Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




Литературно-критический проект "Полёт разборов"
серия 70 / Часть 2. Сёма Ткаченко


23 января 2022 в формате Zoom-конференции состоялась 70-я серия литературно-критического проекта "Полёт разборов". Стихи читали Софья Дубровская и Сёма Ткаченко, разбирали литературные критики Валерий Шубинский, Данила Давыдов, Ирина Машинская, Алексей Мошков, Юлия Подлубнова, Евгения Ульянкина и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Ника Третьяк.

Представляем стихи Сёмы Ткаченко и рецензии Ирины Машинской, Юлии Подлубновой, Валерия Шубинского, Евгении Ульянкиной и Алексея Мошкова. Видео мероприятия смотрите здесь: (обсуждение Софьи Дубровской, обсуждение Сёмы Ткаченко). Также смотрите расшифровку обсуждения стихов Софьи Дубровской в "Сетевой Словесности".

Полная запись лекции Данилы Давыдова доступна по этой ссылке.




    Стихи Сёмы Ткаченко читайте – здесь –

    Рецензии:


    Рецензия 1. Ирина Машинская

Я не филолог, и для меня интереснее не только исходить из принципа анонимности (вспомним недавний проект - антологию "анонимных стихов" Дмитрия Кузьмина и Виталия Кальпиди), но и вообще сознательно не учитывая филологический контекст, его параметры и эталоны, то есть подходить к тесту вплотную, лицом к лицу, не привязывая анализируемые стихи и впечатление от них к каким-то школам и направлениям и, тем более, конкретным именам. Особенно - в формате "Полёта разборов", где предметом анализа является - по крайней мере, так было до сих пор, - заранее мне неизвестное. Но бывают исключения.

Некоторые подборки из тех, что я читала в рамках этого проекта, были именно "подборками", но некоторые производили впечатление небольшой - и пока анонимной для меня - книги. И вот, наблюдая со стороны за своим читательским впечатлением от микрокниги Ткаченко, я невольно, идя против своих же принципов, вспоминала то Сильвию Платт ("сатиновые дети" как некое страшное подтверждение), то Дилана Томаса - модернистов именно западных. Более того, как это ни парадоксально, всё время слышалась мне тут устойчивая (fixed) сверхформальная форма: вилланель. "Mad Girl’s Love Song" Сильвии Платт и знаменитое "Rage, Rage Against the Dying of the Light" Дилана Томаса - именно вилланели. Их формальная сторона - следствие не литературной игры, а именно проявление самих необузданных сил, заключённых с тексте, с одной стороны, требующих какой-то ограничивающей их воли, каковой и является "форма", с другой - выражающих себя в навязчивом повторении образов (здесь, например, - мотылька и близких к нему), слов, звуков, оттенков. Стихи Ткаченко, разумеется, не вилланели, но в них есть эта вовсе не пасторальная сила, обсцессия, ослепительность, - но иногда и ослепление (читателя), о чём ниже. Эти стихи интересны и формально, потому что автор - возможно, интуитивно, - сам уверенно накладывает ограничения, разного рода скрепы: образные, тембровые - стихи "цветные", но каждое выдержано в одной палитре или стремится к ней как к некоему колористическому (например фиолетовому) горизонту.

Напряжённость проявляется тут в сквозных темах, например, в стихотворении "Свободы нет", которое кажется мне самым сильным, потому что в нём присутствует одно из самых главных свойств поэзии: стихотворение работает как самостоятельное от внешней воли автора тело, как бур или как крот, пробуравливая себе ход от начала к концу, к новому и никак иначе не выразимому смыслу. Ощущение земли и тела - вообще одно из самых ярких тактильно-визуальных впечатлений от этих стихов: тело как продолжение земли, и наоборот (№4 в цикле "Смертное", "Свободы нет", и особенно, конечно, "Востока"). Но яркость воображения становится препятствием для читателя там, где стихи ослепляют читателя - как свет прожектора, направленного в глаза, - и тогда всё становится яркой чернотой. Или когда образы спаяны так тесно, что за плотностью ткани не видно тематического (про)света, то есть когда богатство становится помехой самому себе. Есть искусство зияний и пауз, искусство не только слов - но и молчания, когда поэтом сознательно выдёргиваются какие-то нити, жертвуются фигуры и за счёт них проявляется и сверкают ярче тема и тело текста. В освоении этого искусства, мне кажется, и состоит следующая задача такого яркого поэта.



Про Сёму Ткаченко писала Софья Дубровская, участница этого же "Полёта разборов", указывая на способность молодого поэта "соединять друг с другом видимое только им так, что оно становится цельным, видимым и для нас". Это поэзия видения, зрения: подборка начинается с "двоится в глазах", продолжается "на чёрных глазах / может оникс я вижу прожилки / сетчатка пришитая", "увидеть сбоку / отстранить увидеть / увидеть сбоку снова / отстранить / в себе", "а сверху смотрели / на куст на меня мотыльки", ну и как пуант - "простучи арабеску отправь мне её фотоснимком / и сетчатку свою приложи к нему как печать". Визионерские опыты Ткаченко, отменяющие пространственно-физические и причинно-следственные условности, уводят более всего к Парщикову с его сложной метаболической (или, как пишут исследователи, фасеточной) оптикой и через него к Мандельштаму, столь важному для поколения "восьмидесятников" и считывающемуся как минимум в последнем стихотворении "Востока":

        прикоснуться к засохшим колосьям бордовой зимы
        и почувствовать пряное с мёдом дыханье затылком
        выходи из востока щепоткой зиры куркумы
        заповедной тесьмой из расправившейся бахромы

Но у Ткаченко очевидно есть то, что составляет нерв его поэзии: очень личностный конфликт телесного и предметного, явленный через зримое vs. ощущаемое. "Поэма о тканях и ненастоящем" - не только и не столько о тканях, комбинирующихся с предметами ("фланелевом кусте", "бархатном ножике", "сетчатке пришитой" и проч., что Ткаченко "ткёт"), но о тканях, материях иных, из которых состоит действительность, которые доминируют повсеместно, куда ни направляется взор. Но тем сомнительнее их реальность, их претензия на подлинность, поскольку то, что видится, и то, что ощущается субъектом, кардинально и драматически расходится.

        в кустах под фланелью
        руками хватаюсь за небо
        находится тело
        умершее вопреки
        корми меня солью слезы
        габардиновым хлебом
        оставьте меня
        мотыльки мотыльки мотыльки

Ткаченко пытается реанимировать категорию лирического субъекта (уже расщеплённую, уже редуцированную и многажды трансформированную в поэзии до него). Субъект у него - и чувствилище, и актор, имеет признаки целостности и соотносится с авторским Я, что в некотором роде придаёт мистическое значение этой поэзии. Цикл "Смертное" наполнен внутренними зеркалами, в которые смотрится субъект, выясняющий отношения со смертью и одновременно пространством, в котором она не то предощущается, не то пресуществляется (в том числе российским, векторально восточным, метафизически же однозначно северным), диалогизирующий всё равно с самим собой, как бы пытающимся обрести себя в объективированном пространстве и за его пределами.

        оставляю открытую на ночь ключи в замке
        раскалённое веко вскрывает льняную кость
        Это поступь чего-то в твоём зерновом зрачке
        что похоже на отсветы женщины в полный рост

Обращённые обратно глаза становятся ключевым образом в цикле (возможно, и в поэзии Ткаченко в целом), определяющим визионерское стремление к постижению изнаночности действительности. Оболочка глаз принадлежит миру объектов, сами они - телу, а зрение устремлено в неведомое и невидимое, но определяющее существование всего (и главным образом того, кто готов исследовать/визуализировать изнаночное).




    Рецензия 3. Валерий Шубинский

Читая стихи Сёмы Ткаченко, сразу же понимаешь их корни - и это немного настораживает. Эта поэзия выросла из того общемосковского поэтического языка и воздуха 1970-80-х годов, который стоял за спиной смогистов и поэтов "Московского времени". Но перед нами поэт, родившийся на четверть века позже! Можно понять ориентацию на крупного поэта, работавшего десятилетия назад, но не на общий стиль эпохи.

Как этот стиль дошел до нас? Через эпигонов, работавших в 90-е и ныне канонизированных в известном кругу, - Бориса Рыжего и Дениса Новикова?

Возражение Бориса Кутенкова: Я бы не согласился с этим уничижительным определением "эпигоны" по отношению к Рыжему и Новикову. Можно вспомнить Арсения Тарковского и слова о нём из одного эссе Гандлевского. По словам Сергея Марковича, поэтам круга "Московского времени" он в период их молодости казался эпигоном Мандельштама. Спустя время Гандлевский перечитал Тарковского и увидел, что за похожими образами стоит другой человек, другая личность, другая поэтика. То же самое, на мой взгляд, и с Рыжим и Новиковым по отношению к Гандлевскому. Что касается Рыжего, то он искусно перемалывает самые разнообразные пласты русской поэзии, при этом сохраняя собственное биографическое лицо, - я подробно изучал его поэтику, об эпигонстве здесь не может идти речи.



Валерий Шубинский: Давайте сойдёмся на том, что Борис Рыжий так же соотносится с Арсением Тарковским, как Сергей Гандлевский - с Осипом Мандельштамом.



(Продолжение дискуссии читайте на FB-странице Валерия Шубинского. - Прим. ред.)



В. Ш.: Но сегодня работа в такой манере - уже не эпигонство. Скорее, это ситуация Пьера Менара, ибо одни и те же слова в ином контексте значат иное.

        оставляю открытую на ночь ключи в замке
        раскалённое веко вскрывает льняную кость
        Это поступь чего-то в твоём зерновом зрачке
        что похоже на отсветы женщины в полный рост
        что похожа на выцветший дoбела негатив
        оболочка твоих обращенных обратно глаз
        открывается дверь осторожно троллейбус крив
        и похоже рогами в сети проводов увяз

Если "тогда" задача была в том, чтобы очистить текст от риторики - и остаться наедине со своей экзистенциальной драмой (что лучшим из поэтов такого типа, например, Алексею Цветкову или Сергею Гандлевскому, и удавалось), то сейчас экзистенциальная драма вырастает из элементарных вопросов - "кто я", "о чём я говорю", "где я".

И вот там, где Сёма Ткаченко задается таким вопросом, - он поэт. А где не задаётся - там получаются грамотные "стихи вообще":

        вот твои руки невнятные потолки
        шли на восток а в итоге о чём ни спой
        песня не та я сбиваюсь иду не с той
        и совершаю невиданные крюки

Что бы я посоветовал поэту?

Избежать прямого "рассужденчества" (как в "Свободы нет"). Избегать длиннот (все тексты выиграют при сокращении).

И третье - главное - искать другие традиции.

В "Поэме о тканях и ненастоящем", лучшем тексте в подборке, происходит удивительное сочетание интонационного строя, восходящего к раннесоветской поэзии (времён Багрицкого и Луговского), основанного на брутальной риторике, - и обращённости к зыбкому и тонкому миру, более тонкому и зыбкому, чем обычно у Цветкова и тем более у Гандлевского. И это неожиданное сочетание работает:

        двоится в глазах
        фотоплёнка дымится в тетради
        фланелевый куст
        явно косится на мотылька
        тут нет ничего
        только снег и грошовые бляди
        и чья-то замёрзшая
        скрюченная рука

        и жить под кустом
        керосин заправляя под кожу
        постельным бельём
        на кулак намотать облака
        зажатый в руке
        стеариновый/бархатный ножик
        даст бог не проткнёт
        этот куст и того мотылька

И дальше - совсем уж красивое в своей резкости/тонкости место:

        гулять по парку
        видеть поражение
        немеющей в гортани пустоты
        май кашемировое
        украшение
        не помещающееся в кусты

        увидеть сбоку
        отстранить увидеть
        увидеть сбоку снова
        отстранить
        в себе
        сатиновые
        плачут дети
        не пожалеть и не убить

Я говорил о двадцатых и семидесятых годах, но есть третья точка, которую здесь стоит вспомнить. Это - пятидесятые годы. Времена Красовицкого, Чудакова. Совсем раннего Бродского. Эти поэты пытались решить сложнейшую задачу - совместить свою варварскую природную артикуляцию с той культурой, которую они пытались унаследовать, привить классическую розу к советскому дичку, будучи сами ветвью этого дичка. Это задача, встающая заново перед каждым поколением, или через поколение-другое. И, право, это гораздо интереснее, чем воспроизводить чужую компромиссную поэтику. Мне кажется, что "Поэма о тканях и ненастоящем" для Ткаченко - скачок к настоящему. Будем ждать новых шагов.




    Рецензия 4. Евгения Ульянкина

Стихи Сёмы Ткаченко по-человечески и по-читательски понравились мне больше, чем стихи Софьи, - однако начинается подборка с наименее удачного, на мой взгляд, текста. О нём скажу позже, а сначала, что называется, "про хорошее".

Если оставить в стороне первый текст, нам остаются три вещи, - цикл "Смертное", "Свободы нет" и "Востока". "Смертное" предваряется эпиграфом, прямо указывающим на вполне выпукло проявленный ориентир автора, - Фёдора Терентьева. У Терентьева (в том числе - не только у него, конечно) Сёма Ткаченко учится плотно нанизывать череду образов на нить метра, непременно оставляя в промежутках зияния эллипсисов, благодаря которым внимание не проскальзывает без остановки по заготовленным гладким рельсам, а замедляется, чтобы восстановить "пропущенные звенья". Где-то пропущенных звеньев оказывается всё-таки слишком много, например здесь:

        оставляя себе ничего отпечатки ног
        под глазами блуждающий (
        кто? - Е. У.) вхожий в любую из
        потому что есть ключ от моей и уже замок
        (что? - Е. У.)
        отпечатки зрачков (
        чьих? где? откуда? - Е. У.) и по лестнице дома вниз

Но в целом метод работает: заявленное в начале ощущение "песня не та я сбиваюсь иду не с той" достигается именно таким плотным несущимся потоком речи, строго линейным и в то же время спутанным из-за пропусков и недоговорённостей. Интересно, что тем же приёмом пользуется, например, Алексей Колесниченко, но в случае с его стихами он, напротив, вызывает ощущение стремления к порядку, жертвующего последовательностью ради скорости.

Опасность этого метода в том, что, встав на его рельсы, с них бывает трудно сойти: можно затянуть стихотворение или тянуть одну линию из текста в текст, поддаваясь инерции. Судя по финалам стихотворений, Сёма Ткаченко всё-таки умеет вовремя остановиться, но всё равно за этим стоит приглядывать - доверять тексту, но проверять, не водит ли он тебя за нос.

Стихотворение "Свободы нет" - декларативное, афористичное, "громное" в плане высоты, на которую метит автор: свобода, жизнь, смерть - сплошные высокие понятия. Текст ладно сложен - "бумага написана правильно" - но в каком-то смысле это и смущает: слишком гладко, слишком бессомненно. Но внимательнее относиться к числам в тексте стоит уже сейчас: почему именно "сто пятьдесят глотков"? Если у автора есть чёткое объяснение, этот вопрос снимается, - главное, чтобы оно было (на разборе подтвердилось: у Сёмы Ткаченко объяснение есть).

В последнем стихотворении подборки мы снова имеем дело с насыщенным потоком образов, на этот раз отсылающим к восточному изобилию, пестроте и яркости. Тут хочется посоветовать быть осторожнее с эротикой: лично я не уверена ни в "пашнях бёдер", ни в "вязи груди", - по-моему, образы на грани фола. Однако, как и предыдущие тексты, этот написан внимательно и мастеровито.

А вот "Поэма о тканях и ненастоящем" показалась мне текстом довольно небрежным и претенциозным. Образы тканей здесь, по-моему, притянуты уж очень издалека: о’кей, я ещё готова принять "стеариновый/бархатный ножик" или "крепдешиновую прореху" в груди, но "фланелевый куст" и "сетчатка букле"? Прилагательное от слова "велюр" - "велюровый", а не "велюрный". Вкупе с "грошовыми блядями", задающими в первой части кабацкий дух, который не оправдается дальше, усложнёнными пассажами вроде "май кашемировое / украшение / не помещающееся в кусты" и сквозным "я не напишу ни строки" получается поза. В сущности, отзвуки возвышенного романтизма есть и в других стихах подборки, но здесь неточность выдаёт его искусственное происхождение.

Сёма Ткаченко умеет "правильно" делать стихи, - и мне было бы очень интересно посмотреть, как бы он делал "неправильные": разламывающие и пересобирающие речь изнутри, представляющие мир во всей его сложности, скептически относящиеся к любому "я". Но автор, разумеется, знает свой путь гораздо лучше любого критика.




    Рецензия 5. Алексей Мошков

Даже при беглом знакомстве с текстами Ткаченко становится очевидно, что мы имеем дело с поэзией. Маркером/свидетельством Поэтического в данном случае служит прежде всего стремление выйти за пределы Обыденного (что сразу же и бросается в глаза), выраженное в обращении к сфере Пограничья, то есть того, что скрыто от повседневного опыта, но открывается при смене (и часто вынужденной, например, инициированной душевной/психической болезнью) ракурса восприятия реальности.

В этом плане в текстах Ткаченко обращают на себя внимание три момента: тематический (внимание к вечным темам и проклятым вопросам, в частности смерти), условно методологический (поэт транслирует работу болезненного сознания) и формальный, заключающийся в высокой степени соответствия самой трансляции в её вербальном выражении заявленному методологическому принципу. Это порождает эффект подлинности и аутентичности поэтического опыта, что, в свою очередь, позволяет рассматривать тексты поэта как документ, если угодно, историю болезни, являющуюся одновременно историей - как минимум - попытки (и, судя по всему, небезуспешной) преодоления границ Обыденного.

В этом отношении Ткаченко по-своему традиционен. При желании его тексты можно определить как фиксацию чистого опыта болезненного сознания, практика которого была заложена ещё Николаем Васильевичем в его "Записках сумасшедшего". Что априори ставит большой и жирный крест на всех попытках логического анализа текстов. У болезненного сознания своя логика, как правило, плохо соотносимая с общепринятой, что, разумеется, создает определённые трудности восприятия. Но, с другой стороны, быть понятным, точнее, быть понятым в планах Ткаченко, по всей видимости, нет: его message для всех и ни для кого одновременно. Такое чувство, что его беспокоит одна задача: аутентичная передача того, что за гранью повседневной реальности (отсюда, отмечу, и все эти смысловые перескоки, умолчания, отсутствие пунктуации и проч.).

Эта дифференция мира артикулируется уже в первой строке подборки: "двоится в глазах", - констатирует поэт, мимоходом настраивая читательскую оптику на восприятие того, что лежит за границей нормальности. Этим - мимикрией под расстройство психики - поэт, надо думать, пытается снять все вопросы касательно логичности той реальности, которую он описывает. И да, в большинстве случаев описываемая действительность вопросов не вызывает. Тем неистовее, увы, режут глаз уж слишком отчаянные попытки поэта придать описываемой реальности или, что, впрочем, будет точнее, авторскому взгляду на неё излишнее своеобразие в попытке расширения языковой картины мира посредством установления новых семантических связей. Например, "невнятные потолки" вызывают явное недоумение (признаться, всё-таки не хочется думать, что дело просто в неверно подобранном эпитете). Ну или кто сказал, что если "карты зачёркнуты" (в смысле географические, надо полагать), то ими нельзя пользоваться? Возможно, это и вытекает из болезненной логики, но тут - ничего не поделаешь - приходится констатировать пропуск определённого смыслового куска, причём крайне важного для понимания (снова же: не станем считать, что поэт поспешил, просмотрел и так далее). Допустим, строчка: "оставляю открытую на ночь ключи в замке". Ясно, что речь идёт о двери. И эллипсис в данном случае лишь подчёркивает сбивчивость нездорового мышления. Но вот в случае карт (допускаю, что в логике поэта вполне достаточно их зачеркнуть, чтобы продемонстрировать то, что ими уже нельзя пользоваться), - это не проходит. Всё-таки это не автоматические стихи и не поток сознания.

К сожалению, эта излишняя тяга к оригинальности/аутентичности, это отсутствие конечной выверенности иногда переходит и на сам текст, в котором определённо чувствуется нехватка четкости message’а, как, допустим, в случае со стихотворением "Востока". Смысловые рамки столь расплывчаты, что любые попытки понимания оканчиваются провалом. Ясно, что текст можно отнести к чистой (любовной) лирике (в восточных тонах и с неуместной тростью на горной тропе), но что дальше - тут остаётся только развести руками. Причём я даже не говорю о том, чтобы проанализировать построчно, но лишь о наличии некоторых границ, обрамляющих направление, в котором развёртывается послание, как, к примеру, это было сделано в цикле "Смертное". Там было совершенно понятно, в каком направлении движется поэтическая мысль, а тут - возникает такое чувство, что первая строка "Поэмы о тканях и ненастоящем" возведена в творческий принцип.

Но здесь важно отметить, что, несмотря на все высказанные выше критические замечания, принадлежность текстов Ткаченко к Поэтическому даже не ставится под сомнение. Они, критические замечания то есть, говорят лишь о технических недочётах, которые при соответствующем желании можно - по крайней мере, со временем, - исправить. По сути, это пусть и довольно обидные, но всё-таки мелочи, не затрагивающие главного.

Ткаченко, судя по представленной подборке, работает в русле условно "экзистенциальной поэзии", выводящей на первый план проблемы онтологического и гносеологического характера, что позволяет соотнести поэтический опыт с религиозной практикой, тем самым возвращая поэзии статус сакрального, а не светской забавы и показателя владения языком, как считал Шеллинг. Тот статус, который был за оной изначально. И то же самое касательно статуса поэта - как медиума и жреца-демиурга (что, добавим в скобках, пытались сделать русские символисты). И то, что эта тенденция сейчас набирает обороты (приведу в пример крайне талантливого поэта Николая Васильева, пишущего в духе "экзистенциальной поэзии"), свидетельствует о том, что, несмотря на все идеологические сдвиги, ломки и проч., у человечества, хотя и может так показаться, ещё не все потеряно. Надежда, как бы это пафосно ни звучало, есть. И тексты Ткаченко - ещё одно подтверждение этому.




Подборка стихотворений Сёмы Ткаченко, предложенных к обсуждению:

Родился в Томске, окончил немецкую гимназию, начал писать стихи в 2015 году. В 2017-м вышел первый сборник стихов "До сегодняшней встречи". Состоял в поэтическом объединении "МЕТРОполь" (2018-2019). Учится в Литературном институте им. А. М. Горького.


ПОЭМА О ТКАНЯХ И НЕНАСТОЯЩЕМ

посвящается

1.

двоится в глазах
фотоплёнка дымится в тетради
фланелевый куст
явно косится на мотылька
тут нет ничего
только снег и грошовые бляди
и чья-то замёрзшая
скрюченная рука

и жить под кустом
керосин заправляя под кожу
постельным бельём
на кулак намотать облака
зажатый в руке
стеариновый/бархатный ножик
даст бог не проткнет
этот куст и того мотылька

2.

ты посмотри на письма
я
не напишу тебе ни строчки

3.

на чёрных глазах
может оникс я вижу прожилки
сетчатка пришитая
вроде бы даже букле
мой куст обрастает
подробностями как нитки
теперь мотылёк
высыхает в велюрном столе

арабская бязь
или как себе это представить
ты пишешь письмо
и словами слепыми в зрачки
увидеть нельзя
и бензином укутана память
смешно если
спичка
я не напишу ни строки

4.

гулять по парку
видеть поражение
немеющей в гортани пустоты
май кашемировое
украшение
не помещающееся в кусты

увидеть сбоку
отстранить увидеть
увидеть сбоку снова
отстранить
в себе
сатиновые
плачут дети
не пожалеть и не убить

5.

двоится в глазах
всё ещё но уже по-другому
бензиновой трубки
из глаз вылетает кольцо
и в луже пространства
задержится на минутку
и станет твоим равнодушным
парчовым лицом

не верь этих слёз
парафиновым каплям на платье
поеденный куст
мотыльками в сквозное окно
ни строчки не будет
на вырванной с мясом заплате
пришитой напрасно
закрывшей собою пятно

6.

ко мне приходили
и били ногами до снега
а сверху смотрели
на куст на меня мотыльки
сверкает в груди
крепдешиновая прореха
и выше немного
заплаканные огоньки

в кустах под фланелью
руками хватаюсь за небо
находится тело
умершее вопреки
корми меня солью слезы
габардиновым хлебом
оставьте меня
мотыльки мотыльки мотыльки

21-22/12/2021


СМЕРТНОЕ

Она умирает. Я вышел и поймал затмение за рукав. Октябрь рвало на улице.
Ф. Терентьев

I.

вот твои руки невнятные потолки
шли на восток а в итоге о чем ни спой
песня не та я сбиваюсь иду не с той
и совершаю невиданные крюки

карты зачеркнуты то не моя вина
вырваны с мясом оставлены дозревать
в граде ноябрьском мертвенные дома
трогаю пульс ты не дышишь давай сама
вот твои руки способные воскрешать

губ фиолетовых то ли окрас мерлo
то ли зима подарила ледышки смерть
дышит и капает переплавляясь в медь
крутит в руках окровавленное сверло

II.

не осмысляя строчку под тонкий лёд
там оставлять её плотной воде предметов
так вероятность выше что заживет
иссиня-черный на солнышке фиолетов
побереги не сдирай просочится кровь
нежно по кромке лизнет и багряно на пол
значит и смерть поделили выходит дробь
жадно смертельный остаток сжимая в лапах
только вдова ускользнула из цепких глаз
слезы текут оставляя румяный оттиск
значит последняя строчка не удалась
стало быть поздно

III.

оставляю открытую на ночь ключи в замке
раскаленное веко вскрывает льняную кость
Это поступь чего-то в твоем зерновом зрачке
что похоже на отсветы женщины в полный рост
что похожа на выцветший дoбела негатив
оболочка твоих обращенных обратно глаз
открывается дверь осторожно троллейбус крив
и похоже рогами в сети проводов увяз
оставляя себе ничего отпечатки ног
под глазами блуждающий вхожий в любую из
потому что есть ключ от моей и уже замок
отпечатки зрачков и по лестнице дома вниз

IV.

где так бывает в России белым бело
руку не видно совсем дотянуть до снега
лужи потрескались выбитое стекло
и на экране окон чужих помехи
так не рыдают мёртвые но молчат
так промерзает земля и не закопают
воет собака за окнами и рычат
кто мне не видно зачем на меня не знаю
белые крапинки выбитое стекло
неба и улица в шуме шуршит в помехах
лужи осколками выбитого взялo
между домами эхо

V. пост-смертное

лёгкие в саже слизь кажется в горле ком
руки дрожат и прикуривают от спички
чувствую нёбо чувствую кровь языком
сплёвываю по привычке

не замечать порез ранки на языке
не забинтовывай руки пускай сочится
кажется в шесть утра обещали снег
в дорогой столице

в хлoпке рубашки смерть прячется от зимы
и от сырой земли трупный исходит запах
пуговицу расстегну горсть семян белены
поезд на юго-запад

по позвонкам течёт вязко сырая нефть
вывалюсь на мороз снегом умыться
грудь расцарапаю льдышками значит смерть
не осуществится


СВОБОДЫ НЕТ

Снежное поле. Ласковая стена.
Дышится тяжело, значит такое тело.
Дерево переломлено пополам -
Больше не дышит - выцвело, потускнело.

Нам же не умирать. Выросли из земли,
Позеленели или напились крови.
Страшная жизнь - завяли и отцвели.
Стали гербарием, пролежнем, снежным полем.

Дышится тяжело. Значит, земля взяла.
Чище прошедшего только листок бумаги.
Нет ничего свободнее высохшего ствола
и несвободнее высушенной коряги.

Снежное поле. Снег - отблеском Соловков
Напоминает мне о несвободе в теле.
Вдох совершаю в сто пятьдесят глотков -
жизнь или смерть происходит на самом деле?


ВОСТОКА

прикоснуться к засохшим колосьям бордовой зимы
и почувствовать пряное с медом дыханье затылком
выходи из востока щепоткой зиры куркумы
заповедной тесьмой из расправившейся бахромы
подломившимся в небе над Афганистаном закрылком
только пальцем лучом по плечу моему поводи
пашни бeдер твоих восходили до горных аулов
я запутался в вязи твоей равнодушной груди
что-то между рахмет и немыслимым сават ди
я пытался понять пока ты наконец не заснула
дошагать доползти каждый камень в пути простучать
изнуренная трость замирает над горной тропинкой
простучи арабеску отправь мне её фотоснимком
и сетчатку свою приложи к нему как печать



© Сёма Ткаченко, Ирина Машинская, Юлия Подлубнова, Валерий Шубинский, Данила Давыдов, Евгения Ульянкина, 2022-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2022-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность