Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




"ЗАВЕЩАНИЕ"  ГОГОЛЯ:
ТАК  ЛИ  ОНО  БЫЛО  НЕОБХОДИМО?


В 1845 году Гоголь, чувствуя приближение смерти, пишет духовное завещание. Позже он делает этот текст начальной главой книги "Выбранные места из переписки с друзьями". "Завещание" является одной из самых странных глав книги. Если в "Предисловии" автор объясняет, что побудило его издать "Переписку", то в "Завещании" он обосновывает свое право на опубликование такой книги. Это объяснение внутреннее, и не будь его, книга потеряла бы всякий смысл.

По жанру и по возможности соотнесения с какой-либо традицией текст "Завещания" представляется неоднородным. Его невозможно выстроить в систему, при любой попытке это сделать возникает гоголевский провал - место, которое, как песочные часы, переворачивает текст, лишая его прежнего смысла и сообщая ему новое, противоположное значение. В Гоголе не могут ужиться писатель и проповедник.

Первое, что бросается в глаза при чтении "Завещания" и чего почти нет в остальных главах книги, кроме главы "О значении болезней" и, может быть, еще нескольких, это, если можно так сказать, амбивалентность стиля и авторского Я в тексте. Все пункты "Завещания", с одной стороны, рисуют портрет человека, самого себя ставящего на пьедестал даже тем, что не ставить ему памятника. Но с другой стороны, если собрать его требования в одно предложение и очистить его от всяких идеологических наростов, то перед нами предстанет изображение человека уничижающегося, самовольно отвергающего себя от мира. "Тела моего не погребать; памятника не ставить; вообще никому не оплакивать меня; сочинения не печатать" - по сути, Гоголь требует к себе полного забвения в плане личностном, писательском и даже христианском (мытарство неуспокоенной души - православное чистилище - отсюда и заявление о поездке в Иерусалим). Здесь он, конечно, лукавит, зная, что заранее требует невозможного.

Очевидна ориентация Гоголя на любимого им Апостола Павла. "Мне, наименьшему из всех святых, - говорит Павел, - дана благодать сия... открыть всем, в чем состоит домостроительство тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом". Павел говорит о себе как о наименьшем, которому дана была благодать открыть всем тайну, доселе "сокрывавшуюся от вечности в Боге". Этому образу уничижающегося святого, так характерного для всей аскетической традиции, следует и Гоголь. Только в таком состоянии человеку дается благодать познать и открыть всем тайну Бога, это и есть странные и необычные пути святости. Гоголь, завещая отнестись к нему как к отверженному и недостойному даже оплакания, тем самым соотносит свое поведение с апостольским, а тайну, явленную ему, - с Божественным откровением. Кроме того, он подстраховывает себя: если допустит ошибку, неточность или как-то исказит словом открытую ему истину, то "хотя часть суровой ответственности" снимется с него, ведь он "сам по себе слаб и ничтожен".

Вместе с тем высоким предназначением, которое чувствует на себе Гоголь, ему ничем не унять человеческий страх перед смертью и тем, что будет за смертью. Личностное начало человека-художника перекликается и борется с началом человека пророка-писателя. "Я был тяжело болен. Смерть была уже рядом", - вот первая строка книги. И "Завещание" его начинается с просьбы о себе: "Завещаю тела моего не погребать, пока не появятся явные признаки разложения" - что это? - простой человеческий страх или надежда на воскресение. Гоголь упоминает о случаях из своей жизни, когда его тело становилось мертвенно нечувствительным, возможно, ему было более, чем другим знакомо ощущение смерти (тогда почему, если такое случалось и раньше, то стало страшно только сейчас? - значит, это нечто большее, чем просто страх перед смертью). И. Бунин как-то сказал о себе: "Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)...".Это противоречивое единство есть и в Гоголе. Будучи человеком, чрезвычайно чувствительным к смерти (не только физической), боявшимся ее, сделавшим ее предметом изображения в своих произведениях, Гоголь именно в силу этого так стремится к жизни и к жизненности, к светлому воскресению. Но ни в одном из своих произведений ему не удается показать Жизнь. "Выбранные места" в этом смысле - наиболее удавшаяся книга, в ней есть перспектива, которой нет нигде больше. Если в бешено несущейся тройке последней главы "Мертвых душ" он озирается вокруг, смотрит по сторонам и потому не видит ничего, кроме мелькания верстовых столбов, то в последней главе "Переписки" это взгляд устремлен вперед, в будущее: "праздник светлого воскресенья воспразднуется как следует прежде у нас, чем у других народов".

Во втором пункте "Завещания", где Гоголь пишет о памятнике себе, он опять предстает двуликим, продолжается эта игра в самоуничижение и самоуверенность: с одной стороны, полное отвержение человеческого плана - "странный и необычный путь святости", - кстати, именно этот пункт вызвал наиболее острую критику и неприятие со стороны современников Гоголя: уж больно кричаще гордой и лицемерной показалась им просьба Гоголя не ставить себе памятника. Человек завещает не ставить себе памятник в то время, когда он еще жив, и когда никто об этом и не помышляет.

С другой стороны, вместе со стремлением смиренно открыть тайну читателям, согласно святоотеческой традиции, которую Гоголь знал отлично, он ни на минуту не сомневается в истинности своих слов: ведь он причастился Божественной тайны. Но, говорит он, пусть так, а памятник мне не ставьте: "Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигает мне памятник иначе" - Гоголь намекает на то, что его больше устроил бы памятник внутренний, выстроенный внутри человеческой души. Ведь что такое памятник? - память внутренняя, не явленная, та, что не будет разрушена ни временем, ни войнами, ни стихией. Во всем мире нет памятника Христу. Ему, Гоголю, тоже не нужен памятник, потому что он хочет остаться в памяти не как писатель, а как человек Божий, пророк, проповедник... - как угодно. В памятнике нуждается то, что невозможно сохранить в памяти. Преображение и воскрешение души человека - вот памятник Гоголю и его книге. Создавая свое слово, свое Евангелие от Гоголя, он следует пути Мессии. "Не сотворить себе кумиров" - не создавать идолов - это главный запрет. Но память, внутренний памятник душе - вот, что истинно, потому что ценно и одно не поддается забвению. А если так, то можно и смерть не оплакивать (ведь получается, что смерти как бы не было), и сочинения не печатать (ведь "Прощальная повесть" как "выпетая из сердца" может быть воспринята только в сердце и никак иначе).

Главная заповедь Христа "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем и ближнего как самого себя" используется Гоголем на свой лад. Гоголь не отходит от образца, он только изменяет адресат: "Кто после смерти моей вырастет выше духом, нежели был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только воздвигает мне памятник".

После памятника следует опять, как скрепляющий элемент, каноническая фраза "сам по себе слаб и ничтожен" (кстати, эту формулу он еще раз использует и в "Значении болезней"). Вот только у Гоголя она звучит не так, как преподносит ее Апостол Павел. Как известно, в страдании человек постигает истину и приближается к Богу. "И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова"1, - пишет Павел. Но ведь он хвалится ими не потому, что только в таком состоянии ему открылась тайна, "скрывавшаяся от вечности в Боге". Наоборот, именно по обретении этой тайны он получил немощь в плоть: "И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился". Гоголю же эта его физическая слабость представляется знаком к говорению. Он не хвалится страданием, он использует его как еще одно доказательство своего права к поучению. Вот только Павел говорит о страдании как о результате (если так можно выразиться) откровения тайны Божией, а Гоголь говорит об откровении как о результате страдания.

А дальше - опять гоголевский провал. Следующие строки могли ввести в заблуждение только читателя, не имеющего никакого представления о Гоголе как о человеке: "...я всегда ободрял друзей моих", пишет Гоголь, и никто из них в тяжкие для них минуты "не видал на мне унылого вида". Что это: оправдание себя или похвала? - как бы то ни было, это жест слабости человеческой, и это опять контрастирует с предыдущей темой о памятнике.

"Завещаю вообще никому не оплакивать меня, и грех себе возьмет на душу тот, кто станет почитать смерть мою... утратой" - после распоряжений о погребении и памятнике Гоголь завещает вообще не оплакивать его. Смерть он представляет как шаг к Богу в светлое воскресение, но при этом отходит от православной традиции отпевания, погребения и поминовения усопших. Сама форма высказывания "и грех себе возьмет на душу тот" - это уже не завещание, а запрет, подкрепленный обещанием, наказание за нарушение запрета. По сути, грех - это нарушение заповеди (слова) Бога. И если нарушение слов автора Завещания в данном случае называется грехом, то слово завещание следует понимать в значении завета, заповеди. После этого опять изменяется авторская самооценка. Только что он был Бог, дающий заповедь людям, а сейчас уже ненужный и ничем не примечательный человек: "Если бы даже вместо меня умер в России муж, действительно ей нужный...".

"Во имя любви" автор "Завещания" просит "выслушать сердцем" его "Прощальную повесть". После этого следует всем известное примечание Н.В. Гоголя: "Прощальная повесть" не может явиться в свет: что могло иметь значение по смерти, то не имеет смысла при жизни". Прощальная повесть - произведение, которое "не может явиться в свет" - намек на некий сакральный текст, который не может быть выговорен, произнесен вслух, потому и выслушать его можно только сердцем. Иначе говоря: "Имеющий уши, да услышит, что Дух говорит...". Я. Барабаш логическим путем выводит, что "Выбранные места" и есть "Прощальная повесть" Гоголя, опираясь на то, что автор по смерти своей завещает друзьям собрать все его письма с 1844 года и издать их отдельной книгой. Здесь - гоголевский провал. Ведь буквально за несколько строк до этого автор торжественно возглашает: "Объявляю также во всеуслышание, что, кроме доселе напечатанного, ничего не существует из моих произведений... А потому, если бы кто-нибудь стал бы выдавать что-либо под моим именем, прошу считать это презренным подлогом". По сути, здесь кончается официальная часть "Завещания", и Гоголь переходит к не менее важным, но более частным вопросам: о составлении книги писем, о семейных делах и о портрете. Так, автор "Завещания" подводит черту под своими словами (и в общем, под всем своим творчеством), следуя библейской модели, утверждающей единство, цельность и абсолютную законченность священного текста: "Я также свидетельствую всякому, слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы..., и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие и святом граде, и в том, что написано в книге сей"2. Гоголь сам для себя "Альфа и Омега". Он подводит итог, говоря свое последнее слово. Как же быть с обязанность издания писем, которую он возлагает на своих друзей? Если он воспринимает завещание как духовный наставник, то друзья его представляются ему учениками - отсюда характерное содержание и тон его писем друзьям середины 40-х годов.

Завещание написано в 1845 году (во всяком случае, так указывает автор). Пережив летний кризис, Гоголь сам берется за составление книги писем. Но "Завещание" он не убирает. Оно, как и "Просвещение" и "Светлое воскресенье" - ключевые главы книги. Убери их - и все содержание рассыплется. Эта глава первостепенно нужна была Гоголю в книге. Сомнительно, что она была написана в 1845 году; скорее, в 1847. Зная, как она подействует на читающую публику, зная, что в ней он больше, чем в других главах "размахнулся Хлестаковым", Гоголь оставляет ее. Потому что она дает ключ к пониманию всего текста. Не будет ее - книга потеряет смысл и превратится в свод правил, в сборник нравоучительных статей. Но ведь завещание принято обнародовать после смерти, а не до ее. Книга эта не художественная, и смерть героя с самого начала исключается. Умирает автор, но не герой - герой должен воскреснуть в конце книги. Автор выносится за скобки, он уже познал истину. Гоголь встал перед дилеммой: книга без завещания не имеет смысла, но завещание при живом авторе тоже бессмысленно. Вот и получается "Прощальная повесть", которая не может явиться в свет при жизни, но которую, тем не менее, автор просит выслушать всем сердцем. Ибо мистический смысл слова "прощальная" в данном контексте, вероятно, следует понимать как "прощенная". И здесь мы можем поставить вопрос: действительно ли это повесть, дающая прощение всем тем, кто хочет принять Бога в свое сердце через сакральный смысл авторского слова, или же этой повестью Гоголь сам испрашивает всепрощения и поэтому обращается именно к "зрячим" сердцам, а не к логическому разуму. Можно провести аналогию со знаменитым христианским Прощенным воскресением, когда православные просят прощения, которое исходит от сердца к другому сердцу, согретое Мистическим словом, в котором должны звучать слова Бога: "тебя прощаю, так даруй же и мне прощение". Действие праздника разворачивается перед предпасхальной неделей и таинством воскресения Христа и неделей, в которую Иисус мучается на кресте, искупая своей жертвой грехи человеческие. Здесь прослеживается явная аналогия с гоголевскими "Выбранными местами", ибо писатель надеется через сакральность слова в повести не только пролить свет в сердца и души читателей, но и надеется получить сам именно от христианских читателей православное прощение.

Известно, что для Гоголя чрезвычайно важна была последовательность всех глав. Узнав, что цензура не пропустила многие места из его книги, он пишет А.О. Россету: "Плетнев сделал большую неосмотрительность этим выпуском одного клочка наместо всей книги... Не пропущено почти все, где объясняется, как сказанное приложить к делу... У меня не без причины была наблюдена связь и некоторая последовательность в письмах"3. Издание всех писем важно для Гоголя. Особенно важным ему представляется "Завещание". В нем - ключ ко всей книге. В нем он намекает на первопричину, которая заставила его написать книгу: "Но меня побуждает к тому другая, важнейшая причина..." - "Может быть, "Прощальная повесть" моя подействует сколько-нибудь на тех, которые до сих еще считают свою жизнь игрушкою, и сердце их услышит хотя бы отчасти строгую тайну ее и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны".

Перед лицом смерти ему открылась тайна, страшная и великая. Он стал подобным Богу по знанию истины, но не по делам. "Выбранные места" - стремление открыть людям эту тайну, что в принципе невозможно, так как невыразимо, с одной стороны, и попытка оправдаться перед Богом и людьми за дела своей жизни, то есть за свои сочинения, - с другой. В колебаниях между этими двумя интенциями - весь текст "Завещания" и "Выбранных мест". Автор говорит о себе как о человеке, имеющем право на поучение. Он следует в этом смысле модели православного образа жизни, которую позже сформулировал Лосский в "Очерке мистического богословия". Лосский упоминает о существовании "исключительно богатой восточной агиографии", которая "наряду с житиями святых-монахов приводит много примеров духовного совершенства, достигнутого в миру простыми мирянами... Она говорит также о странных и необычных путях святости, о "Христа ради юродивых", совершающих нелепые поступки, чтобы под отталкивающей личиной безумия скрыть свои духовные дары от взоров окружающих". Конечно, Гоголя нельзя назвать "Христа ради юродивым", но можно сказать, что он выбирает странный и необычный путь святости - через свою книгу, книгу-поступок.

Гоголь сознает необходимость объяснить читателю, откуда у него есть право на поучение, он дает, с его точки зрения, исчерпывающий ответ. Во-первых, говорит автор "Завещания", "всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поучения", иначе говоря, всякий человек, находящийся перед лицом смерти, имеет право на поучение. Объясняясь с читателями, Гоголь возносит себя на алтарь Слова пастырем Слова Божия и слова души, услышавшей Бога. В данном высказывании интонационно выделяются слова "всякий брат". Что это? Попытка объединить всех уже верующих в Бога или сокральное понимание единоподобия людей, находящихся на пороге смерти перед Истиной и Светом. Во-вторых, его право на поучение усиливается еще и тем, что он писатель, а долг писателя - оставить что-нибудь "в поучение людям". Но вместе с тем Гоголь говорит, что и эти два пункта не дают еще ему совершенно право на написание такой книги, на то, что собирается он открыть в "Прощальной повести". Дух старчества и наставничества чувствуется в книге. Весь вопрос в том, является ли этот дух результатом глубинного осознания того, что не все доступно человеку в этом мире, и есть области, которые открываются душе Духом только перед смертью, или же это откровение просто человека, которому было явлено слово Бога. Таким образом, Гоголь назначает себя Апостолом слова, могущим и имеющим право говорить об Апокалипсисе в книге и о непременном воскресении души, которое придет через животворящее писательское слово. В этом - гоголевская парадоксальность. Кто он? - писатель, апостол, пророк, теург, или тот, кто день за днем из дарованных свыше слов Божиих возводит храм величия жизни, могущества смерти и утверждения Света? Гоголь пишет свою книгу по праву человека, которому было явлено откровение Бога (отсюда апокалиптические мотивы, отсюда же манера преподнесения слова как истинны последней инстанции), притом он увидел там такое, от чего стало страшно: "Но меня побуждает к тому другая, важнейшая причина: соотечественники! Страшно!"

Гоголь заглянул и увидел, и испугался - испугался "суровой ответственности" и наказания - перед величием Божиим все его сочинения представились ему ничтожными - и поспешил отречься от них. Поэтому он и говорит далее о бесполезности своих сочинений. Вся его книга - попытка оправдаться перед Богом. Гоголь посчитал, что Богом ему дана отсрочка, для того чтобы оправдаться, и он спешит это сделать. Но тут - опять гоголевский провал: почувствовав "суровую ответственность", Гоголь принимает ее не на себя, он переносит ее на все человечество: "Дрянь и тряпка стал всяк человек; обратил сам себя в подлое подножье всего и в раба самых пустейших и мелких обстоятельств". Но тайна явлена ему, и он должен возвестить ее Богу, в этом смысле в знании истины он становится подобным Богу.

Очередной резкий переход совершается от 5 пункта завещания к 6-му. После рассуждений о "суровой ответственности" следуют "распоряжения по делам семейственным". Для Гоголя все важно. Более того, дела практические нужнее бесполезных сочинений, служащих для развлечения. Интересно, что распоряжения по семейным делам Гоголь убирает из текста книги, он их как бы скрывает. И получается перевертыш: вещи простые и бытовые задвигаются вглубь, они важны, но в данный момент неактуальны. А на первый план выходит тайна, которую автор "Завещания" якобы собирается открыть читателям в своей книге. Через недоступность известного возникает иллюзия доступности неизвестного.

"Завещание" заканчивается распоряжениями о собственном портрете, который, Гоголь уверен, разойдется ( или разошелся уже) во множестве экземпляров. Его пугает возможность памятника, но не смущает портретное изображение. Наоборот, Гоголь даже наставляет читателя в том, какой из его портретов покупать: "... покупать только тот, на котором будет выставлено: "Гравировал Иорданов". В связи с этим портретом можно говорить об иконическом знаке, о теме портрете в творчестве Гоголя и тому подобное. Но более интересным представляется упоминание рядом с этим картины Рафаэля "Преображение Господне". В последних строках главы Гоголь призывает всех "покупать самый эстамп "Преображения Господня". Почему это так важно для него? Как известно, это полотно было последней, предсмертной, работой Рафаэля, и гениальный художник успел изобразить лишь само преображение Христа. Недаром так различаются верхняя и нижняя части картины (преобразить людей он не успел - в этом миссия Гоголя). Заканчивал картину Дж. Романо. Его жесткие цвета оттеняют преображение и указывают на земное, наводят на мысль о материальном, недуховном существовании людей, только задумывающихся о душе и ее преображении. Во время похорон Рафаэля, картину несли перед его гробом. Это стало его завещанием людям. Гоголь пишет свое Завещание, целью которого так же является преображение души человека.

Упоминание полотна Рафаэля наряду с собственным портретом в конце "Завещания" знаково и по сути определяет цель книги и ее планируемый результат: что должно произойти с человеком. После прочтения книги, по мнению Гоголя, в человеческой душе должна свершиться метаморфоза. А портрет его - метонимический перенос, знак человека преобразившегося (ведь именно так ощущает себя Гоголь во время написания этой книги).

В "Завещании" Гоголь сказал столько всего, что книга его (за исключением разве писем о литературе и искусстве) не сообщает ничего принципиально нового. Заявленная в программе авторская позиция раскрывается в дальнейшем в практических указаниях, кроме глав "Просвещение" и "Светлое воскресение". Гоголь в "Завещании" изложил программу восприятия и понимания всего остального текста. Он дает установку на чтение книги сквозь призму себя, своего я. Пытаясь всеми силами отречься и абстрагироваться от мощного личностного, субъективного, человеческого начала, он постоянно срывается. Ему не удается синтезировать творческое и религиозное - личное и безличное. Поэтому в итоге Гоголь сам вынужден признать, что выступил он один "на место всей книги".


    Примечания

    1 2 Кор. 12, 9.
    2 Откр. 22, 18-19.
    3 Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1884, Т.8, С.255.



© Наталия Волкова, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.

– О творчестве Николая Васильевича Гоголя –





Словесность