ВНИМАНИЕ! Следующий далее текст содержит описания из области сексуальных отношений и ненормативную лексику. Если вас шокируют подобные темы и выражения, рекомендуем вернуться к оглавлению "Словесности"!
Средь протоплазмы неба из Тамбова
Комбайны островерхие летят.
Под звуки арфы ровно в пол второго
Я из базуки выпустил снаряд.
Увидев, что упал комбайн прекрасный
Вдали за косогором и рекой,
На шею повязал я шарф атласный,
И двинулся к комбайну по прямой.
Я шёл вперёд, касаясь шевелюрой
Листвы деревьев, рвущихся в астрал.
И каждый шаг мой бурной увертюрой
Невидимый оркестр сопровождал.
И вот, когда могучие светила
Поднялись, озаряя край ночной,
Под горестное пенье Азраила
Комбайн во мгле предстал передо мной.
Искрила повреждённая проводка.
Из трещин вился медленный дымок.
И шестерни позвякивали кротко,
Горючий перемешивая сок.
Я долго с восхищением тревожным
Стоял у той воронки на краю.
И сорок девять слёз неосторожных
Из глаз моих скатились на броню.
Вдруг мощный гром фанфар вдали раздался,
И грянул хор басов со всех сторон.
То за грядами гор уж поднимался
Стального солнца синхрофазотрон.
Покрывшись постепенно волосами,
Комбайн распух и треснул пополам.
Зелёными тягучими волнами
Волшебный сок потёк к моим ногам.
По тем волнам, скрипя гидронасосом,
Дымя спиралевидною трубой,
Плыла, глазным сверкая купоросом,
Царевна-лебедь в лодке золотой.
- привет, электрорыцарь мой желанный!
Ты тот, кого так долго я ждала...
Приблизь ко мне свой конус шестигранный,
Пора любви волшебная пришла!
И вот сверкнул разряд на электроде,
Запел насос, давленье возросло,
И лимфа потекла в трубопроводе
В её уста из тела моего.
Так продолжалось несколько мгновений.
Потом насос был отсоединён.
И счастием волшебных ощущений
Я был в теченье часа окрылён.
Когда упал на землю, обессилен,
Навеки ум утратив от любви,
Увидел я, как в небе тёмно-синем
Две дымные полоски пролегли.
Там, вдалеке, где след её растаял,
Извечный повторяя свой маршрут,
К Венере направляясь дружной стаей,
Комбайны островерхие плывут.
Ебался небосвод в начале мая.
Ебался снег, подснежники еблись.
Ебалось всё, в лучах весны играя.
И ветер пел: ебись, ебись, ебись!
Я шёл вперёд, безумный, охуевший.
И не переставал охуевать:
Весь мир цветной, величественный, нежный
Ко мне пытался тоже приставать!
Так проеблись бессонные недели.
И кончила в разбухший май весна.
И жаворонки в небе охуели,
И солнце охуело и трава.
И лето вдруг пиздатое настало.
Настало время ёбаной жары.
И просто всё теперь охуевало,
в беспамятстве хуея до поры.
Сидели охуевшие стрекозы,
Не в силах на жаре такой летать.
Лишь квакши вожделели к ним сквозь лозы,
Мечтая их по-быстрому сожрать...
Но вскоре осень в рот всех отъебала
Холодным ветром, мерзостным дождём...
Катались по земле ошмётки бала...
И был пиздец, но это всё потом.
Зато сечас, в миг ебли вдохновенной,
Закатывая влажные глаза,
Любовники ебущейся Вселенной
Оргазмами волнуют небеса.
Пойте, нимфы, бей в литавры,
царь полуночных цикад!
Нам поведайте, кентавры,
о садах мирских услад!
Как неистов Селадон
в страсти к трепетной Цирцее,
как кружит и скачет он
по руинам Эритреи.
Вот она, легка, вольна,
словно бабочка, порхает
и беспечно с валуна
на валун перелетает.
Вот в прыжке её взвился
край туники шаловливый,
где меж ног уж пролился
сок любови похотливой.
Ветви тонкие олив
от волнения трепещут.
Месяц, холмы озарив,
в озерце искрит и блещет.
Там русалок дивный хор
призывает Селадона,
но его влюблённый взор
лишь Цирцеей околдован,
что, играя в гуще трав,
при дворе царя-Грибницы,
соки вешние вобрав,
превратилась в чаровницу.
Но лишь нежный ветерок
юных ног её касался,
лишь залётный лепесток
с девой ночью целовался.
Наконец, утомлена,
в мох упала мягкий, пряный.
Тут же из-за валуна
Селадон прокрался рьяный.
Свой приап уж навострил
между ног ея прелестных
и, собрав остатки сил,
словно коршун с туч небесных
он обрушился на цель!
Глядь - а вместо девы томной
стайка бабочек-Цирцей
упорхнула в воздух сонный,
хохоча и веселясь
в чистом облаке эфира,
и упал бесстыдник в грязь
на потеху двум сатирам.
Долго хохот их метался
между хладных горных круч,
от обрывов отражался
и смущал громады туч.
От неведомого лиха
в страхе путник лошадь гнал.
И скулил в пещере тихо
робкий прихвостень-шакал.
Облака чудили с ветром,
и сквозь толщу их завес
сыпал молниями щедро
потревоженный Зевес.
Пойте, нимфы, бей в литавры,
царь полуночных цикад!
Нам поведайте, кентавры,
о садах мирских услад!
Как неистов Селадон
в страсти к трепетной Цирцее,
как кружит и скачет он
по руинам Эритреи.
Притворяться, в общем-то, не надо.
Буду честен сам перед собой.
Мне приснилась в хлопьях снегопада
Девушка с чувствительной пиздой.
Если нежно взять за клитор сладкий -
С криком страстным выгнется она,
Грянет гром, тотчас придут осадки,
И наступит в городе весна.
Если ж, приведя в библиотеку,
Ей раздвинуть ноги под столом
И с лицом большого человека
Сжать пизду ладонью целиком -
Задрожат бесчисленные окна,
Солнце совершит круговорот:
Лето вдруг легко и беззаботно
Тёплым светом улицы зальёт.
А когда, как знойный итальянец,
Позабыв про девичию честь,
Ей туда введёте средний палец,
Зелень листьев вдруг покроет жесть...
Небо содрогнётся от пульсаций.
Дева руку бёдрами сожмёт...
И под гром торжественных оваций
Осень золотая к нам придёт.
Но когда утихнут песнопенья,
Славящие щедрый урожай,
Смазанный обильным истеченьем,
Палец из вагины вынимай.
Схватятся полуночным морозцем
Маленькие ветки и ручьи.
Заблистают инеем на солнце
Грязи отвердевшие клочки.
Первый снег закружится в метели.
Солнышко на месяцы умрёт.
Прекратятся радостные трели,
И зима-волшебница придёт.
Сложно жить средь этой круговерти.
Можно сгинуть в дымке голубой.
Но я верю - мир спасёт от смерти
Девушка с чувствительной пиздой.
И видел я среди звериных рыл,
Что бродят в джунглях зелени атласной,
Как ночью разноцветный мохнокрыл
Сосал хуи царевичей прекрасных.
Сокрывший острия смертельных жал,
Убрав клыки, что бритв стальных острее,
Он ртом своим пизду изображал,
Прикинувшись во тьме лесною феей.
Он долго плыл, скрываясь, по пятам,
Отравой осветив свои прожилки,
Прозрачный выев мозг проводникам,
Что не смогли сберечь свои затылки.
И вот одни, среди бескрайних чащ,
В жестоком царстве тигров саблезубых,
Там, где не слышен их бессильный плач
За шумом первобытной жизни грубой,
Царевичи сквозь лес дремотный шли,
Увешанные саблями и златом,
Как трёх держав богатых корабли,
Гонимые безжалостным пассатом.
А меж деревьев крался мохнокрыл,
И, соком сладострастным истекая,
То в кронах пальм застенчиво кружил,
То следовал тропы лесной по краю.
И вот, когда диск солнца в горы пал,
И тьма пришла,
Кривляясь и танцуя
Пред ними мохнокрыл нагой предстал,
До колик одержимый жаждой хуя.
Средь мглы лесной меняются черты.
И, вместо полагающейся пули,
Царевичи сквозь толщу темноты
Хуи к нему с улыбкой потянули.
С тех пор прошло немало душных лет.
Покрылись пылью башенки с часами.
Не дождался царевичей обед,
Пустынны залы с дивными дворцами.
Но в джунглях тех весеннею порой,
Когда на небе кружатся светила,
До сих времён с любовью и тоской
Зовёт средь ночи кто-то мохнокрыла.
Сентябрь косматый. Дуновенья брома.
Теснит вестибулярная истома
Мою академическую грудь.
Смещён центр тяжести. Скорее, кто-нибудь!
Стальную ногу оторвать от пола...
Бедро работы юного Бенцоло
Готово в прах рассыпаться чрез миг.
Бодрее, пневмоприводный старик!
Ещё грохочут шестерни под брюхом!
Ещё могу из мраморного уха
Прицельно плюнуть серой в лоб врагу!
Тот упадёт в нагретую траву,
Примяв спиралевидные ромашки.
Застонут всполошённые букашки
Чредами бесконечных шестерней.
А он, дрожа остатками бровей,
В доспехах из прозрачной карамели
Лицом старинным, кисти Рафаэля,
Посмотрит в голубые небеса,
И смолкнут электронные глаза...
К нему подкатим, вырежем подвязки,
Перекачаем литров десять смазки,
Заменим платы, кожу обновим...
И вот стою красив, непобедим!
Стрелою острой в небо я взлетаю
И крылья голубые расправляю.
Я вижу чётко весь подлунный мир.
Серебряные реки, парк Чаир,
Где ты стоишь и ждёшь меня веками
С больными распростёртыми руками,
Где нет необходимых шестерней.
Супрематизм. Эпоха Хуа Вэй.
Здесь каждый гвоздь сияет совершенством.
Их забивали с истинным блаженством
Эпохи Возрожденья Мастера.
Твои десятитонные глаза
В глубинах роковой мерцают страстью.
Со всею в мышцах собранною властью
На кнопку пневмопривода давлю,
Стучу по пыльным клавишам "ЛЮБЛЮ",
В контейнер протоплазму наливаю
И с трепетной надеждой замираю...
Проходит год. Часы мои стучат.
Но жизни нет. И шестерни стоят.
И снова, раб своей берцовой кости,
Бреду и плачу золотом от злости.
Вокруг трубит несовершенный мир.
Не лучше ль дёрнуть жизни балансир
И перейти на уровень смертельный,
Где сам да Винчи в камере отдельной
Свои биомагнетики творит?
Уж сердце синим пламенем горит.
Грядёт подготовительная фаза.
Прощальная написана уж фраза.
Её осталось разослать друзьям.
Читаю почту. В папках только спам.
Ещё письмо. Наверное, реклама.
Гореть в аду презренным слугам спама.
Смотрю на дату... прислано сейчас.
И не могу отвесть безумных глаз!
Там средь цветов и вязи лебединой
Старинным шрифтом набрано: "ЛЮБИМЫЙ!"
Князь Владислав Бобон-Фофо
Был абсолютным комильфо.
Он запускал, вертя на спице,
Свой антрекот под небо Ниццы.
Потом, подпрыгнув, ртом хватал
И с гулким чавканьем глотал.
В асфальт ударив каблуками,
Скользил безумными глазами
По формам восхищённых дам.
И, все они, пища "шарман!",
Сейчас же в обморок валились,
Чтоб грудь иль ножка обнажились,
А он ходил и целовал.
И бёдра пальцами ласкал,
Откинув край интимных кружев.
И дамы, ласки той не сдюжив,
Стонали в голос, не таясь,
А наш прекрасный строгий князь
Их шлёпал, требуя заткнуться.
Но - не успеет отвернуться,
Как дамы снова за своё.
Стенают, мучая бельё,
В плену глубоком вожделенья.
И князь, чтоб сгладить треволненье,
Тех дам шампанским поливал.
И жар любовный остужал.
А сам же вскакивал в машину,
Жал потаённую пружину
И улетал на дикий пляж
Вводить купальщиц в буйный раж.
Там среди пёзд и вставших сисек
Он шёл с царём мужских пиписек,
Держа его наперевес.
И чтоб пиздой никто не влез,
Князь прикрывал его трусами.
А дамы влажными глазами
До пота на срамных устах
Ему сканировали пах.
Тянулись губы половые,
Кипели страсти роковые.
А он, на всё махнув елдой,
Бросался в яростный прибой,
Где ждёт его любовь другая.
На дне русалка молодая
Меж камней розовых живёт
И иногда ему сосёт.
Ей мил его конец могучий,
Тепло яиц и пах колючий
Средь рыб холодных и камней.
Так в век суровых скоростей
Средь человеческой стремнины
Нас привлекает взгляд невинный
С елдой огромною во рту.
Ну, всё, пиздец. Я хохоту.
Вот я прижал тебя к камину,
прекраснолицый Оффенбах,
как заводную балерину
с противным писком на губах.
Прижал и жму ещё сильнее.
Мертвеют кончики усов...
Твой писк становится грубее,
переходя в утробный рёв.
Трещит хребет, синеют губы...
Скопился в печени фреон...
Чик трак! Сверкнули белым зубы!
И выпал синхрофазотрон.
Беспрекословною царицей
упал ты на пол голубой.
Мелькнули призрачные лица,
член обнажился золотой.
Как вздох оркестра перед бурей,
передо мною воздух плыл.
Как будто кто-то сладкой пулей
меня как-следует убил.
А ты, красивый, побеждённый,
на плитах каменных лежал,
из колбы сердца повреждённой,
мерцая, счастьем истекал.
Чуть тронув нити контрабаса,
Я завибрировал душой.
И туч причудливые массы
Сошлись, гремя, над головой.
Спиралевидными иглами
Они просвечивали мир.
И Муза с жёлтыми глазами
Сошла с небес, оставив пир.
В засаде мешкая недолго,
Охвачен бурею страстей,
Я мигом вспрыгнул ей на холку,
Не пожалев своих костей.
Мы долго в танце с ней кружились,
Но вот, устав, на третий день,
Среди поляны опустились
На полонённый мхами пень.
Вокруг, меж зарослей клубники
Летали робкие слоны,
А я, стянув с неё тунику,
Узрел на солнце, как нежны
Покровы губ, ведущих в лоно
И острия златых грудей,
Торчащих в небо непреклонно,
Ещё не знавшие детей.
И вот, безумию покорный,
Раздвинув ноги что есть сил,
Её пизду на член неровный
Я с тихим стоном насадил.
Катились волнами оргазмы
По нашим трепетным телам.
Творя любовь разнообразно,
Мы воспаряли к небесам.
Но вот, застыв с финальным криком
В одной из древних диких поз,
Вдруг в озарении великом
Я свой смычёк над ней вознёс!
И всё затихло во вниманьи.
Застыли листья на весу.
Лишь элефантов трепетанье
Давало знать, что мы в лесу.
Кивнув невидимому хору,
Приник я к Музе животом.
И, верный внутреннему взору,
Ей по лобку провёл смычком.
Сначала тихий, незаметный,
Родился в недрах Музы звук,
Ведомый нежностью запретной
Моих пульсирующих рук.
И, нарастая постепенно,
Набух истомою в груди.
На шее выступили вены,
И вот уж некуда идти
Кумулятивному давленью,
Как вдруг она раскрыла рот,
И мощь причудливого пенья
В прозрачный купол неба бьёт!
Раздался треск - летят осколки.
Покровы внутренних небес
Валятся в лес, где рыщут волки
В бесплодных поисках чудес.
А наверху через проломы
Видны иные небеса,
Там где богов летают сонмы,
И слышны духов голоса.
А я водил смычком всё чаще,
Другой рукой лаская грудь,
И голоса лились всё слаще
И, покидая Млечный Путь,
Мы Космос в звёзды целовали
И рассыпались в тот же миг
На сонмы ярких магистралей,
Что рисовали божий лик
На фоне чёрного пространства!
Потом всё гасло. И во мгле,
Мелькнув искрой протуберанца,
Мы просыпались на Земле.
И, утомлённые, лежали
С кислотной пеной на устах.
Прозрачной плёнкой зарастали
Проломы в серых небесах.
Высоко мёд мерцает над горами.
Достать его - несбыточный удел.
Лишь пневмо-рыцарь в панцире со львами
В свой рог спиралевидный задудел.
К нему слетели сонмы пчёл навстречу,
А среди них была одна пчела,
Что хладный ум, красотами калеча,
Средь замершего воздуха плыла.
Её лицо, достойное богини,
Приблизилось к отверстиям для глаз
И встретилось со взглядом тёмно-синим
Сосудов, где души томился газ.
Их челюсти со скрипом разомкнулись,
Но был недолгим жаркий поцелуй:
Сто тысяч жал в его броню воткнулись,
И яд потёк по латам сотней струй.
Чрез миг броня распалась на нейтроны,
И рыцарь встал во всей своей красе
Пред сонмом жал Давидом обнажённым,
И пчёлы пали наземь, но не все.
Скрестил он меч с окровавленным жалом,
Снопы весёлых искр летели в ночь.
Но мощью мышц и кованым металлом
Сумел свою врагиню превозмочь.
Теперь в плену царица пчёл младая
Сосёт жемчужный рыцаря нектар,
И мёд тягучий, как янтарь сверкая,
Сочится в потайной резервуар.
Не жди электронного мужа домой.
Он канул в волнах проводов.
В объятьях программы задорной, младой
Он спит среди ярких цветов.
Вокруг электричество мерно гудит.
Колышатся волны любви.
Его электронное тело летит
Далёко от бренной земли.
Скрываются в космосе сонмы наяд.
Он будет богиней любим.
Лишь только нахмурит свой пристальный взгляд -
Все ниц упадут перед ним.
И в космосе есть золотая звезда,
К которой, спустя много лет,
Быть может, придёт, отпустив провода,
Его серебристый скелет.
Когда Плутон бредёт, сгущая тени,
Мерцая сквозь кулисы серных туч
И в землю на короткое мгновенье
Вонзается его зелёный луч,
Слепой мутант, почуявший тревогу,
Искря десятком ржавых шестерней,
Перебегает грязную дорогу
И тонет средь металла и камней.
Оплакивая царственного брата,
Летит Юдифь из хладного дворца,
Заросшего кристаллами фосфата
С чертами ненавистного лица.
Над ней парят гонцы Гипербореи,
В рога небесных буйволов трубя,
С известием, что брат в объятьях феи
Уж прибыл в их цветущие поля.
Но дева, переполненная гневом,
Кентавров созывает на войну
И едет под колеблющимся небом
Дать смертный бой коварному врагу.
А во дворце вино рекой струится.
Уж тридцать дней пирует SOLOMON.
Показывают сложные ключицы
Наложницы ему со всех сторон.
Он смотрит в их глубокие проёмы,
Расцвеченные сонмом тонких жил.
И те, подобно девушкам влюблённым,
Трепещут остриями юных крыл.
И льются в них потоки перламутра,
Толчками опьяняющей любви.
И с криками рождаются под утро
Миров земных крылатые цари.
Но взгляд порой бросает вожделенно
Пресыщенный любовью SOLOMON
Туда, где на картине откровенной
Юдифь лежит нагая под окном:
"Зачем я вёл войска на штурм безумный,
Зачем владыку грозного убил,
Когда теперь в миру моём подлунном
Алмаз я самый ценный упустил?"
И грозные колеблются фанфары,
Могучий царь заканчивает пир.
Пустеют переулки и бульвары.
Густая ночь скрывает сонный мир.
Но тень скользит по северным покоям...
Заслышав шум, проснулся SOLOMON,
И стрелы извивающимся роем
Утыкали его стальной хитон.
Сверкнув мечом, Юдифь к нему стремится,
Но враг с колен израненных вскочил,
И начали они друг с другом биться,
Удары нанося, что было сил.
На плиты пола тучи искр летели,
И вновь пал на колени SOLOMON.
Внутри суставы жалобно запели.
И, глядя ей в глаза, взмолился он:
Люблю тебя! Отдам тебе владенья,
Возьми мой меч из плазмы голубой!
Скорее прекрати мои мученья
И стань моей царицей и женой!
Но меч, сверкнув, безмолвно опустился
На голову поникшую его.
И рёв тоскливый в залах прокатился,
И крови заструилось молоко.
Над ним Юдифь печальная стояла,
Зелёные косицы теребя.
Слеза спиралевидная сияла
На панцире убитого царя.
Взглянув на лик лежащего злодея,
Увидела Юдифь, как он красив.
И сердце в ней забилось, холодея,
Почуяв страсти бешеный прилив...
Прошли года. Сгустилось время в норах.
Усилился до шума в голове
В ночи светил вращающихся шорох.
Настал покой на мраморной Земле.
Теперь Юдифь - владычица предела,
Железною рукою держит власть.
Ведёт дела жестоко и умело,
Навеки позабыв, что значит страсть.
Но изредка она в пустынной зале,
Когда безлунной ночью не до сна,
Посредством засекреченной педали
В пещеру опускается одна.
Там на вершине тонкой сталагмита
Стоит большая ваза из стекла.
И в жидкости густой электролита -
Живая SOLOMONа голова.
Они беседу праздную заводят
О прошлых и сегодняшних делах.
Меж тем шатунный вал в подвале ходит,
Мощь тока повышая в проводах.
И светится дворец, питая город
Энергией несбывшейся любви.
Крутите ж веселей свой старый ворот,
Вращатели кубической Земли!
В зелёной мгле скрываются мужчины.
Сидят по норам с ночи до зари.
И робко прячут в складках мест причинных
Свои неугомонные хуи.
Двурогий серп качается, как лодка,
Когда, фатою скрыв черты лица,
В ночные джунгли лёгкою походкой,
Нагая, выбегаю из дворца.
Лишь лук и стрелы в космосе годятся,
Чтоб выбить зазевавшуюся цель
И ловко драгоценный хуй и яйца
Сложить в мешок под радостную трель.
В моём дворце, украшенном хуями,
Торжественная музыка звучит.
Зелёными качая фонарями,
Там бродят Франкенштейн и Троглодит.
Мы распакуем свежую добычу,
Подключим к электродам золотым
И, древний претворяя в жизнь обычай,
Я в гонг ударю молотом стальным!
На этот звон слетятся дьяволицы,
Взывая жадно тысячами лон.
И станут меж колоннами кружиться,
Бросаясь на хуи со всех сторон.
И та, что победительницей станет,
Уедет в погреб рыцарей рожать.
И остальным, чей крик мне сердце ранит,
Придётся всем обратно улетать.
А из подвала выйдет несравненный,
Прекрасный рыцарь в шубе голубой.
И хуй его со спермою целебной
Ко мне в пизду проникнет сам не свой,
И по спирали средь бурлящей плазмы,
Туда, где впав навек в глубокий сон,
Неистовые прячутся оргазмы,
Исторгнется с победным шумом он!
В привычках леди, преданных балету,
Одну я склонность милую люблю:
Сводить прилежно и зимой и летом
Интимную растительность к нулю.
Чтоб на лету неистовом, высоком,
Когда весь зал дыханье затаил,
Едва заметный под воздушным шёлком,
Вид пышных кудрей взоры не смутил.
Уединившись перед зеркалами,
Когда до представленья два часа,
С пленительно раскрытыми ногами
Они творят все эти чудеса.
Чтоб заново рождённое сияло
Своим цветком нежнейшее из лон
И зрителей случайных ослепляло,
А из мужей навек изгнало сон.
Ах, знайте, я мечту одну лелею:
Быть рядом в те часы и помогать
Фиксировать, в работе той радея,
Участки, что бессилен взор достать,
Изобличая пристально и рьяно
Избегшие вниманья волоски,
А после - от усердия чуть пьяный,
Втирать кремов питательных мазки.
Хотя, быть может. Что же вы, куда?..
Послушайте, ведь это никогда.
К чему всё это? Перестаньте! Вон!
Хотя, наденьте, может быть, condome?
На всякий случай. Шансов нет. Но всё же...
Вы так на Тарантино не похожи,
Что я готова дать...
Ой, нет, не дать...
С чего вы вдруг уселись на кровать?
Нет нет, пардон, мон шер, я не такая.
И что с того, что я лежу нагая?
Нет, там не мокро. Просто был муссон.
В томление меня приводит он.
И я брожу по улицам одна.
Задумчива, прекрасна и влажна...
А я вас не звала. Идите с миром!
Входная дверь меж ванной и сортиром.
Вернулись? Заблудились? Вот позор!
Но где блуждает ваш нахальный взор!?
Подайте шарф! Я им прикрою ноги.
И то, что между ними. Эти соки
Блистают не для вас меж этих губ.
Ах, осторожней! Ваш язык так груб!
В нём нет гармонии! Нет глубины Шекспира!
Размаха Гёте! Натиска Аттилы!
Всё! Надоели! Я вас прогоняю!
Правее! Глубже! Ах, ох, ах! Кончаю...
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
