ВОСЕМЬ НОЖЕЙ В СПИНУ НАУКЕ,
КОТОРАЯ НАЗЫВАЕТСЯ "ИСТОРИЯ"
"История - это чушь". Генри Форд
Современная историческая наука находится в кризисе - это признают практически все, в первую очередь сами историки. Конечно, каждый понимает это явление по-своему. Некоторые ученые даже призывают не делать из кризиса проблемы. Кризис - ординарное событие для любой социальной науки; некоторые из них пребывают в этом состоянии едва ли не с момента своего создания.
Хулиганскую фразу, ставшую эпиграфом данной статьи, приписывают знаменитому американскому изобретателю и бизнесмену Генри Форду. Сразу же признаюсь, что я ни в малейшей степени не разделяю его точку зрения; напротив я - давний поклонник науки, которой покровительствует сама муза Клио.
В эпоху, получившую позднее наименование "застойной", когда деревья были большими, а главным богатством советского человека являлось изобилие не материальных благ, а свободного времени, чтение книг по истории было одним из моих любимых видов занятий. При этом я был далеко не одинок. Фраза о том, что Советский Союз - самая читающая страна в мире была одним из немногих правдивых лозунгов советской пропаганды. Советские люди читали много и охотно (особенно учитывая тот факт, что книги были дефицитом - а обладать тем, чего нет у других, всегда престижно), хотя парадоксальный факт - книгам о современности они почему-то упорно предпочитали историю.
Все объяснялось просто - все прекрасно знали о существовании цензуры и о том, что практически любое печатное слово, которое публикуется, в той или иной степени содержит ложь. В книгах о прошлом этой лжи было меньше. Принято считать, что советские люди овладели новым способом чтения - "чтение между строк". Даже если это и так, мало кто из нас получал от этого удовольствие. Подавляющее большинство мечтало о временах, когда можно будет говорить про все открыто и честно.
Мало кто верил, что такие времена наступят - однако жизнь, как учит нас история, непредсказуема и может не только оправдать, но и превзойти самые смелые ожидания. Русский народ обрел, наконец, долгожданную свободу слова и печати. И что же? Люди всегда переоценивают значимость тех благ, которых они лишены. Жизнь в эпоху демократии и рыночной экономики стала другой. Говорить и публиковать теперь можно все - или практически все. Однако это не кажется теперь столь важным, потому что и чтение, и разговоры о прочитанном стали занимать в жизни гораздо меньше времени, чем раньше.
Впрочем, исполнение желаний принесло разочарование не только тем, кто эти желания уже давно перестал испытывать. Многие из трудов зарубежных ученых, укрытых за железным занавесом и дверьми спецхрана, к которым мы наконец получили доступ, не оправдали ожиданий. Да и отечественные научные светила, освобожденные новой демократической властью от бремени марксистско-ленинской присяги, смогли проявить себя главным образом на почве ниспровержения того, что писали раньше они сами или их уважаемые коллеги.
Страна слишком долго жила в атмосфере тотальных запретов и поэтому жаждала тотальных разоблачений, которые и предоставили ей в изобилии историки-перестройщики. Впрочем, критическая публицистика, даже возведенная в ранг науки - очень недолговечный жанр. За разрушением должно следовать созидание - а в этой сфере возможности ученых оказались намного скромнее.
Поглотив неимоверный объем информации о преступлениях красного режима и подробностях личной жизни его вождей, люди обратились к своим повседневным проблемам, - среди которых вопросам истории оставалось не слишком много места.
Советская книготорговля руководствовалась идеологическими установками, - плановая система хозяйства не принимала во внимание вкусы и потребности людей. Рыночная экономика их усреднила и вульгаризировала.
Но наука Клио, несмотря ни на что, сохранило множество поклонников. Впрочем, даже они сейчас с тревогой думают о ее дальнейших судьбах. Технические науки создали современный мир. Что сделали их собратья-гуманитарии?
Зачем нужна - и нужна ли вообще наука, именующая себя "история"?
"К исторической науке накопилось немало серьезных вопросов, - пишет популярный писатель и публицист А. Бушков, автор "Хроники мутного времени" и цикла книг "Россия, которой не было". К его деятельности на историческом поприще, - в первую очередь, в части заигрывания с "новой хронологией", я отношусь весьма неоднозначно. Чтобы убедить человека, воспитанного в консервативных традициях, что хан Мамай и Александр Невский - одно и тоже лицо, требуются намного более основательные аргументы, чем те, что приводят в своих работах литератор Бушков и математик Фоменко. Но в данном случае он однозначно прав - вопросы к исторической науке действительно есть.
Бывший репортер светской хроники, а ныне популярный писатель и создатель исторических книг (кстати, вы обратили внимание, какое количество литераторов объявили себя знатоками истории?) Илья Стогов высказался на ту же тему с безапелляционностью и прямотой, присущей представителям "молодой шпаны": "современная наука история ни в каком смысле не является наукой. За словом "история" сегодня скрывается частично коллекция допотопных анекдотов, частично - набор колотых горшков, а по большей части - дырка от бублика. Никакой науки за этим словом не скрывается". ("Грозная тень грядущего: Карманный календарь по всемирной истории").
Оставим в стороне резкость формы высказывания, все эти дырки от бублика и колотые горшки. В конце концов, Стогов - журналист, а первая заповедь журналистики состоит в том, что для привлечения внимания публики к проблеме необходимо сделать из нее сенсацию. Обратимся к сути вопроса, - тем более что существование проблемы признают не только дилетанты, пытающиеся этим оправдать свое вторжению на чужую территорию (которую они, как это и принято в дипломатии, объявить ничейной или спорной), но и признанные профессионалы, специалисты в своей области.
Ножи в спину истории - это не более чем метафора, литературно-публицистический прием. Речь идет просто о тех вызовах, которые ставит перед историей и другими социальными науками наша эпоха. Будущее науки, называемой "история", зависит от того, сумеет ли она дать на них достойный ответ (не правда ли, получилось вполне в духе Арнольда Тойнби, признанного знатока философии истории?).
Что же это за вызовы?
Прошлое нашей страны переписывалось в предыдущем столетии так часто, что это уже перестало кого-то удивлять. История, как учит нас марксизм, - составная часть идеологической "надстройки" общества. Люди старшего поколения прекрасно помнят времена, когда главной обществоведческой дисциплиной был предмет под названием "история КПСС". То, что сделала с историей советская власть - продолжение очень и очень давних традиций. Карл Маркс в свое время назвал средневековую философию "прислужницей богословия". Эти слова наверняка можно было бы отнести и к средневековой истории - просто этот предмет еще не имел в ту эпоху статуса самостоятельной науки и ничем не выделялся среди общей толпы церковных служек и прислужниц
Здравомыслящему человеку трудно поверить, что масштабы фальсификации истории в былые времена достигали столь гигантских размеров, как это утверждают академик Фоменко и компания (античность - эпоха, выдуманная политиками средневековья), но несомненно одно - любая власть стремилась создавать удобную для себя версию прошлого.
Целью коммунистов было построение нового общества, очередного "великолепного нового мира", - в чем они, признаться, не слишком преуспели. Гораздо в большей степени им удалось осуществление другой, более частной задачи, - создания собственного, идеологически правильного образа прошлого.
В коммунистическом обществе допускалась единственная идеология - марксистско-ленинская. Господство ее обеспечивалось тем, что советская власть сумела осознать и умело использовать возможности, которыми обладает тоталитарная система общественного устройства.
Впрочем, коммунистическую империю подвел конструктивный недостаток, общий для большинства колоссов - глиняные ноги. Здание марксизма рухнуло аккурат в сроки, предсказанные великим астрологом Нострадамусом. Историки, по меткому замечанию одного публициста, пострадали едва ли не больше всех, потому что стояли ближе других к стенам здания. Я бы даже внес уточнение - они не просто находились поблизости, а сами составляли часть несущей конструкции, выступая в роли барочных атлантов и кариатид, поддерживавших своими натруженными руками тяжелый хрустальный свод величественного строения марксистско-ленинской идеологии.
Впрочем, пострадали далеко не все. Многие из бывших атлантов пережили крушение свода достаточно спокойно, и тотчас начали активные и небезуспешные попытки поиска новой ниши (или постамента?).
Демократизация общества, о которой так много говорила многострадальная российская интеллигенция, как это ни странно, вызвала не пресловутую "деидеологизацию" истории, а новый виток ее политизации. Плюрализм и свобода слова стали, наконец, свершившимся фактом. Казалось бы, для историков наступает "золотой век", открывающий множество новых возможностей - отмена идеологических запретов, неограниченный выбор тем для исследований, доступ к закрытым архивам, свободный диалог с зарубежными коллегами. Но все оказалось далеко не так просто.
Наиболее свободными среди всех историков оказались историки демократического направления. Случилось странное - на какое-то время тема исторических разоблачений затмила по своей популярности на газетных полосах и телеэкранах неизмеримо более важные для жизни общества экономические и социальные вопросы. Забыв слова французского историка Мишеля де Серто о том, что место историка "поблизости от проблем политики, но в стороне от места, с которого осуществляют политическую власть", некоторые из видных ученых поменяли свое амплуа, превратившись в политиков, телекомментаторов, публицистов и пропагандистов.
Впрочем, медовый месяц прошлого и настоящего, науки и политики длился не слишком долго. Злые языки (тот же А. Бушков в своей "Хронике мутного времени") утверждают, что ученых мужей с их рассказами про леденящие душу злодеяния Сталина или пикантные взаимоотношения вождя мировой пролетарской революции со светской львицей Инессой Арманд попросту использовали - в качестве то ли дымовой завесы, то ли пресловутого "зрелища", духовной подачки, брошенной для потехи народу для того, чтобы он не мешал серьезным людям вершить за кулисами серьезные дела (такие, как переход государственной собственности, созданной трудами предшествующих поколений в частные руки). В политтехнологии есть такое выражение - "говорящая голова". Если главное действующее лицо не подходит на роль такой "головы", или просто не желает выходить из тени, в этом качестве выступает пресс-секретарь партии, секретарь по идеологии или просто представительный человек с хорошо подвешенным языком и приятными манерами. "Голова" - это всего лишь функция, исполнитель, которого в случае, если он начинает проявлять строптивость или оказывается не нужен своим настоящим хозяевам, легко заменить.
Простодушные совки не сразу разобрались в политическом механизме современной демократии и в том, кто есть кто на политической сцене, - а тем более за ее пределами, и с легкостью необыкновенной принимали за новых хозяев жизни простых приказчиков. Хвала великому Шекспиру, чьи мысли всегда приходят на помощь пишущей братии! Не только жизнь, но и политика - театр, в котором есть не только актеры, разыгрывающие свои роли, но и сценаристы, режиссеры и, самое главное, - сторона, решающая проблему, которая так беспокоила по-своему очень даже неглупого управдома Ивана Васильевича из незабвенной пьесы Булгакова - "кто будет оплачивать столь шикарный банкет"?
Очень быстро пути "головы" и "кошелька" разошлись; политика двинулась своим путем, наука - своим. Впрочем, это не означает, что историки больше не нужны политикам. Нет худа без добра - потеряв главного хозяина в лице государства, историческая наука имеет шансы приобрести новых покровителей в лице представителей самых разных политических сил и течений. Правители стран, образовавшихся на развалинах бывшего СССР, нуждаются в новых вариантах истории с националистической, "самостийной" окраской. Спрос, как известно, рождает предложение; историки - тоже люди, и не могут не подчиняться действию экономических законов (даже те из них, кто не приемлет марксистскую теорию "экономического детерминизма"). Хотя объективность "местечковых" концепций истории вызывает сильное сомнение в профессиональной среде историков, само по себе их возникновение для стран, утверждающих свое право на суверенитет и независимость - закономерное явление. Патриотизм и стремление к истине - чувства, которые часто входят в противоречие друг с другом. "Возможно, ни одна националистическая версия истории в мире не способна пройти проверку научным исследованием", - считает английский историк Джон Тош ("Стремление к истине").
Да и очередные виражи большой российской политики также могут вызвать (и уже вызывают) спрос на новую интерпретацию событий прошлого.
Следует честно признать, что годы господства в нашей исторической науке единственно верной идеологии и последовавшая за ними волна разоблачений и саморазоблачений поставили под удар репутацию российских историков, их способность быть честными, объективными и беспристрастными.
Историки обманывали людей, потому что сами были частью политической системы, искренне заблуждались, или не хотели вступать с властью в прямой конфликт. "Инакомыслящие" литераторы создавали произведения "в стол", которые публиковались уже после крушения советской власти. По-видимому, специфика профессии историка делала этот путь невозможным или, по крайней мере, трудновыполнимым (впрочем, быть может, такие случаи просто не получили достаточно широкую огласку?).
Не следует думать, что наша ситуация, как всегда уникальна, - это всего лишь крайний случай общей тенденции. И не вина историков, что в России все тенденции свойственно доводить крайности, а иногда и до откровенного абсурда.
Тот же Мишель де Серто считает, что в любом обществе историк должен находиться поблизости от власти. И более или менее явно руководствоваться директивами, которые во всех современных обществах возлагаются на историю - воспитывать и мобилизовывать.
Не будем сами впадать в уже осужденные нами крайности. История никогда не была и вряд ли будет когда-нибудь полностью беспристрастной наукой, однако не стоит поголовно обвинять всех ученых в том, что их труды "политически ангажированы". В тоталитарном обществе историк - тот же государственный чиновник. Однако, как это ни странно, в жизни встречается и такое редкое явление, как "честный чиновник". Честный исторический чиновник при советской власти стремился забраться куда-нибудь подальше, - не в Урюпинск, разумеется, а, например, в ту же Древнюю Грецию.
В демократическом обществе ситуация меняется. И хотя материальное бытие определяет сознание, их отношения складываются не столь прямо и однозначно, как это считали Карл Маркс и его последователи. Ученый мир - сообщество, живущее по своим законам. Совсем не обязательно, что за борьбой научных школ непременно скрывается противостояние тех или иных политических сил или интересы богатых заказчиков. Да и сами авторы многих, казалось бы, предельно политизированных и откровенно "заказных" версий исторических событий порой истово верят в правильность своего подхода.
Вопрос можно поставить и шире - насколько вообще историки (в равной мере это относится и к представителям других социальных наук), учитывая их расовую и национальную принадлежность, пол, социальный статус, культуру и политические взгляды могут быть объективны в своих оценках?
И все-таки слова историка-постмодерниста К. Дженкинса о том, что история все больше превращается в метод, "позволяющий людям отправляться в прошлое, думая о современности, копаться там и перестраивать его в соответствии со своими потребностями" - преувеличение, которое, хочется верить, не воплотится в реальность.
История - одна из старейших, если не самая древняя среди гуманитарных наук. Жизнь не стоит на месте, и за последние два столетия появились и набрали силу новые отрасли знаний об обществе - экономика, социология, психология, социальная психология, политология, демография, антропология, не говоря уже о множестве более узких направлений и ветвей этих наук.
Все социальные науки в принципе действуют на одном поле и изучают один и тот же предмет - человеческую деятельность (разумеется, с разных сторон), поэтому любая новая дисциплина - потенциальный конкурент для всех уже существующих.
Конечно, в самой исторической науке тоже происходят изменения. Вслед за марксистами большинство ученых признало: историю двигают не только личности, но и массы; военная и политическая история, - не единственный предмет, достойный внимания исследователей; экономика содержит ключ к решению многих проблем. В лоне науки начали формироваться специализированные жанры и направления - такие как экономическая и социальная история, история культуры, интеллектуальная история, клиометрия, гендерная история, историческая психология и демография.
Отраслевая специализация истории - явление, которое в свою очередь вызывает ряд вопросов. Что, например, представляет собой столь любимая марксистами "экономическая история"? Часть ли это общей истории или придаток экономической теории, созданный с целью иллюстрирования на конкретных примерах из прошлого? И кто должен заниматься ее изучением - экономисты, переквалифицировавшиеся в историков, или сами историки, вкусившие горький плоды экономической мудрости?
Сами ученые пока не пришли к единому мнению. Французские историки Блок и Февр, основатели знаменитого исторического журнала "Анналы" (фактически - новая научная школа в истории) активно ратовали за расширение предмета исторических исследований и привлечение к ним специалистов из других дисциплин.
Эта идея вызвала гораздо меньше энтузиазма среди историков-традиционалистов, которые считают, что междисциплинарность - своего рода капкан для исторической науки. Ученые-историки не создают собственных моделей, поэтому вынуждены заимствовать их у других социальных наук, изучающих не прошлое, а настоящее - таких, как экономика или социология, попадая, тем самым, в зависимость от их подходов и методологии. Соединение теории из неисторической дисциплины и исторического метода даже получило специальное название - "стратегия присвоения".
Нападение - лучшая защита. Традиционалисты считают, что история - это великая держава со всеми присущими великой державе атрибутами - законами и традициями, собственным языком, народом и аристократией, суверенной территорией, союзниками и врагами. Как и всякая держава, история должна быть готова противостоять набегам жадных и агрессивных соседей, молодых варваров, стремящихся отобрать у нее накопленные за долгие годы стабильности и процветания несметные богатства и превратить некогда могучую империю в заштатную колонию, своеобразный "сырьевой придаток" новых владык мира. "История в неискаженном виде - лучшее противоядие против обществоведов, любителей строить разные схемы и предлагать готовые решения сложных проблем", - утверждает Г. Р. Элтон ("Историческая практика", 1969 г.). Социальные науки изучают каждая свой предмет, и только история - эпоху в ее целостности; все попытки соседей прорваться на заповедную территорию, отведенную историкам, заранее обречены на провал, потому что захватчики не обладают необходимыми подходами и знаниями.
Английский историк Джон Тош объясняет такие взгляды духом консерватизма, присущим историкам. Историк, лишенный такого качества, как здоровый консерватизм - человек, избравший явно не свою сферу деятельности (как, например, магистр исторических наук Николас Фандорин, герой романов Б. Акунина "Алтын-Толобас и "Внеклассное чтение", испытывавший приступы аллергии при знакомстве с архивными документами). Однако не является ли консерватизм только прикрытием каких-то иных, гораздо более существенных мотивов?
Человеку, накопившему какой-никакой личный опыт, трудно противостоять искушению им поделиться. На заре своей трудовой биографии мне пришлось несколько лет по распределению (была такая форма трудоустройства при тоталитарном режиме) работать в научном институте социального или, как тогда говорили - обществоведческого профиля. История среди направлений работы института не числилась - но это была едва ли не единственная наука, которую по каким-то причинам забыли. Наличие в штате организации специалистов различного профиля побуждало руководство постоянно повторять удручающие в своей обреченности попытки провести полномасштабные междисциплинарные исследования - для осуществления которых, собственно, и была создана наша контора. Увы! Сказать, что социальные науки эпохи застоя не блистали выдающимися достижениями, означает грубо польстить им. Но даже на этом - не сером, а скорее воинствующе бесцветном фоне попытки эти выглядели ожившей иллюстрацией к популярной басне Крылова о неудавшемся творческом содружестве представителей различных стихий - лебедя, рака и щуки.
Единственным реальным междисциплинарным эффектом оказался конфликт, разгоревшийся с самого начала совместной деятельности между адептами двух научных направлений, - которых можно с определенной долей условности назвать "экономистами" и "социологами", и завершившийся полным развалом деятельности организации.
Экономисты ставили целью разработку рекомендаций по повышению эффективности народного хозяйства (разумеется, в рамках концепции марксистско-ленинской политэкономии) и яростно отстаивали приоритетность этой тематики над всеми остальными; попытки социологов и прочих гуманитариев предложить свое видение проблематики вызывали у них презрительные насмешки. Социологи, ссылаясь на строки решений последних съездов партии, с пеной у рта кричали о первостепенной важности изучения социальных аспектов жизни общества, создания концепции социалистического образа жизни, проведения опросов общественного мнения. Экономисты были близки к победе, однако социологи, заняв круговую оборону, упорно отстаивали свои позиции и даже время от времени наносили смелые и небезуспешные контрудары.
И та, и другая сторона предпринимали непрекращающиеся попытки найти союзников во властных структурах, представители которых взирали на происходящее в стенах института с меланхолией английского лорда, принявшего к себе на службу опытного дворецкого с хорошими рекомендациями, и обнаружившего, что вместо того, чтобы налаживать быт своего хозяина, тот безобразно напился и устроил дебош с битьем посуды.
Причина провала идеи "комплексного подхода" объяснялась тем, что разнородные по своим задачам и методам научные дисциплины были искусственно поставлены в ситуацию, требовавшую от них осуществления совместной деятельности на условиях полного равенства. Естественно, что в таких условиях в более выгодном свете представала та наука, которая могла если не доказать, то хотя бы громко продекларировать большую практическую значимость для общества результатов своей деятельности.
Верующий человек обращается за поддержкой к Библии. Советский ученый искал решения своих проблем в неувядающем наследии классиков марксизма-ленинизма, обширность которого позволяла извлечь из него подходящие тезисы практически на все случаи жизни. Не стала исключением и данный случай. В качестве лозунга, вдохновлявшего социологов на светлое дело борьбы за независимость от ненавистного экономического ига была выбрана цитата кого-то из классиков, гласившая, что "для того, чтобы объединиться, надо сначала размежеваться". Получив идеологическое подкрепление, "битва за размежевание" вспыхнула с удвоенной силой. В конечном итоге в проигрыше оказались обе фракции - вместо того, чтобы заниматься делом, они тратили свои силы на интриги и пустопорожнюю болтовню.
История по своей природе - "гибридная" дисциплина; включая в себя элементы других наук, она не сводится к ним. Ставить ее в дарвиновскую ситуацию борьбы за существование глупо, потому что в открытой схватке с цепкими и агрессивными конкурентами она будет не просто "побеждена по очкам", а повергнута ими в сильнейший нокаут.
Историки всегда стремились к союзу с властью, потому что для выживания им была необходима ее поддержка. И в старой России, и при советской власти эта наука существовала в искусственно поддерживаемой, своего рода "тепличной" атмосфере. Теперь, когда власть не слишком нуждается в услугах историков, очевиднее стали не только плюсы, но и минусы этого. Стабильность, изоляция и столь почитаемая советскими идеологами "уверенность в завтрашнем дне" рождают среди ученых, как и среди всех прочих людей, такие качества как консерватизм, самодостаточность и неготовность отвечать на вызовы эпохи.
Специализированные науки, какими являются экономика, социология, психология, этнография и политология заведомо обладают методическим превосходством над историей, как более общей дисциплиной, - просто потому что более четко ставят цели и выбирают наиболее эффективные средства для их достижения. Любой эксперт по боевому искусству скажет вам, что концентрированный удар намного превосходит по своей эффективности удар, наносимый растопыренными пальцами.
В нашу прагматичную эпоху общество уже не считает, что коллекционирование фактов и абстрактный поиск истины сами по себе являются достаточными основаниями для оправдания права науки на существование (читай - финансирование).
И сильные мира сего, и простые люди хотят от социальных наук помощи в решении стоящих перед ними конкретных проблем. Многим историкам кажется, что "история говорит сама за себя", и примеры из прошлого - прямое руководство для действий. Потенциальные "потребители" исторического опыта почему-то не разделяют этого мнения. Все, что могут предложить им историки - это факты, примеры и аналогии, сопровождаемые либо слишком осторожными, либо чересчур эмоциональными комментариями, в то время как в распоряжении их коллег по научному цеху гораздо более обширный арсенал, включающий не только факты и теории, но и практические рекомендации и даже технологию действий.
Вопрос о том, какую стратегию - сотрудничества или изоляции - по отношению к другим отраслям знания следует предпочесть, далеко неоднозначен и любой выбор может повлиять на судьбы Клио.
Эсхатология - учение о конце света, некогда весьма популярное среди обитателей раннего средневековья. Существуют исторические свидетельства, что в конце первого тысячелетия нашей эры множество людей в христианской Европе уходили в монастыри, бросали свои привычные занятия и даже раздавали имущество беднякам, ожидая конца мира и Страшного Суда. В наше время человечество озабочено совсем другими проблемами, и стремится не раздать, а приобрести богатство. Слабый отголосок идеологии конца света - компьютерная "Проблема-2000", оказавшаяся в итоге всего лишь рекламным трюком компьютерщиков.
И все-таки время от времени эсхатология находит и новых пророков, и тех, кто готов следовать за ними. Известный философ Фукуяма в своей книге "Конец истории и последний человек" в очередной раз провозгласил "конец истории". Разумеется, конец истории по Фукуяме - это не конец света в буквальном смысле, а скорее литературный троп, метафора в духе "Заката Европы" О. Шпенглера.
Философ считает, что поскольку соперничество двух главных политических систем современного мира закончилось поражением одной из них, сам вопрос общественного устройства и государственной власти потерял свой драматизм и стал чем-то рутинным, - или станет таковым в самое ближайшее время.
Человечество наконец-то достигло идеала общественного устройства - однако им оказался не коммунизм, о котором так много говорили Карл Маркс и его последователи-большевики, а система политической демократии в том виде, как она сформировалась в странах западного мира.
Даже если отбросить мелодраматическую постановку проблемы, превозносящий европейские ценности философ с азиатской фамилией по-своему прав. Политическая история, которая была главным предметом изучения традиционной исторической науки, как динамично развивающийся процесс практически завершена - разумеется, если принять точку зрения, изложенную в книге японца.
Главные движущие силы современности - технический прогресс и глобализация постепенно превращают мир в одну "большую деревню". Жизнь на нашей планете становится правильнее, комфортнее и лучше - если не для всего человечества, то для значительной его части, пресловутого "золотого миллиарда" (в который, заметим, Россия не входит). И одновременно утрачивает свою уникальность и непохожесть - потому что в основе грядущей правильности лежит одна и та же модель образа жизни и потребления. Люди покупают одни и те же товары, ездят в одних и тех же автомобилях, смотрят одни и те же фильмы и выражают свою политическую волю по одной и той же избирательной системе.
Известно, что лучшее - враг хорошего. С точки зрения профессионального интереса историка все обстоит как раз наоборот. Хорошее для него, как объект изучения - враг плохого. Стихия историка - многообразный, уникальный, шумный, динамичный и лишенный логики мир, наполненный великими и красочными событиями: взлетами и падениями цивилизаций, войнами и завоеваниями, катастрофами, сменой династий и форм правления, революциями, географическими открытиями и деяниями великих личностей.
Чтобы ни говорили охваченные невесть откуда нахлынувшей ностальгией по ушедшим временам публицисты, восхваляющие "звон шампанского и хруст французской булки", мир становится гуманнее и цивилизованнее. Человечество учится не только использовать законы природы, но и управлять собой. На смену доброй или злой воле рока и власть предержащих идет отлаженный политический механизм, - во всяком случае, всем нам очень хочется в это верить.
В новом мире тоже происходят очень важные события, хорошие и разные: правительственные саммиты, смена топ-менеджеров крупных корпораций и отставка губернаторов, научные открытия и выпуск на рынок новых видов продукции, скандалы в семействе голливудских звезд и серийные убийства, снижение таможенных тарифов и повышение котировок важнейших валют.
Вот только нужен ли для описания происходящих в этом глобальном и универсальном мире событий ученый историк, - не ведущий светской хроники или эксперт в области международных финансов, а историк в классическом понимании сути этой профессии?
Вспомним еще раз то, что происходило при советской власти.
Период господства марксизма в исторической науке был своего рода генеральной репетицией фукуямовского "конца истории", - не в жизни, разумеется, а в виртуальном мире печатного слова и средств массовой информации. В новом мире, который строили большевики, не было места ничему, что не укладывалось бы в рамки марксистско-ленинской теории. Историческим событиям в таком обществе тоже не было места, - за исключением периода войны, покорения космоса и освоения целины. Просто потому, что при социальном строе, основанном на началах самой правильной в мире научной идеологии все должно было происходить закономерно и строго по плану; а события истории - это не что иное, как аномалии и отклонения. Даже природные катастрофы и те, если верить советским газетам, происходили на одной шестой части суши (в отличие от остального мира) на удивление редко. Человек, чье знакомство с советской действительностью сводилось бы к чтению газетных передовиц и трудов советских же историков мог с чистой совестью повторить знаменитую фразу вождя мирового пролетариата, провозглашаемую им высокого каменного постамента: "Правильным путем идете, товарищи!".
Вот только чем завершился этот путь и кому была нужна такая история?
Постмодернизм - главный возмутитель спокойствия в духовной сфере современного общества. Стоит ли удивляться, что идеологи постмодернизма не обошли своим вниманием и вопросы истории?
Философская основа постмодернизма - скептицизм и релятивизм. Всякое знание человека об окружающем мире относительно, и это в полной мере можно отнести к историческому знанию. Однако постмодернисты идут гораздо дальше - по их мнению, вообще бессмысленно искать различия между событиями прошлого и дискурсом (любимый постмодернистский термин, определение которого я не рискну дать), в котором они представлены.
Исторические объяснения - пустая химера для утешения тех, кто не способен воспринять мир, лишенный смысла, - утверждает историк Хэйден Уайт, чья книга "Метаистория" стала знаменем постмодернизма в истории. Историк может пытаться находить в ней любой смысл, который все равно не будет до конца достоверным. "Следует признать тот факт, - развивает свои идеи автор, - что когда дело доходит до исторического документа, то сам он не содержит никаких оснований для предпочтения одного способа реконструкции его смысла другому". Историки не раскрывают прошлое, они его, по сути, выдумывают.
Постмодернисты принесли в литературу методы, заимствованные из практики научной деятельности. Чтобы восстановить пошатнувшийся баланс, они ищут и находят в науке черты, роднящие ее с беллетристикой. История и литература, по их мнению, - близнецы и братья. Исторические труды - не что иное, как еще один вид литературного творчества; нет существенного отличия между текстом исторического труда и художественным произведением.
Еще один тезис постмодернизма - невозможность для историка сохранять объективность. История как таковая "бесформенна"; пытаясь придать ей форму, рассказчик не может не поддаться влиянию одной из господствующих в обществе систем ценностей. Как считают постмодернисты, история предстает не просто предметом манипулирования, осуществляемого ради политических целей (такой мелкий вопрос попросту не интересен постмодернистам), - ее трактовка искажена, потому что субъективна и осовременена независимо от чистоты намерений ее создателя.
Историки отнеслись к теориям постмодернистов со всей возможной серьезностью и с энтузиазмом занялись их обсуждением. Может быть, эти идеи получили больший резонанс, чем они того заслуживали. Сами историки никогда не считали ни собственные теории, ни источники, на которых они были основаны, безупречными. Существование специальной подотрасли истории, занятой изучением и критикой исторических источников - источниковедения, тоже говорит о многом. То, в чем можно обвинить серьезных историков, - это зачастую не излишняя доверчивость к источникам, а скорее чрезмерная осторожность в построение основанных на них гипотез. Упрек постмодернизма адресован не им, а к авторам популярных работ и составителям школьных учебников.
И труды по истории, и документы прошлого создаются людьми, которым свойственно ошибаться и даже говорить неправду - как по глупости и незнанию, так и по прямому умыслу. Но жизненный опыт даже не ученого-историка, - нормального взрослого человека показывает, что в подавляющем большинстве случае то, что говорят или пишут люди, является подлинным отражением действительно происходящих событий, - или, во всяком случае, дает возможность путем тщательного анализа восстановить их реальную картину.
Со временем историки начали понимать глубинную опасность, исходящую от постмодернистских теорий. "Ставя под вопрос саму возможность объективного исследования, постмодернизм подрывает авторитет науки", - вполне справедливо замечает Джон Тош. Назвать постмодернистские теории "идеологией абсурда" было бы преувеличением, однако элементы абсурда в них явно присутствуют.
Создатели постмодернизма были филологами по профессии и философами по призванию (или, может быть, наоборот?). Истинные гуманитарии, как известно - одержимые своим делом люди, для которых не существует ничего более важного, чем их наука. Поэтому нет ничего удивительного, что именно в этой среде возникло убеждение в том, что слова - не инструмент для общения или способ выражения своих мыслей, а нечто сверхценное. Знаменитая фраза Деррида: "нет ничего, кроме текста" - всего лишь доведенное до абсурда воплощение логики подвижника-гуманитария с философским складом ума.
К вопросу о соотношении текста и жизни можно вспомнить притчу про двух древнегреческих философов. Один из них на примерах знаменитых апорий Зенона (может быть, это и был сам Зенон?) доказывал, что любое движение в нашем мире в принципе невозможно. Из институтского курса философии я даже вспоминаю одну из этих "апорий" - что-то там про быстроногого Ахиллеса, который никак не может догнать хромую черепаху, - разумеется, если сделать его тренером по бегу упомянутого выше Зенона. Другой древнегреческий философ - киник, с присущим представителям этой школы мысли особым цинизмом просто ходил вокруг него, опровергая своим движением идеи соперника.
Мораль проста: люди с легкостью решают на практике вопросы, над которыми годами мучаются величайшие умы, - вспомним про решение вопросов пространства и времени в указании прапорщика новобранцам "работать от забора и до обеда". Жизнь и текст не отгорожены друг от друга железным занавесом (который, как всем известно, тоже может оказаться недолговечным); проблема достоверности и вымысла существует, но в большинстве случаев она не столь глобальна и неразрешима, как это утверждают постмодернисты.
Говорить на тему постмодернизма можно бесконечно. Это учение гениально, - хотя, скорее всего это качество не было ему присуще изначально, а приобретено в процессе духовного обращения. Так же, как в свое время марксизму, постмодернизму удалось стать своего рода материальной силой, овладевшей умами широких масс.
Последствия этой теории для исторической науки в долгосрочном плане могут оказаться гораздо серьезнее, чем это можно предположить на первый взгляд. Осознав грозящую опасность, историки с легкостью отбили атаку противника на свои твердыни. Но агрессору удалось главное - посеять среди простых людей и ученого сообщества дух сомнения в достоверности исторических знаний.
Историческая наука, ощутившая дурманящий аромат постмодернизма, никогда уже не будет той, что прежде.
Не так давно мне довелось прочесть одно эссе, в котором излагался новый взгляд на деяния древних викингах. Автор не отрицает таких очевидных фактов, как военные походы викингов, проводимые с целью наживы, жестокие расправы над врагами, грабеж и убийство мирных жителей. Однако он уверен, что зверства древних скандинавов были сильно приукрашены христианскими летописцами.
"Смелость и беспощадность викингов наводили такой страх на англичан, что отнимали у них силы к сопротивлению"; "Викинги не щадят никого, пока не дадут слово щадить. Один из них часто обращает в бегство десятерых и даже больше. Бедность внушает им смелость; непостоянный образ жизни не дает возможность сражаться сними; отчаяние делает их непобедимыми", - так описывали очевидцы нашествие воителей Одина (А. Стриннгольм. "Походы викингов").
Разумеется, средневековые викинги мало походили на представителей Корпуса Мира или активистов пацифистского движения; однако они были ничуть не более жестоки, чем европейские бароны, постоянно воевавшие друг с другом, а последствия их нападений не шли ни какое сравнение с разрушениями и бедствиями, которыми были неизбежными спутниками феодальных войн. Северные богатыри изображались чудовищами, потому что они не принадлежали к христианскому миру, и для монахов-летописцев казались даже не конан-варварами, а порождением тьмы. Принято считать, что после принятия христианства агрессивность викингов начала исчезать под благотворным влиянием религии. Еще один миф! Викинги долгое время оставались такими же, какими и были раньше. Просто для христианских хронистов они стали своими, и те были поневоле вынуждены давать их действиям более правдивую оценку.
Чем не постмодернистский подход к истории? К тому же, вызывающий весьма отчетливые ассоциации с рассуждениями некоторых российских историков о миролюбивых кочевниках-монголах и "симбиозе" древней Руси со степняками. Можно было бы вспомнить и новую хронологию, однако в подходе постмодернистов и модернистов-хронологов есть существенное различие. Постмодернисты сомневаются в правдивости исторических свидетельств, - как и во всем остальном, кроме существования самих текстов. Тотальный дух сомнения мешает им придумать что-то, выходящее за пределы "игр критического разума"; новые хронологи тоже испытывают сомнения, - но только по отношению к чужим теориям - собственные модели кажутся им безупречными.
Заявление постмодернистов о том, что ранкеанскому (Ранке - немецкий ученый, один из создателей современной исторической науки) "документальному идеалу" пришел конец и историю, какой мы ее привыкли видеть, можно отправлять на свалку (А. Манслоу. "Деконструкция истории") возможно, не так уж и далеко отстоит от истины.
Многим знакомо фраза о том, что "история не имеет сослагательного наклонения". Это - азбучная истина истории, ее аксиома. Давайте совершим небольшую перестановку и назовем аксиому "парадигмой". И сразу же вещи предстанут в совершенно ином свете. В отличие от аксиомы научная парадигма - это система взглядов, которую можно и даже нужно периодически менять. Потому что отсутствие изменений в системе знаний порождает застой, а застой ...- ну вы меня понимаете.
Принятие парадигмы "сослагательного наклонения" порождает такое направление, как альтернативная история. В художественной литературе альтернативно-исторический роман практически полностью вытеснил ранее столь популярный классический исторический роман, детище сэра Вальтера Скотта. Который, как утверждают эксперты, тоже никогда не был полностью чужд альтернативности (вспомним хотя бы образ Робин Гуда). Разумеется, классический роман строил свой сюжет исключительно на признанных историей фактах, и отступление от них дозволялось только в строго ограниченных пределах. Новый исторический роман решительно раздвинул эти пределы. Отклонение от фактов, бывшее раньше частным случаем, превратилось в принцип.
Возникнув, как литературный жанр, альтернативная история вскоре привлекла внимание серьезных ученых. Широкую известность получили эссе философа Арнольда Тойнби, автора многотомного трактата "Постижения истории" о двух вариантах развития истории: как мог бы развиваться наш мир, если бы великий полководец Александр Македонский погиб в юности или, напротив, дожил до глубокой старости и успел покорить весь цивилизованный мир, не исключая и далекий Китай (эти эссе были впервые опубликованы еще в советские годы в популярном журнале "Знание - сила").
Можно вспомнить и подготовленный американским историком Робертом Коули сборник статей под названием "А что, если бы?"", в котором рассматривались альтернативные варианты самых разных исторических событий - от библейской истории до эпохи холодной войны.
Что было бы, если бы ураган не помог английским корсарам разгромить испанскую Великую Армаду в 1588 году, или если бы туркам в начале 16-го века удалось захватить Вену?
Для тех, кому ближе события новейшей истории, предлагаются такие, например, сценарии: удачный блицкриг немцев во Франции в 1914 году; решение Гитлера отказаться от нападения на Россию и направить усилия рейха на покорение Индии и Ближнего Востока. Кто-то из критиков назвал этот труд "сборником дурных примеров, которые могут стать заразительными" и даже сравнил его с работами академика Фоменко. Сравнение, заметим, совершенно некорректное. Сторонники Фоменко создают не иную, а реальную (с их точки зрения) историю, которая оказывается альтернативной по отношению к традиционно принятой. Античность - это средневековье, утверждают фоменковцы. Не согласны? Что же, попробуйте их разубедить.
Но давайте задумаемся - а что, собственно, плохого в альтернативно-историческом подходе? Марксистская концепция детерминизма, предопределенности событий мировой истории отвергнута большинством историков, которые признают, что случайность - немаловажный фактор.
Отрицать, что ход истории мог сложиться иначе глупо. Подчеркивая роль отдельных личностей или значимость конкретных событий, исследователи тем самым признают, что события могли бы пойти иначе, "если бы не...". История не детерминирована, а многовариантна, хотя воплощается в жизнь только один ее вариант. "История - это перечень альтернатив, - пишет Джон Тош, и трудно с ним не согласиться.
Великие изобретения появляются тогда, когда общество испытывает в них потребность, - такое или похожее суждение высказал в свое время Фридрих Энгельс. Так ли это? Возьмем, к примеру, изобретение бумаги древними китайцами (которое новая хронология, между прочим, считает чистейшим вымыслом). Действительно ли древние китайцы сильнее всех прочих нуждались в письменных принадлежностях? И почему тогда они не смогли изобрести книгопечатание (первопечатник Ли - звучит?), раз уж так удачно все получилось с бумагой? К тому же вспомним, что это открытие не повлекло за собой, как можно было предположить, качественного скачка в развитии китайской культуры, которая столетиями продолжала пребывать в одном и том же законсервированном состоянии.
В отличие от традиционалистов, альтернативщики делают потенциальную многовариантность исторических событий основным предметом своих исследований. Они не так уж одиноки - вспомним, что в военных академиях всего мира подробно анализируют различные варианты хода великих сражений мировой истории.
Никто не возражает против существования науки о будущем, футурологии. Что такое альтернативная история, как не футурология, обращенная в прошлое, если угодно - "ретрофутурология". Знания, приобретенные в процессе создания моделей "многовариантного прошлого, очень даже могут пригодиться при построении моделей "будущего" - которого еще не существует, поэтому по определению "многовариантно". Чем не вариант для тренировки ума будущих политиков и хозяев жизни?
Возможно, интерес к альтернативным сюжетам прямо связан с трагическими судьбами России последнего столетия. Войны и революции, построение социализма и создание "красной империи", перестройка и распад державы, неопределенное настоящее и тревожное будущее, великая держава "под пятой" олигархов ... Могло ли все произойти иначе, или судьбы страны были предопределены?
Альтернативных историков часто упрекают в том, что их книги скучны - в них все происходит практически так, как и в обычной, реальной истории. Упрек этот следует адресовать не самому жанру, а его творцам. Фантазия - могучий интеллектуальный ресурс, который необходим не только писателям, но и ученым.
Некоторые из нашумевших книг последних лет с определенной степенью допущения тоже могут быть отнесены к альтернативному жанру. "Ледокол" Виктора Суворова - чем не альтернативная история о том, как Сталин планировал нанести превентивный удар по гитлеровской Германии? А самостийные истории национальных окраин, столь популярные в бывших советских республиках?
Впрочем, в любом жанре необходимо чувство меры. Создатели альтернативных версий истории неизбежно попадают в своеобразную ловушку. Населять новые миры уже знакомыми персонажами нелепо - слишком маловероятно, что при новом развитии событий вновь появятся те же самые лица, что и в старой истории; однако не упоминать привычных имен, событий и мест (например, Ганнибал-путешественник у Тойнби или граф Хрущев вместо генерального секретаря Хрущева в скандальном романе Сорокина "Голубой лед") тоже рискованно, - читатель может потерять "историческую ориентацию" и заскучать. И все-таки альтернативная история, воссозданная в деталях - вотчина писателей-фантастов. Исследователь - не полевой командир мировой истории, а ее полководец; его роль - стратегия, а не тактика исторических событий.
Позитивистский подход к истории если и не изжил себя целиком, вызывает все больше вопросов. Многим историкам грустно осознавать, что их наука предстает в виде некоей "лавки древностей".
Разумеется, сбор достоверных свидетельств и фактов, позволяющих воссоздать прошлое во всей его полноте, остается одной из главных задач историка. Немецкий историк Леопольд фон Ранке в предисловии к своей первой книге писал: "История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели данная работа не претендует. Ее задача - показать, как все происходило на самом деле". Ранке считал, что отстраненность от забот современности является непременным условием для понимания прошлого; преследуя сиюминутные цели, историки упускали из вида подлинную мудрость, которую можно почерпнуть из "колодца прошлого".
Большинство историков до сих пор стоят на этой позиции. Так, известный английский медиевист В. Гэлбрейт утверждает: "В итоге важно не столько то, что мы пишем, или то, что написано другими на исторические темы, сколько сами оригинальные источники... Именно в оригинальных источниках заложена мощная сила, вдохновляющая будущие поколения".
Именно поэтому большинство историков с предубеждением относятся к исторической теории и смотрят на историка-теоретика с подозрением. "Огромное количество историков полностью отвергают теорию как таковую", - пишет Джон Тош. По-видимому, такое отношение - результат проявления глубинных черт, заложенных в самом ремесле профессионального историка.
Впрочем, далеко не все ученые стоят на такой позиции. "Как серьезное аналитическое занятие, - пишет М. Блок в "Апологии истории" (1940-1942 г. г.), - история еще совсем молода. Она силится теперь проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов; отдав в прошлом дань соблазнам легенды или риторики, она хочет отказаться от отравы, ныне особенно опасной, от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла. В некоторых важных проблемах своего метода, она пока еще только начинает что-то нащупывать".
Сами историки признают, что глобальных теорий исторического развития, так называемых "метаисторий" создано крайне мало. К их числу обычно относят экономическую теорию Карла Маркса с ее сменой общественных формаций, социологические теории (Макс Вебер и другие) и цивилизационные концепции. Обратим внимание, что западный ученый мир еще не сбросил окончательно теории Карла Маркса с "парохода истории" и относится к ним достаточно серьезно. Может быть, еще и потому что для них это просто одна из абстрактный научных теорий; мы же пережили все прелести ее практического применения, что называется, "на собственной шкуре".
Наименее подходят для описания истории, на мой взгляд, социологические концепции, которые имеют свойство объяснять все, не объясняя по сути ничего. Предметом теоретических игр социологов выступает, как правило, абстрактное общество, лишенное большинства присущих любому историческому обществу конкретных черт - традиций, языка, религии, национальности и экономики; потерявший конкретные очертания объект порождает столь же, если не еще более туманные теоретические конструкции, которые скорее не объясняют, а описывают лишенные исторической плоти явления на понятном одним лишь социологам языке. Попытки транслировать их на обычный человеческий язык заканчиваются в большинстве случаев превращением их в разряд "теорий-невидимок", - которые как бы есть, но никто их не видел и не знает, что они собой представляют.
Казалось бы, лучше всех для объяснения хода исторических событий подходят "цивилизационные" теории, созданные на основе изучения громадных массивов конкретной исторической информации. Эти теории действительно помогают описать и объяснить многое, - в случае, когда речь идет о древних цивилизациях и культурах. Для объяснения событий новейшей истории и современных тенденций они практически непригодны (взять хотя бы теории того же А. Тойнби, - исследователя, в котором феноменальная эрудиция сочетается со столь же феноменальным догматизмом).
Свято место пусто не бывает; пока представители молодой (по выражению М. Блока) науки истории робко пытаются нащупать теоретическое "что-то", лежащее под поверхностью фактов, за них это гораздо более решительно делают другие.
Уже упоминавшийся нами Илья Стогов в присущей ему непринужденной манере снова обрушивается с критикой на историческую науку: "Поколения историков умудрились заполнить свои книги громадным количеством глупостей. Все понимают: наше прошлое нуждается в ревизии". Горячий литератор упрекает историков в том, что поколения ученых не смогли сформулировать ни одного закона истории, - видимо, по той причине, что обилие накопленных сведений погребло исследователей, слабо владеющих методами обобщения и анализа, под собой. За критикой следует обещание: "К последней странице книги, которую вы держите в руках, законы истории будут найдены. История станет, наконец, полноценной научной дисциплиной" ("Грозная тень грядущего. Карманный путеводитель по всемирной истории").
Не будем вдаваться в качество предложенных научных законов, - не в этом суть. Стремление людей понять смысл истории непреодолимо. Их интересует не просто коллекционирование фактов, а обобщения и закономерности, глобальные теории. Вспомним анекдот про чукчу, который наблюдал явление массового самоубийства оленей и сделал вывод: "тенденция, однако".
Образуется своего рода замкнутый круг, он же - петля Мебиуса. Историки собирают и комментируют факты, однако не создают на этой основе глобальных теорий, предоставляя это другим. Неисторики - философы, социологи, экономисты и просто дилетанты наподобие Стогова смело строят свои теоретические схемы, в свою очередь, вызывающие уничижительное отношение историков, упрекающих их создателей в дилетантизме и элементарном незнании исторических фактов. Дилетанты не могут, профессионалы не хотят - налицо явные признаки революционной ситуации, которую так красочно описывал Владимир Ильич.
Редко кто публицистов, рассуждающих о проблемах современной истории, отказывает себе в удовольствии процитировать фразу "Каждый сам себе историк!", сказанную американским ученым Карлом Беккером. Фраза эта настолько неоднозначна, что каждый понимает ее по-своему; сделаю это и я. Плюрализм мнений - это замечательно; однако плюрализм в науке - иногда просто показатель степени ее незрелости.
Как бы вы восприняли фразу "каждый сам себе физик, юрист, врач" или, например, "каждый сам себе сантехник?". Провозгласить такой тезис не составляет труда, однако как быть, когда сталкиваешься с реальной проблемой? Может ли "каждый" без необходимых навыков вправить себе сломанную конечность, составить договор или хотя бы заменить прокладку (в кране, однако)? Вы скажете, что речь идет о совершенно разных вещах - в одном случае узкие профессиональные навыки, а в другом - абстрактная теория. Но разве любая наука сама по себе не есть одна из высших форм профессиональной деятельности?
И в том, что пресловутый "каждый", как тот же Стогов, с легкостью объявляет себя историком, нет ли вины самих профессионалов, так и не сумевших создать убедительную теоретическую базу и методологию науки науки?
Как обычно, дополнительную сумятицу привносят постмодернисты, составляющие ныне привычный элемент любого интеллектуального ландшафта. В очередной раз предоставим слово Х. Уайту: "Каждая философия истории содержит внутри себя элементы собственно истории, так же как собственно история содержит внутри себя элементы вполне сформировавшейся философии истории". Неспособность постмодернистов постигнуть законы диалектики, - хотя бы тот ее раздел, в котором говорится о разнице между количеством и качеством, приобретает в этом отрывке уже не карикатурный, а скорее клинический характер. Историкам нет никакой необходимости строить теории; если они стремятся постичь истину, надо делать прямо противоположное - срочно избавляться от них. Хотя попытка эта, как и все то, к чему призывает постмодернизм (а к чему он, собственно, призывает?), безнадежна как война с насекомыми обитателей старых хитровских трущоб - теории, как и тараканы, лезут изо всех щелей.
Может быть, самый опасный из всех вызовов. Двадцатый век - эра расцвета так называемого жанра "нон-фикш", или документалистики. Историческая публицистика в последние годы пользовалась намного большей популярностью, чем труды профессиональных ученых-историков. Вспомним книги Игоря Бунича, Виктора Суворова, Эдуарда Радзинского или Александра Бушкова. Главное оружие их создателей - профессионализм, только не научный, а литературный. Популярность их произведений вызывает среди историков чувство недоумения, смешанного с презрением. Появился даже специальный термин для обозначения сочинений подобного рода - "Фольк-хистори" (история для народа).
К числу основных направлений фольк-хистори обычно относят:
Беллетризированные биографии и версии исторических событий.
"Новую хронологию" академика А.Т.Фоменко и его школы.
Националистические, или "самостийные" варианты истории.
Конспирологическую историю (история тайн и заговоров), криптоисторию. "Люди обожают все таинственное" - произносит один из персонажей популярного американского писателя Дэна Брауна. Обожают они и самого автора "Кода да Винчи", сделавшего основой сюжета романа "конспирологическую" версию жизни Иисуса Христа.
Расцвет фольк-хистори оказался сюрпризом для историков; большинство из них поначалу не знали, как реагировать на это явление и даже делали вид, что его просто не существует. Впрочем, постепенно ученые почувствовали необходимость более активных действий. Всякая реформация неизбежно рождает контрреформацию, - и кому, как не историкам, знать это?
Наибольшее негодование историков, как и следовало предполагать, вызвала "новая хронология" Фоменко. Если остальные жанры фольк-хистори можно было интерпретировать просто как другие сегменты системы исторических знаний, - например, популяризацию, пусть и не слишком умелую, достижений фундаментальной исторической науки, то с теориями Фоменко ситуация обстояла совершенно иначе. Школа Фоменко поставила под сомнение святая святых традиционной исторической науки - хронологию событий мировой истории. Историкам не оставалось ничего иного, как попытаться нанести свой контрудар. Впрочем, как это часто бывает в ситуации неравенства сил, в выигрыше снова оказался противник.
Разбор положений "новой хронологии" - отдельная тема, на которую и так написано более чем достаточно. Многие ее гипотезы - это не история, а скорее пародия на нее в исполнении даже не Александра Галкина, а юмориста Евгения Петросяна, снискавшего сомнительную славу "первого пошляка" российской эстрады, своего рода "золотая калоша". Наверное, историки-профессионалы правы, и главный корень всех проблем "новых хронологов" - даже не плохое знание, а полное непонимание событий истории.
Древний мир и античность - фантом, или в терминах постмодернизма "симулякр" (подобие подобия) средневековья. Почему? Просто потому, что эти эпохи слишком напоминают средневековый мир, а излишняя похожесть нелогична. Один из основных теоретических постулатов хронологов - принцип "неумножения сущностей", заимствованный из анналов средневековой философии. Те исторические сущности, которые представляются им лишними, ненужными и неправильными, фоменковцы объявляют мнимыми или фантомными. В число таких "лишних" сущностей вошла едва ли не большая часть традиционной истории человечества.
Увы - историю, как и Россию, не всегда можно понять умом, - даже умом академика математических наук. Коренная ошибка сторонников новой хронологии (многие из которых, кстати, являются представителями точных наук) состоит в полном несоответствии применяемых ими методов изучаемому объекту. История Чингисхана - это выдумка, потому что такого не могло быть. Может быть, сторонники Фоменко просто не знакомы со знаменитым "принципом Питера", который в числе прочего гласит: "Происходит не просто нечто более странное, чем мы предполагали; странность происходящего превышает и то, чего мы не смели предположить".
Впрочем, пространные и неудобоваримые комментарии к трудам Фоменко ("Антифоменко") не имели успеха среди читателей, и скорее создали дополнительную рекламу его школе. Сенсация, как и фокус, интересна всем, - разоблачение фокуса, которого требовал герой Булгакова, не вызывает ничего, кроме скуки (если при этом не сопровождается отрыванием головы).
Главным борцом с химерой фольк-хистори в нашей стране выступает историк Д. М. Володихин. Назвав в характерном для него патетическом стиле фольк -хистори "Чудовищем стозево и лаяй", он заявил, что люди, не принадлежащие к научному сообществу, не имеют право участвовать в профессиональных диспутах, - по крайней мере, до тех пор пока не сумеют "овладеть методическим и техническим арсеналом, которым располагают его оппоненты", - суждение, которое едва ли возымеет действие на активность представителей фольк-хистори.
Фольк-хистори, по мнению Володихина, опасна не только своим дилетантизмом, но и своими амбициями - в первую очередь тем, что пытается занять в глазах общества то место, которое раньше занимало сообщество ученых-историков и тем самым способствует его изоляции и превращения в "секту профессионалов". Что влечет для них нешуточные проблемы, вплоть до угрозы снижения финансирования. Что же, финансирование - это серьезно; уже упомянутый философ-киник наверняка в этом месте перестал бы ходить вокруг Зенона, а остановившись, ехидно усмехнулся и покачал головой.
С грустью приходится признать - доля вины за успех "истории для народа" лежит на самих историках. И дело не в том, что, как считают некоторые, историки не сумели вовремя дать отпор "популяризаторам" и "конъюнктурщикам". История - одна из немногих наук, которая интересует людей сама по себе, а не в виде материальных продуктов, создаваемых на основе внедрения в жизнь ее достижений. Увы, историки не слишком успешно используют открывающиеся перед ними возможности. Разрыв между историей, точнее историками и жизнью грозит оказаться пропастью.
Большинство работ историков имеет слишком специализированный характер, перегружены цитатами, комментариями и ссылками, и в таком виде попросту неинтересны для широкой читательской аудитории. Впрочем, дело не просто в форме научных работ, ссылках и комментариях, а скорее в их содержании - историки не занимаются (или недостаточно занимаются) тем, что интересно обществу.
Может быть, они не считают для себя солидным идти навстречу вкусам широких масс. Те ниши, которые они оставили пустыми, теперь заполняет фольк-хистори. Спрос рождает предложение, - иначе и не может быть в условиях свободы слова и рыночной экономики. Люди читают биографии Радзинского, как когда-то запоем читали книги Пикуля, потому что они написаны более увлекательно, чем труды историков, изучают "новую хронологию" Фоменко, потому что разуверились в традиционной хронологии и искренне верят в то, применение математических методов способно произвести переворот в любой отрасли знаний, и читают книги про тайны истории того же Балабухи ... просто потому, что любят тайны.
Что мешает историкам бросить вызов "стозевому чудовищу" и сразить его, как Святой Георгий поразил змия? Сразить не критикой и требованиями запрета, а чем-то более существенным - например, гипотезами и книгами, которыми будут зачитываться десятки и сотни тысяч людей по всему миру?
Вызов современности - это вызов практического использования истории. Существует две диаметрально противоположных точки зрения по этому вопросу. Сторонники одной из них утверждают, что история не способна ничему научить. Английский историк Дж П. Тэйлор пишет "Единственный урок, который можно извлечь, исследуя прошлое - это бессвязный и непредсказуемый характер человеческой деятельности: история представляет собой цепь случайностей и ошибок". Ему вторит американец Алан Смит, специалист по интеллектуальной истории: "общепризнано, что история не может быть столь же полезна как инженерное искусство, коммерческая деятельность или животноводство, а также что определенная история, как правило, далекая от нас по времени, месту и культуре, вовсе не может быть сколько-нибудь полезной" ("Не требуем ли мы слишком многого от истории?").
Историки-традиционалисты уверены, что историческая наука должна дистанцироваться от злободневности. Одержимость современными проблемами - не для историка, потому что она снижает научную ценность его работ и, напротив, повышает вероятность того, что он из объективного наблюдателя превратится в рупор интересов одной из противоборствующих политических сил (опасение, как показывает российский опыт, вполне оправданное). Такие взгляды весьма популярны в ученой среде. Однако не может же любая наука быть только "вещью в себе", инструментом для удовлетворения любопытства ученых и способом тренировки ума? Неужели история не может принести людям практическую пользу?
Сторонники второй точки зрения убеждены в практической значимости науки. История - не отвлеченная дисциплина, ее выводы содержат прямые уроки для всех, кто может и желает учиться. Все мы слышали фразы о том, что "прошлое - это ключ к проблемам настоящего и способ заглянуть в будущее". Ключ - это хорошо. Однако прошлое и настоящее - это не абстрактные понятия. Настоящее - это не просто глобальные вопросы в духе "Что делать?" Чернышевского, "Как нам обустроить Россию?" Солженицына или "В чем сила, брат?" героя популярного фильма. Гораздо важнее решить конкретные проблемы, стоящие перед обществом - такие, как формирование среднего класса, повышение уровня жизни или наркомания среди молодежи. Прошлое - бездонный колодец. Неужели для того, что решить какую-то конкретную проблему дня сегодняшнего (например, рост преступности) необходимо изучать все исторические события и вехи дня вчерашнего?
Социальные науки в том виде, как они существуют сейчас, рождались в 19 веке. Престиж научных знаний - и технических, и гуманитарных в ту эпоху был невероятно высок. Ученые верили в прогресс, и эту веру разделяли с ними простые люди. Основания для оптимизма были более чем веские - открытие законов природы уже позволило привлечь на службу человеку новые источники энергии и создать механизмы, облегчающие человеческий труд. И это только начало! От ученых - гуманитариев ждали, что они откроют социальные законы, которые позволят создать новое, более совершенное общественное устройство. Именно это и обещал людям отец социологии Огюст Конт, утверждавший что история - ключ к судьбам человечества.
Увы - чересчур оптимистические ожидания были обмануты; ключ то ли не был найден, то ли попросту не подошел к той двери, за которой скрыты сокровенные тайны истории. Социальные последствия технического прогресса оказались несравнимо более противоречивыми, чем это считали энтузиасты научно-технической перестройки. Мир слишком медленно менялся в лучшую сторону - если вообще предположить, что он двигался в нужном направлении. Более того, все без исключения попытки воплотить в жизнь глобальные социальные утопии заканчивались оглушительным провалом.
Представителям социальных наук пришлось умерить свои амбиции. Историки забыли про заветный "ключ", успокоив себя мыслями о том, что ученые должны заниматься "чистой наукой" и преподаванием, а не пытаться изменить окружающий мир.
И все-таки Карл Маркс был прав. Жить в обществе и быть свободным от общества невозможно, - как для отдельного человека, так и для целой науки. Пресловутая башня из слоновой кости - не более, чем миф, а жизнь - это борьба за выживание. Чтобы повысить падающий престиж своей дисциплины, историкам поневоле пришлось думать о том, как придать ей социальную значимость.
"Прошлое, - провозгласил Люсьен Февр, - это воссоздание человеческих обществ и человеческих существ вчерашнего дня силами людей и в интересах людей, включенных в человеческие отношения дня сегодняшнего".
В сообществе историков заговорили о важности включения в круг предметов, изучаемых историей, новых тем, отражающих происходящие в современном мире перемены: процессов глобализации и интеграции, распространения информационных технологий, повышения роли средств массовой информации, экологических проблем, проблем международного терроризма и миграции и т. д. и т. п.
Однако одного желания принести пользу "отношениям дня сегодняшнего" недостаточно, необходимо иметь эффективные средства. Социальные науки, возникшие в 19 веке (экономика, социология, психология, политология) создавались, в большей или меньшей степени, как прикладные дисциплины, предназначенные для решения конкретного круга проблем. История, древнейшая из наук, хотя и претерпела за период своего существования определенную модернизацию (и даже, извиняясь за дешевый каламбур, легкую "постмодернизацию") всегда была фундаментальной дисциплиной. Может ли история, оставаясь самой собой помочь людям решать их насущные проблемы? Или она должна для этого предстать в обличье другой науки?
Изменения, начавшиеся в европейском обществе несколько веков назад, приобрели необратимый характер. Мир меняется буквально на наших глазах; бухгалтера Корейко с его деревянными счетами сменил электронный калькулятор, на смену калькулятору приходит персональный компьютер, который умеет не только считать и писать, но и делать еще множество полезных вещей, - а сколькому он еще научится в самом ближайшем будущем?
Шекспировский герой жаловался на то, что "распалась связь времен". Если не современники, то далекие потомки создателя Гамлета в полной мере осознали правоту его слов. Связь времен распалась, потому что настоящее стремительно меняется и становится все более непохожим на прошлое.
В основу науки Клио положен принцип "историзма": каждая эпоха человеческого развития представляет собой уникальное проявление человеческого духа с присущими ей культурой и ценностями. "Прошлое - это другая страна", - как очень точно заметил писатель Л. Хартли. Главный предмет, который интересен историку - это уникальные явления эпохи; научные же законы создаются на основе изучения и анализа повторяемости.
Вы скажете, что поиск повторяемости - тоже один из принципов, которому следует историческая наука? Почему же тогда существует так мало книг (если вообще они существуют) по истории нашей страны, написанных профессиональными историками, в которых даются практические советы о том, "как нам обустроить Россию" - заметим, не просто исторических примеров того, как хорошо или плохо поступали те или иные исторические личности различных эпох, или предложений возродить былые формы политического или социального устройства, в которых за названием практически невозможно разглядеть содержание, а действительно полезных советов, - созданных на основе изучения российского и мирового исторического опыта, а не просто пытающихся его слепо воспроизвести или отрицать?
Посткоммунистическую эпоху России часто сравнивают то со смутным временем начала 17-го века, то с реформами Александра Второго, то с периодом революции и гражданской войны 20-го века, однако это вряд ли что-то меняет по существу. Сравнение ситуации в современной России с событиями практически любой из предшествующих эпох даст знатокам тысячу поводов начать бесконечную дискуссию о сходстве и различии в истории, которая заведомо закончится ничем. Или, может быть, я ошибаюсь, и в исторических спорах действительно сплошь и рядом рождается столь нужная нам сейчас истина? Вот только почему мы об этом ничего не знаем?
Обратим внимание на следующее обстоятельство. Мелкие и мельчайшие факты далекого прошлого, подробности жизни Цезаря и Александра Македонского манят взоры историков и вдохновляют их на создание многотомных научных монографий. И в то же время громадные массивы информации о событиях недавнего прошлого, лежащие буквально под руками, остаются для них незамеченными; а ведь это тоже исторический опыт, да еще какой! Или может быть, ценность фактов оценивается историками прямо пропорционально степени их удаленности во времени?
Повторяемость и закономерность всегда были слабым местом историков; что же говорить о современном мире, который столь резко порвал "связь времен" с предшествующим процессом истории.
В эпоху перемен в людях усиливается стремление понять, что происходит со всеми нами. Но рассказывают нам об этом почему-то не профессиональные историки, а совсем другие люди, порой весьма далекие от ученой премудрости. Конечно, на осмысление важных событий необходимо время - однако ритмы эпохи ускорились, и возможности ждать появления таких работ годы и десятилетия нет. Об истории той же самой пресловутой олигархии и ее роли в судьбах России мы почему-то узнаем не из исторических монографий, а из книг литератора Бушкова. Прошлое олигархии - это не только древнегреческий аристократ Алкивиад, друг Сократа и враг народа Греции, или дворец дожей в Венеции. Нам тоже есть что вспомнить, - хотя бы те же строки, вышедшие из-под пера незабвенного Грибоедова: "Вельможа в случае, тем паче, не как другой, и ел, и пил иначе". По части вельмож, которые пили и ели иначе, чем другие, у России накоплен богатый опыт - от полумифического Рюрика до полувиртуального Абрамовича, бывшего губернатор Чукотки и нынешнего владельца футбольной команды "Челси".
Могут возразить, что необходимо различать фундаментальную науку и заурядную пропаганду знаний; популярные книги по истории - не более чем сектор массовой культуры, паразитирующий на достижениях подлинной науки. Сами бойцы фронта фольк-хистори наверняка считают иначе, - для них научные монографии всего лишь сырье, коллекция иллюстраций, примеров и исторических анекдотов. Да и живем мы не в средневековую эпоху, воссозданную в "Имени розы" Умберто Эко, когда монополией на грамотность обладали монахи, а церковные библиотеки были едва ли единственными хранилищами человеческой мудрости.
Бесчисленные свидетельства эпохи лежат у нас под ногами; однако важны не сами факты, а теории, их объясняющие. Кто-то пошутил, что у историков есть две главные проблемы - нехватка фактов и их переизбыток; проблема сегодняшнего дня - даже не избыток, а настоящее "буйство" информации, которая растет и множится, как растительный мир бассейна Амазонки в период дождей. Революция, начатая книгопечатанием, продолжена распространением компьютерных технологий и созданием всемирной веб-сети.
Конечно, в мире существует и тайная, скрытая от взоров людей сторона жизни, которую специалисты по конспирологии считают гораздо более важной, чем публичная и открытая; однако хорошо известно, что большая часть докладов разведывательных служб составляется на основе сведений из открытых источников, а не донесений тайных агентов. Наиболее ценным качеством в наше время становится не просто владение информацией, а умение ее понять.
Так что же такое наука Клио - вчерашний день, который изучается во имя дня сегодняшнего или попытка бегства из "страны настоящего" в "страну прошлого?" Может быть, и в самом деле не так уж и ошибались авангардисты, утверждавшие, что изучение прошлого бессмысленно и бесполезно, потому что новый мир создает не опыт, а фантазия.
Попытки некоторых российских историков принять участие в текущей политической жизни также не принесли заметной пользы для общества. Качества, необходимые для политика, редко расцветают в тиши архивов и библиотек. Ученому, покинувшему стены учебной аудитории, бывает очень непросто сохранить свою независимость и найти общий язык с людьми, полными жизненных амбиций и руководствующихся в своих действиях не столько стремлением к добру и правде, сколько природными инстинктами и материальными интересами. Кому, как не историкам знать, что в коридорах власти обитают именно такие люди? Увы, теория и практика, - две разные стихии.
Грядущая катастрофа - это конечно, преувеличение, риторический прием, такой же, как и "ножи в спину". Для тех, кто никогда не изучал марксизм-ленинизм, напомню - я просто повторил название знаменитой статьи Ленина. Частое упоминание имен классиков марксизма - отличительная особенность человека, получившего образование в советском вузе; шинель, из которой мы все выросли - не только гоголевская, но и красноармейская.
Слова, тексты, и тем более заголовки - всеобщее достояние, как учит нас не к ночи будь помянутый постмодернизм. Писатель - всего лишь простой писец, "скриптор", а ученый-историк - не более чем "нарратор" (кстати, что это такое?).
Можно вспомнить и Фукуяму: "Конец истории и последний историк" - чем не название для статьи? Только слишком уж мрачно.
Попробуем ощутить в себе прилив оптимизма, хотя речь все-таки пойдет именно о кризисе. Главная причина этого кризиса - разочарование общества в гуманитарных и социальных науках. Технические науки изменили мир, сделав его таким, как он есть (пусть даже не все его проявления мы принимаем за безусловное благо). Что сделали гуманитарии, те же историки, для того, чтобы технические достижения пошли на благо, а не во вред людям? Может быть, предложили миру альтернативы, более притягательный магнит, чем безудержная гонка за мифом - называется ли он техническим прогрессом или ростом благосостояния?
Тем более что по словам некоего историка "современная историография более не предсказывает будущее и не извлекает из прошлого уроков; она создает настоящему образ иного, который с завершением эры географических открытий миру больше неоткуда взять". Что же это за образ иного? Увы - я, как и большинство простых людей, что-то не вижу образа этого иного за дымкой исторических трудов, - разумеется, если не считать таковым стиль жизни древних майя, средневековых монахов, или французских аристократов эпохи просвещения.
Так что же делать историкам, чтобы избежать катастрофы - или, мягче, кризиса? Может быть, единственная альтернатива - центробежное движение внутри самой науки? На международном конгрессе исторических наук в Осло в 2000 г. прозвучала мысль о невозможности дальнейшего существования истории в качестве целостного интеллектуального проекта (идея хотя и спорная, но поддержанная многими историками). На смену истории приходят истории, или, как выразился Р. Спэнг, "тотальная история уступает место микроистории".
Может быть, историкам стоит отказаться от своих громких амбиций, и довольствоваться скромной ролью "хранителя социальной памяти" и полезной учебной дисциплины, предоставляющей взрослым людям тему для умных бесед, а юному поколению - прекрасные возможности для столь необходимой им тренировки ума? Крайний случай отказа амбиций, - признание того, что наука - всего лишь способ удовлетворения любопытства ученых историков и узкого круга их единомышленников. Некая разновидность хобби, которым занимаются в свободное время; или даже в рабочее - если тебе улыбнулась жизнь, и нет необходимости думать о "хлебе насущном". Что, конечно же, полнейшая чушь.
Одно из направлений, в котором двигаются историки - это превращение Клио в подраздел других конкретных наук и отраслей знания. Любой вид человеческой деятельности имеет свою историю - так давайте же изучать историю холодного и горячего оружия, болезней и здоровья, культуры и невежества, кинематографа и компьютерных игр, домашних растений и диких животных, обжорства и голодания, олигархов и бомжей. Хотя почему-то упорно лезет в голову вопрос - та ли эта наука, о которой мы говорили, и не лучше ли оставить ее специалистам по холодному оружию и домашним животным, отошедшим от дел?
Еще один способ - опять-таки, умерив свои амбиции, осваивать новые сферы индустрии услуг. Наша эпоха - эпоха зрелищ (что в чем-то роднит ее со столь любимой историками эпохой Древнего Рима). Для кого-то история - наука, но для большинства - еще одна разновидность шоу.
Почему бы не пойти на поклон к шоу бизнесу, став его консультантом по вопросам истории? Создатели фильмов и сериалов, разработчики компьютерных игр, авторы литературных триллеров охотно используют для своих произведений исторические сюжеты. Воссоздание исторической атмосферы, или хотя бы ее костюмно-декоративное оформление требует наличия специальных знаний. Почему бы не погреться в лучах славы Голливуда и Болливуда (или как там еще называется его индийский симулякр Голливуда?).
Разумеется, придется поступиться принципами. Клио многолика; однако шоу-бизнес интересует только один ее облик - прекрасной и загадочной дамы. Голливудское средневековье - это не голод, чума и жизнь в одной хижине со свиньями, а отважные рыцари в сверкающих доспехах, красавицы в шелках, голосистые миннезингеры, король Артур в поисках Святого Грааля и благородный разбойник Робин Гуд, защитник всех угнетенных.
В отношении современности к прошлому есть что-то от чувства, которое испытывает пожилой человек к поре своей юности. Вспоминается доброе и светлое - потому, что от этого становится легче жить. Так рождается "историческая ностальгия" - своего рода новая сказка об утраченном времени. Стихия шоу-бизнеса - не реальная, а мифическая, лазурная, глянцевая, призрачная "история". Со вздохом признаем - постмодернистский термин "симулякр" будет тут как нельзя более к месту.
Историческое шоу, как и всякое шоу, "must go on" - с участием экспертов или без него. Обратим внимание, что историки много ругали фольк-хистори, однако почему-то забыли его главный жанр - кинопроизводство. Какой-то неленивый эксперт по римской истории насчитал без малого два десятка неточностей в популярном фильме "Гладиатор" (с участием актера Рассела Кроу). При известном старании это число можно было бы, наверное, довести до полусотни. Вот только имеет ли этот показатель хоть какое-то отношение к кассовому успеху фильма?
Некоторые историки сами создают нечто в стиле фольк-хистори, как например, А. Валентинов, один из основателей жанра "криптоисторического романа" и автор романа-расследования "Спартак". Но это - скорее индивидуальный путь, чем выход для всего сообщества. Один из членов временного правительства мог бежать из Зимнего дворца, скрывшись то ли под женской, то ли просто под чужой одеждой. Но вряд такой фокус удался бы, если в бегство ударилось все правительство министров-капиталистов.
Впрочем, переодеваться в чужое платье не обязательно - можно, например, попробовать сменить устаревший костюм на более новый. Вместо тяжеловесной формы научной монографии, напичканной многочисленными цитатами, ссылками и комментариями, можно предложить читателям книгу-расследование или, например, книгу-путешествие. Вопреки тому, что утверждают постмодернисты, наука и литература - две разные сферы деятельности, которым есть чему поучиться друг у друга. Прообраз книги-расследования - детектив, а исследования- путешествия - даже не "роман странствий" или путевые записки, а миф, стержень сюжета которого всегда составляет путешествие героя.
Разрастание пропасти между исторической наукой и обыденным сознанием, которое Аллан Мегилл назвал "беспрецедентным", может повлечь за собой такое странное явление, как превращение фундаментальной истории в "мертвую науку" - по аналогу с "мертвым языком" латынью. Язык древних римлян, как известно, явился основой для формирования нескольких современных языков. Когда-то он даже был международным языком ученых; его изучали в старых российских гимназиях и до сих пор преподают в университетах. Но это - мертвый язык, остановившийся в своем развитии, язык, на котором не говорит ни один из ныне живущих на земле народов. Устроит ли историков такая участь?
Наиболее перспективный вариант развития - смена парадигмы. Наверное, самое главное, чего сейчас требуется история - новая методология, новые подходы и новые теории. Соотношение между интерпретацией и фактом должно изменено в пользу теории - что бы ни говорили по этому поводу постмодернисты. Если сами историки не могут их создать, необходимо брать извне? Откуда - разумеется, отовсюду. Не только из философии, экономики и тем более - социологии. Вспомним нашумевшую книгу Паршева "Почему Россия не Америка?". Многие явления российской жизни, которые обычно рассматривали как форму проявления "национальных особенностей русского характера" на поверку объясняются более материальными, я бы даже сказал, "земными" причинами. Попросту - климатом. Россия - не Америка не потому, что русские по тридцать лет и три года валялись на печи, били друг другу морду и пили водку, а американцы осваивали Дикий запад, стреляли из револьверов в индейцев и пили виски. В Европе и Америке гораздо более благоприятный климат, и это - важнейший фактор исторического развития. Почему Россия так велика, вопреки словам Кутузова о том, что отступать некуда, - да просто потому, что русские освоили практически незаселенные земли с климатом, плохо пригодным для комфортной жизни, - и территории эти составляют сейчас большую часть страны. Казалось бы, речь идет об очевидных вещах, - но почему-то никто не делал из них таких далеко идущих выводов, как Паршев. Философия и теория есть везде (в этом постмодернисты отчасти правы) - вот только чтобы обнаружить ее, необходимы пытливость, смелость мысли и талант.
Смена парадигмы - это замечательно. Но есть и еще одна сторона, о которой часто забывают. Революция - это не только смена идеологии или дележ собственности (называемый приватизацией или как-то иначе); это еще и смена социальной элиты, господствующего класса. Может быть, в этом - главное последствие социальных переворотов.
Науку создают люди. Историческая наука такова, каковы ее творцы - историки. Профессия ученого-гуманитария - хотя и уважаемый, но далеко не самый престижный вид деятельности в современном обществе, - хотя бы потому, что она достаточно скромно оплачивается. В эту профессию, как правило, идут люди с определенными чертами характера, к числу которых можно отнести любовь к коллекционированию фактов, аккуратность, педантизм и скрупулезность; Индиана Джонс - не историк, а археолог, хотя если честно признаться - откровенный авантюрист, случайно надевший костюм университетского профессора.
Может ли нынешнее поколение историков, с их образованием, жизненным опытом и складом характера работать как-то иначе? Сомневаюсь. Может быть, для выживания науки Клио необходимы не только новые идеи, но и ученые нового типа?
"Дилетантизм идет на смену профессионалам!" - бьют тревогу борцы с демоном фольк -хистори. Совсем не обязательно - просто само понятие требований, которые предъявляются к профессионалу, меняется. Нужны ученые с другим образованием, иным мировоззрением, может быть - с другим жизненным опытом и более высоким уровнем амбиций. Какие причины могут заставить квалифицированного знатока финансов или менеджера средней руки сменить высокооплачиваемую работу на участь ученого-историка - тот еще вопрос; однако чтобы не говорили марксисты, в нашем мире существуют не только материальные интересы.
Может быть, некоторые исторические проблемы разумно осваивать научными коллективами, состоящие из специалистов разного профиля - но только не такими, о которых я уже рассказывал. Научному коллективу необходимо то же, что и любому другому, например, воинскому - цель, иерархия и правильная организация; главная разница состоит, наверное, в том, что командир не тот, у кого больше звездочек, а тот, кто талантливее и умнее, - потому что в науке нет и не может быть устава (что так и не смогли понять марксисты).
Великий Шлиман (куда же без него!), раскопавший то ли древнюю Трою, то ли, как принято сейчас говорить, город, похожий на древнюю Трою, не был профессионалом в привычном понимании этого слова. Потомок древних викингов и друг Юрия Сенкевича, любимца советских телезрителей Тур Хейердал был, наверное, заурядным и легковесным историком. Но то, что он сделал для науки, превосходит значимость десятков исторических монографий.
Может быть, новым историкам действительно удастся обнаружить философский камень - смысл мировой истории. В науке процесс иногда важнее результата; рыцари короля Артура так и не смогли отыскать Святой Грааль, но этот поиск стал едва ли не самой романтической легендой в истории человечества.
Как бы то ни было, будущее науки истории под угрозой, и решать его предстоит самим историкам. Вы, наверное, убедились, что автор - не воинствующий критик, а скромный любитель истории. Зачем же тогда так необходимы упомянутые выше ножи? Ножи -холодное оружие, инструмент насилия, которым так богата история человечества. Заменим их на другой предмет, инструмент не устрашения, а помощи и оздоровления. Размышления и советы - это слишком плоско и скучно. Поэтому давайте поменяем в названии "ножи" на "пиявки", - своего рода лекарственные средства, которые в меру своих скромных сил помогают выжить и сохранить здоровье.
© Александр Балод, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
