню. Со мной вместе. К чужой тете. Тете Тане.
Потом, позже, часа через два, тетя Таня все мне рассказала. Как умерла мама, как папа приехал на Родину, встретил тетю Таню и женился на ней. Я оказался вроде как не у дел, ненужный что ли. Тетя Таня не сказала почему. Наверно, не успела. Я все-таки ударил ее камнем по голове. И еще. И еще. Мне надоел скулеж. Она плакала и причитала. Как будто думала, что я ее пощажу. За свиней, за кровь из десен, за грязь в трещинах кожи. Не прощу.
И себя не прощу. За то, что маму не уберег. За то, что отца потерял. Не убил. Намного раньше потерял. Наверно, так в голову начинают приходить взрослые мысли. А с мыслями взрослеешь и сам. И лишь иногда играешь игры. Грустные игры о прошлом. Сидишь на полянке с перерезанными запястьями и играешь. Гадаешь, я бы даже сказал.
© Алексей Бойко, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
