Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Конкурсы

   
П
О
И
С
К

Словесность




УРОКИ  МУЖЕСТВА


За последнюю тысячу лет мы постигли печальную часть наук,
Настало время заняться чем-то другим...
БГ   
- Наш генератор позволяет смоделировать женщину, полностью соответствующую вашим личным запросам. Скажите, какая она должна быть? Блондинка? Брюнетка?
- Блондинка.
- Развратная? Скромная?
- Развратная... И скромная...
Из американского фантастического триллера   



ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ.  БОЛЬШАЯ  ПЕРЕМЕНА



Лада сбросила с себя куртку из тонко выработанной лайковой кожи и швырнула её на полку для ручной клади. Расположившись у самого иллюминатора, она закинула ногу на ногу и с удовольствием приласкала взглядом доходившие ей до колен, плотно облегающие голень сапожки со стройной дорожкой молнии, бегущей от верхнего ободка до самой подошвы, увенчанной чарующим выступом каблучка.

Через восемь часов с небольшим эти сапожки будут уверенно ступать по Манхэттену, небрежно отпихивая с пути скользящие навстречу обрывки газет и завороженно замедляя шаг перед надменными витринами ювелирных лавок.

"Весь Нью-Йорк будет у моих ног, - самодовольно подумала Лада, - и пусть даже только для того, чтобы заглянуть мне под юбку".

Она улыбнулась этой дерзкой и нелепой фразе, спонтанно пришедшей ей на ум, и, откинувшись на спинку мягкого кресла, затянутого бледно-голубым чехлом, последовала команде стюардессы пристегнуть ремни.

Лада с детства любила ощущение взлетающего самолёта, но со временем научилась наслаждаться этими драгоценными минутами молча, не взвизгивая от восторга и не отдаваясь откровенной до бесстыдства улыбке.

Она вспомнила, как в третьем классе они с девчонками, тайком забежав на переменке в спортзал, карабкались по шведской стенке почти на самый верх, затем, уцепившись ногами за одну из деревянных перекладин, отпускали руки и свешивались со снаряда вниз головой. Коричневые юбки школьной униформы задирались им на головы, мешая разглядеть что-либо вокруг. Только дощатый пол со стёршейся баскетбольной разметкой, в который упирались широко раскрытые от радостного возбуждения глаза, доводил до захлёбывающегося счастьем сознания размер опасности, которой подвергали себя юные спортсменки...

"Это, пожалуй, ещё и покруче самолёта", - подумала Лада, с удовольствием замечая сладкую встряску в животе, не то от стартующего в небо авиалайнера, не то от волнующих сердце и прочие органы воспоминаний детства.

Странно, ей всё время казалось, что, как только она станет взрослой, проблем с получением острых ощущений у неё не будет уже абсолютно никаких. Но очень скоро Лада увидела насколько она ошибалась. Всё было как раз наоборот: чем дальше удалялась она от детства и продвигалась во взрослую жизнь, тем реже становились захватывающие дух развлечения.

"С любовью ведь точно так же, - рассудила Лада, окинув критическим взглядом колечко с двумя крошечными бриллиантовыми шариками, которое подарил ей её друг два года назад. - Начинается, как американские горки, а кончается, как поездка в трамвае".

Впрочем, у них с Ромой, конечно же, ещё ничего не кончилось. Не более получаса назад, в вестибюле аэропорта он осторожно, чтобы не размазать помаду, поцеловал её в губы и взял обещание позвонить ему сразу по прибытии в Нью-Йорк.

- Я люблю тебя, - сказал он, устремив взгляд куда-то через её плечо, так, что Лада даже обернулась, чтобы посмотреть, к кому же он всё-таки обращается, но не нашла там ничего, кроме автомата с прохладительными напитками.

А было ли с ним вообще когда-нибудь по-другому? Навряд ли. Хотя нет. Ей вспомнился один эпизод из раннего периода их отношений, конкретно доказывающий, что и спокойный, уравновешенный Рома мог переносить её на седьмое небо, когда хотел. Вернее, нет, в тот раз он этого, вроде бы, вовсе не хотел. Всё получилось как-то само собой. Рома, пожалуй, и сам не до конца осознал, до какого с трудом выносимого наслаждения довёл он тогда свою подружку.

Было это года три назад. Они катились на велосипедах по нетронутым асфальтом, обрамлённым канавками дорожкам дачного посёлка, в котором Ладе когда-то давно, ещё в детстве, довелось провести два лета подряд. Дорожки становились всё уже и извилистей, а Рома ехал всё быстрее и быстрее. Чтобы поспеть за ним, Лада усиленно нажимала на педали и, как ей казалось, с почти безумной скоростью неслась вперёд, едва успевая крутить руль на поворотах и рискуя каждую секунду свалиться в одну из запорошенных тиной канав. Она сама уже не могла понять, жарко ей или холодно: солнце до боли целовало своими свинцовыми губами её макушку, обнажённые плечи и ноги в то время, как встречный ветерок осыпал кожу жёсткими пупырышками мурашек. Всё вокруг казалось удивительно мелким и незначительным по сравнению с этим отчаянным, едва ли поддающимся контролю движением велосипеда, увлекающим Ладу всё дальше и дальше.

Они проскочили мимо добротного некогда особняка, превратившегося теперь вследствие какого-то пожара в обгоревшую каменную коробку, и Ладу пронзило удивление и радость. Ведь много-много лет назад, она, малышкой, бегала вокруг этого дома, казавшегося ей тогда неприступной крепостью, тайком обрывая ягоды с пышно разросшихся за оградой малиновых кустов, ну а сейчас вот нет уже ни малины, ни ограды, ни самого дома, да и старички-хозяева, вероятно, лежат давно где-нибудь на деревенском кладбище, и только одна Лада осталась цела и невредима, и жизненной энергии в ней, пожалуй, ещё больше, чем когда-либо прежде. Пожалуй, даже слишком много для неё одной.

Теперь они ехали через поле, приминая колёсами нежные одуванчики и упрямую осоку. Впереди виднелся горизонт, а что там, за ним, Лада не знала и знать не хотела.

- Я больше не могу! - вскричала она сквозь смех, вырывающийся из её горла непроизвольно, как стоны наслаждения.

Спрыгнув с велосипеда, Лада пробежала несколько шагов и бросилась в траву, ощутив на своих коленках ласковое прикосновение лепестков львиного зева. Через пару секунд её придавило плотнее к земле тяжёлое тело Ромы. Лада сосредоточила своё внимание на склонившемся к её лицу венчике колокольчика, по которому ползла крошечная божья коровка. Рома осторожно спустил с плеч своей подружки бретельки лёгкого летнего платьица, постепенно обнажая загорелую спину, пересечённую хрупкой дорожкой позвоночника, затем привстал и, вытянув руку, сорвал длинную ветку с пристроившегося поблизости куста дикой крапивы. Она сделала вид, что ни капельки не интересуется его приготовлениями, и попыталась заставить божью коровку переползти с колокольчика ей на палец. В следующее мгновение крапивная ветка уверенно прошлась по Ладиной спине. Обожжённые лопатки вздрогнули от боли. Испуганная божья коровка сорвалась с её руки и стремительно упорхнула куда-то вверх на своих еле заметных крылышках.

А Лада не могла никуда упорхнуть: плотно зажатая между мужских колен, она должна была ещё минут пять покорно выносить жестокие крапивные ласки, которых не жалел для неё Рома. У Лады захватывало дух от боли, обиды и восторга. Просвечивающий через траву горизонт расплывался перед глазами в невыносимом солнечном пекле. На несколько секунд ей показалось, что она сама превратилась в одну из травинок, не отягощённых ни мыслями, ни заботами, а просто и непосредственно отдающихся на милость или немилость бесстрастной природы. Лада чувствовала, как её тело покрывается ноющими волдырями, и радовалась, что у неё отняли всякую возможность сопротивляться.

Наконец Рома откинул ветку крапивы, перевернул Ладу на спину и взял от неё необходимую ему порцию любви. После этого она ещё долго лежала в траве без трусов, с задранным кверху подолом платья, переполненная спермой и счастьем, не находя в себе сил ни на одно движение или жест. Роме, который уже давно был на ногах и успел даже подкачать шины обоих велосипедов, пришлось собственноручно одевать её, поднимать с травы, а затем терпеливо увещевать быть умницей, взять себя в руки и продолжить прерванный путь.

- Любимая! - нежно прошептал он, подсаживая её в седло и проводя кончиками пальцев по израненной крапивными листьями спине.

Лада потом не раз удивлялась, как вся эта восхитительная история могла произойти именно со сдержанным, предупредительным Ромой, который даже, прежде чем передвинуть какую-нибудь вещь на её письменном столе, всегда извинялся и спрашивал разрешения.

Хотя чего там рассуждать? Главное, что она всё ещё любит его. Не так, как следовало бы, и не так, как в самом начале, но всё-таки любит. Иначе чем объяснить то, что даже сейчас, находясь уже, пожалуй, за сотни километров от своего возлюбленного, Лада по-прежнему продолжает забивать себе голову мыслями о нём вместо того, чтобы полностью сосредоточится на том, ради кого она, собственно говоря, и летит за океан?

Ведь это только Рома да её коллеги из газеты думают, что она направляется в Нью-Йорк в служебную командировку. На самом-то деле - Лада блаженно прикрыла глаза - ей предстоит там встреча с её самой первой и, как это часто бывает, самой горячей любовью - Сергеем Михайловичем Гончаровым...

С Сергеем Михайловичем они познакомились, когда Лада была пятилетней малышкой, а он - ещё совсем молодым мужчиной. Впрочем, этот человек волновал Ладино воображение ещё задолго до их непосредственного знакомства. Родители всегда произносили его имя с каким-то особым значением, таинственно блестя глазами и непременно приправляя беседу о нём словечками вроде "КГБ", "правозащитные процессы", "радио Свобода". Особенно словосочетание "радио Свобода" казалось Ладе парадоксальным и оттого ещё более загадочным. Разве "свобода" - это не то, что каждую секунду находится вокруг неё в таком же неограниченном количестве, как воздух и пыль? Этому не придают особого значения, об этом не рассуждают и не спорят. Но вот нашлись люди, назвавшие так радиостанцию и сделавшие эту эфемерную "свободу" своей основной темой, то есть взявшиеся за дело вполне профессионально. Довольно-таки противоестественно и к тому же бессмысленно. Похоже на то, как если бы кому-то вдруг пришло в голову установить желобок, отводящий воду из океана, и продавать билеты пляжникам, желающим поплескаться под тонкой морской струйкой, вытекающей из металлической трубы. Но именно эта явная противоестественность и восхищала Ладу. Любые отклонения от нормы всегда вызывали у неё живой, пытливый интерес, заставляя ломать голову над вопросом "почему". Почему люди вообще занимаются такими вещами, от которых никакой пользы, одна только опасность (а то, что это опасно и даже очень опасно, она уже вполне понимала)? Единственно возможный и всё объясняющий ответ напрашивался сам собой: "для удовольствия". Ну а Лада с самого детства ценила и уважала людей, разбирающихся в удовольствиях и в различных способах их получения.

Хотя в то время она ещё точно не знала, какое отношение имеет Сергей Михайлович к радиостанции Свобода. Вероятнее всего, он и не имел к ней никакого отношения, кроме того, что та внимательно следила за его подпольной "освободительной деятельностью" на территории Советского Союза и регулярно сообщала преданным слушателям об успехах и неудачах своего подопечного на этом поприще. Однако ореол чего-то запретно-сладкого и бессмысленно-отчаянного неизменно витал в Ладином воображении над его легендарной фигурой, как нимб над святыми с репродукций в художественных альбомах.

Впрочем, в чём именно заключалась его деятельность, Лада тогда имела самое смутное представление, да и сейчас, сознательно изучив уже довольно много материалов, касающихся Гончарова, не могла вот так вот сходу сказать, чем же конкретно он занимался, приближая час демократии на Руси. Имелись сведенья о каких-то листовках, о тайно распространяемых книжках, о пикетах с плакатами у иностранных посольств и, конечно же, статьи, статьи, статьи, писанные рукой Сергея Михайловича, которые Лада, готовясь к командировке, прочитала вдоль и поперёк и которых - она была почти в этом уверена - даже без каких-либо дополнительных политических акций хватило бы на то, чтобы воспламенить сердца миллионов на борьбу с советской властью. Жаль только, что тиражи у самиздатовских журнальчиков, публиковавших в своё время статьи Гончарова, были чисто символические и о влиянии его публицистики на широкие народные массы или хотя бы на более-менее значительный круг заинтересованной интеллигенции не могло идти никакой речи, а значит и вклад Сергея Михайловича в дело победы демократии и свободы по-прежнему оставался темой спорной.

Но пусть те, кто ни разу не видел Гончарова живьём, сомневаются в историческом значении этой фигуры. Для Лады, которой посчастливилось пообщаться с ним лично, всё стало ясно с первого взгляда, пусть и не на основании фактов, в чьих запутанных лабиринтах она в то время всё равно бы не разобралась, но на интуитивно-эмоциональном уровне, который и есть, возможно, самый решающий, если речь идёт о том, чтобы выявить великого человека. К тому же, интуиция редко подводит детей.

Лада прекрасно помнила их первую встречу. В тот день её забрали из садика сразу после обеда и сказали, что сегодня они пойдут на "взрослый день рождения". Лада запрыгала от восторга: ведь взрослая компания всегда намного увлекательней и развлекательней общения с глупенькими сверстниками. На неё надели шёлковую блузку с узором из васильков, тщательно расчесали распущенные по плечам медовые волосы и разместили на заднем сидении такси, которое, кашлянув хриплым мотором, понеслось вперёд мимо успевших приестся глазам вывесок окрестных магазинчиков - "Гастроном", "Овощи. Фрукты", "Вино. Воды" - в далёкий мир незнакомого ей района.

Родители по дороге шептались о чём-то. Лада уловила краем уха имя Сергея Михайловича и, сладко вздрогнув, осознала: сегодня она увидит его, а значит её ждёт этим вечером нечто опасное и интересное. Ведь он всегда там, где опасно и интересно.

Такси остановилось среди аккуратных новостроек, раскрашенных в нежные карамельные тона. Вприпрыжку взбежала Лада вслед за родителями вверх по лестнице. Их впустили в многокомнатную квартиру с низкими потолками, до отказа наполненную народом, выказывающим все признаки возбуждённого напряжения. Ладе царящая здесь атмосфера напомнила то, что обычно творится в садике перед медкабинетом, когда детишки ожидают там своей очереди на прививки. Позже, кстати, выяснилось, что запланированное празднование дня рождения было всего лишь предлогом, позволяющим присутствующим собраться в этих стенах без риска навлечь на себя какие-либо подозрения. В действительности же так называемые "гости" пришли сюда единственно ради намеченной встречи со знаменитым Гончаровым. Возможно, конечно, какой-нибудь реальный именинник и вправду находился в этот момент в квартире, но им, видимо, интересовались так мало, что Ладе он абсолютно не запомнился. Все взволнованно прислушивались к шагам на лестнице и вздрагивали от каждого звонка в дверь, предполагая, что это и есть Сергей Михайлович.

И вот наконец он появился на пороге просторной комнаты, где большинство гостей уже успело расположиться за изобилующим закусками и напитками длинным столом. На нём была белая льняная рубашка с закатанными по локоть рукавами, чёрные брюки, подпоясанные широким ремнём, и такие же чёрные высокие кожаные ботинки с металлическими застёжками, похожие на сапоги. Лада ещё ни у кого не видела таких ботинок, но почему-то сразу же поняла, что великому человеку не пристало носить никакой другой обуви. Под расстёгнутым воротом рубашки проступала волосатая грудь, на которой уютно покоился распятый на массивном золотом кресте изящный Иисус. Красивое смуглое лицо Гончарова было обрамлено густой чёрной бородой, выразительные карие глаза смотрели строго и требовательно. В тот момент, когда они мимоходом встретились с бегающими Ладиными глазками, ей показалось, что в её жизни произошла какая-то очень важная перемена: Ладе внезапно захотелось быть самой красивой женщиной в этой комнате, а ещё лучше - во всём мире, только для того, чтобы заслужить внимание этого мужчины. Она с интуитивным кокетством потупила взгляд, томно откинула назад медовую прядь, облизала язычком пересохшие от волнения губки, но... Гончаров смотрел уже совсем в другую сторону.

Его заботливо усадили во главе стола. Он велел погасить свет. Приказание тут же было исполнено, и на столе появились восковые свечки. Озарённый подрагивающим пламенем свечей, он выглядел ещё красивее, обольстительнее и таинственнее. Так думала не одна Лада, но, вероятно, и все гости, которые восхищённо притихли, готовясь выслушать речь знаменитого диссидента и безуспешно пытаясь совладать с нарушающим полную тишину учащённым дыханием, вырывающимся из их полуоткрытых от восторга ртов.

Гончаров заговорил. Слова медленно, немного небрежно слетали с его губ, будто ему не очень-то хотелось растрачивать их на свою аудиторию. Но тем значительнее витали в душной комнатной атмосфере брошенные им фразы. Каждый из присутствующих понимал, не мог не понимать, что ему оказывают очень большое одолжение, позволяя присутствовать здесь и слушать. Разумеется, все прекрасно осознавали, что никогда не смогут ничем отплатить оратору за его щедрость, и восторженная благодарность незримо передавалась по кругу от одного гостя к другому воздушно-капельным путём, рискуя с минуты на минуту вызвать эпидемию тотального преклонения.

Лада теперь знала, кого напоминает ей Сергей Михайлович - самого Иисуса Христа с заключённой в посеребрённую оправу иконки, украшавшей сервант в родительской комнате. У того тоже были такие же утончённые и властные черты лица, а самое главное - он, как и Гончаров, являлся личностью крайне опасной и запрещённой. Ведь Лада знала, что друг всех ребятишек - дедушка Ленин очень не одобряет общение с таинственным Иисусом, может даже как-нибудь навредить деткам, которые чрезмерно засматриваются на нарядные иконки, так что лучше во избежание неприятностей поскорее забыть красавца в серебряном окладе. Но Лада любила риск и потому иногда тайком крестилась по несколько раз подряд перед портретом "Христа Вседержителя", чувствуя при этом, как в животе прокатываются сладкие волны, приводимые в движение ветерком осознанной опасности. Возможно, она давно уже была влюблена в это изображение, но холодная, выписанная гладкими красками поверхность картинки мешала лёгкому увлечению перерасти в серьёзное чувство, слишком уж плоским и нереальным казалось ей красивое Иисусово лицо. Но вот теперь он сидел перед ней в образе Сергея Михайловича, из плоти и крови, притягивая к себе самую горячую и страстную любовь, на которую только было способно её маленькое сердце.

Гончаров говорил очень долго. Лада постепенно начала дремать, её переместили на стоявший в углу диванчик. Ей снились мыльные пузыри, отсвечивающие всеми цветами радуги. Они кружились где-то высоко в воздухе, у самого неба, медленно приближаясь к земле и с хрустальным звоном ударяясь друг о друга в грациозном полёте...

Отдавшись воспоминаниям детства, Лада и вправду, незаметно для самой себя, уснула в уютном бледно-голубом кресле у иллюминатора. Её разбудил резкий голос стюардессы, проходившей мимо с тележкой, на которую была навалена парфюмерия, сладости и сигареты:

- Беспошлинная торговля! Шанс выгодно отовариться! Духи, конфеты...

- Конфеты? - переспросила Лада хриплым со сна голосом.

- "Белочка", "Кара-Кум", "Кофейные"...

- Дайте "Белочку", - поспешно перебила её Лада, будто опасаясь, что стюардесса передумает.

Получив в своё распоряжение пакетик с "Белочкой", она старательно разорвала длинными гладко отполированными ногтями плотный полиэтилен, достала оттуда конфетку, мгновенно развернула хрустящий фантик и тут же впилась зубами в сочную шоколадную мякоть.

"Какая прелесть!" - подумала, вернее, почувствовала Лада, смакуя конфетку на языке и с блаженным облегчение снова откидываясь на спинку самолётного кресла.

С "Белочки" у них с Сергеем Михайловичем всё и началось...

Прикорнувшая на диване маленькая Лада пробудилась от громкой музыки, внезапно заполнившей всю комнату и беспардонно ворвавшейся в её сон. Разомкнув заспанные ресницы, она увидела, что гости уже поднялись из-за стола и расслаблялись после прослушанной речи, подёргиваясь в такт льющейся из колонок мелодии в стиле диско. Рядом с Ладой на диване сидел сам Гончаров. Заметив, что девочка проснулась, он протянул руку к столу, на котором уже выставили десерт, достал из вазочки шоколадную "Белочку" и повернулся с ней к оторопевшей от ужаса и счастья Ладе.

Он заинтересовался ею! Он хотел с ней общаться! Лада поскорее оправила юбочку, эффектно подёрнула плечиками и сосредоточила на нём взгляд, в котором должна была выразиться вся её бесконечная любовь.

- Какие у тебя красивые глазки, - похвалил Ладу Сергей Михайлович. - Синие, как цветочки на твоей блузке. Родители тебя, наверное, специально так одели... Но, знаешь, быть хорошенькой - этого ведь мало. Нужно ещё непременно быть послушной. Да, это очень важно. Скажи мне, пожалуйста, ты послушная девочка?

Лада усердно закивала головой, чтобы у её возлюбленного не оставалось совсем никаких сомнений на этот счёт.

- Ну тогда получай конфетку, - немного хитро улыбнулся Гончаров.

Она потянулась за причитающейся ей "Белочкой", но Сергей Михайлович внезапно одёрнул руку, не позволив Ладе завладеть его даром.

- Подожди, я её для тебя разверну, - ответил он на Ладин вопросительный взгляд.

Не спеша и с видом человека, лучше которого никто не может справиться с этой задачей, Сергей Михайлович принялся освобождать конфету от нескольких слоёв аппетитно потрескивающих фантиков. Когда процедура была завершена и обнажённая, готовая к употреблению в пищу "Белочка" уже покорно лежала на его ладони, он протянул её зачарованно наблюдавшей за ним Ладе. Она быстро схватила конфетку и целиком отправила лакомство себе в рот.

Нельзя сказать, что Лада до этого ела мало конфет. Напротив, родители никогда не отказывали ей в этом удовольствии. Она прекрасно знала вкус даже самых дорогих и изысканных сортов, как, например, "Птичье молоко" или "Грильяж в шоколаде". Но никогда ещё Ладе не доводилось, смакуя разнообразные сладости, испытывать даже отдалённо такое безумное наслаждение, которое получила она в тот вечер, раскусывая развёрнутую Сергеем Михайловичем конфетку и позволяя своему язычку как следует пропитаться податливой шоколадной начинкой.

Разжевав до конца свою "Белочку", маленькая Лада, не удержавшись, застонала от восторга. Позже она не раз пыталась повторить это почти сладострастное ощущение, но всегда без особого успеха. Хоть "Белочка", начиная с этого вечера, неизменно оставалось её любимым сортом, но всё же ни одна съеденная ею когда-либо в жизни конфета до сих пор не могла сравниться по вкусу с той единственной, полученной из рук Сергея Михайловича.

Какая-то женщина в облегающем тощую фигуру длинном красном платье, жеманно хихикая, подскочила к сидевшему возле Лады Гончарову и потянула его в круг танцующих.

- Чего же ты не танцуешь, Серёж? - её голос звучал неестественно высоко, почти сюсюкающе. - Пойдём-пойдём к народу!

- Да музыка у вас тут дерьмовая, - объяснил Сергей Михайлович, не вставая с дивана. - Даже слушать противно, не то что танцевать. Неужели ничего получше нет?

Все, до чьих ушей донеслись эти слова, ужасно забеспокоились, прекратили танцевать и начали перебирать в шкафу резервы пластинок, ревниво споря о том, что именно должно удовлетворить запросам Сергея Михайловича. Наконец он сам освободил их от отчаянных поисков, поднявшись со своего места и уверенной рукой сняв с полки один из виниловых дисков.

- "Абба", - сказал Гончаров, внимательнее рассматривая конверт. - Вот это я понимаю! Зачем же слушать всякий мусор, если тут такие шедевры пылятся?

Разумеется, выбранная Гончаровым пластинка мгновенно оказалась под иглой. Заиграла песня "The winner takes it all". Началось всё с меланхоличных, но при этом полных едва выносимого напряжения аккордов, затем мелодия потекла вперёд быстрее и быстрее, будто выплёскивая наружу затаённую где-то внутри энергию. Ладе, которая всё ещё сидела на диване в блаженном изнеможении после вкушённой ею конфетки, хотелось, чтобы эта заключённая в музыке энергия вылилась на неё вся без остатка, до последней капельки. Она наслаждалась в сладком потоке устремлённых на неё звуков, но когда песня закончилась, Лада осознала, что ей мало полученного удовольствия. Вот если бы пустить эту песню по кругу, играть её бесконечно с утра до вечера, чем бы Лада ни занималась, заставить прекрасную мелодию постоянно ходить за ней следом, то тогда, возможно, она и смогла бы в конце концов удовлетвориться полностью и сказать "довольно". Да и то навряд ли.

Другие песни с той же самой пластинки не произвели уже на Ладу такого ошеломляющего впечатления.

"Почему, - думала она, - нельзя наслаждаться всем подряд? Почему человеку обязательно нужно что-то одно, строго определённое, но тогда уже целиком и полностью, без всяких запретов и ограничений?"

В тот вечер ей стало ясно, что из всех людей на земле она может быть по-настоящему счастлива только с Сергеем Михайловичем, и ни с кем другим.

По дороге домой родители обсуждали между собой проведённый в гостях вечер и, конечно же, самого Гончарова.

- Кто бы мог подумать, что он такой молодой, - сказала мама. - Лет тридцать, если не меньше.

- Но зато как держится! - восхитился папа. - Просто мурашки по коже пробегают, когда начинает говорить. Таких людей единицы. Они не для себя живут, а для своих идеалов.

- Не для идеалов, а для народа! - поправила мама.

Папа согласился, и они замолчали, видимо всё ещё немного подавленные впечатлением от встречи со столь блистательной личностью.

Дома, уже лёжа в своей постельке, Лада никак не могла уснуть. Прижимая горящие щёки к подушке, она жалобно постанывала от предчувствия чего-то невыносимо сладкого, в чём можно было бы раствориться без страха и без остатка.

С тех пор на протяжении почти целого месяца образ Гончарова ежедневно сопровождал Ладу в её воображении. Во время нелюбимого тихого часа в детском саду она каждый раз старалась проиграть в уме до крайности соблазнительную сцену с его участием, представляя, как он, распахнув настежь двери спальни, заходит вовнутрь, одаривая чистым и вдохновенным, как у Иисуса, взглядом замерших от удивления деток. Затем Сергей Михайлович вынимает ребятишек одного за другим из тёплых кроваток и порет их своим широким кожаным ремнём. В спальне стоит громкий, откровенный, невыносимый плач. Плачут те, кто ещё только ожидает своей очереди, ну и, конечно же, те, кто уже всласть отведал его ремня. Впрочем, до самой Лады дело никогда не доходило. Она всё время старалась в своей фантазии как можно дольше оттянуть этот волшебный момент, чувствуя, что должна будет непременно потерять сознание от счастья, едва Сергей Михайлович, пусть хоть только в её мечтах, прикоснётся к ней своим жестоким ремнём.

Или, гуляя с мамой по городу, Лада воображала, что Гончаров повсюду следует за ней. Разумеется, у него при этом свои, особые дела, и ему лишь случайно по пути с его верной поклонницей. Он идёт, гордо закинув голову, милостиво позволяя огням мчащихся навстречу машин и троллейбусов отражаться в его ясных, глубоких глазах. Но вот он проходит мимо церкви, как это и положено неофициальному воплощению Иисуса Христа на земле, и расположившиеся у входа нищенки с надеждой протягивают к нему сухие, дрожащие руки, восклицая: "Спаситель! Спаситель!" "Спаситель" окидывает их вдохновенным взглядом и в следующую секунду строго опрокидывает стоящие перед ними на асфальте коробочки для милостыни, из которых тут же выкатывается собранная за день мелочь. Нищенки приходят в ещё больший экстаз, бросаются на колени, пытаются поцеловать его высокие ботинки с железными пряжками, но безуспешно: он отталкивает их всех от себя и идёт дальше своей великой, героической дорогой...

Лада вздыхала по Гончарову до самого лета, ну а потом произошло то, о чём ей впоследствии ужасно стыдно было вспоминать - она изменила ему, увлёкшись другим. Этот лёгкий летний флирт имел, конечно, мало общего с настоящим, серьёзным чувством, которое Лада познала благодаря Сергею Михайловичу, но всё же довольно-таки сильно вскружил ей голову, заставив на время почти совершенно забыть о знаменитом диссиденте. Объектом её мимолётной страсти стал молодой шофёр и по совместительству подсобный рабочий пионерского лагеря, куда Ладина мама устроилась на лето врачом. Маленькая Лада жила там при ней и, не имея особой склонности наблюдать за ежедневными построениями на бесконечные линейки или участвовать в работе кружка аппликации, куда её брали даже несмотря на чересчур юные годы, часто без дела прогуливалась одна по самым отдалённым и пустынным уголкам территории.

Во время одной из таких прогулок она и заметила в первый раз шофёра Славу, который с задумчиво-меланхоличным выражением лица перетаскивал из машины-пикапа на лагерный склад пластмассовые ящики с только что поступившими с базы продуктами. Под белым халатиком, накинутым на так не подходящую к грузчику субтильную, почти мальчишескую фигуру, сверкали потёртые джинсы. Лада мгновенно почувствовала какую-то загадку в его подёрнутых неопределённой печалью рассеянных серых глазах. А там, где есть загадка, уже недалеко и любовь, ну или хотя бы влюблённость.

Позже мама пыталась объяснить Ладе, что никакой загадки в Славе не было и нет, просто он, как это прекрасно известно лагерной администрации, злоупотребляет после рабочей смены спиртными напитками, вот потому и выглядит каждый день всё бледнее и рассеяннее. Но Ладу мало впечатляли все эти рациональные объяснения: Слава уже на свой особый, тихий манер покорил её сердце, которое теперь сладко ныло при каждом взгляде на полное какой-то возвышенной тоски и казавшееся оттого утончённо-прекрасным лицо шофёра.

Правда, на взаимность она надеялась напрасно: Слава был, вероятно, слишком уж погружён в себя и не воспринимал Ладу всерьёз. Только однажды между ними состоялось что-то вроде непосредственного контакта. В тот день Ладина мама в присутствии заведующей и, конечно же, отвечающего за снабжение лагеря продуктами шофёра инспектировала на складе запасы продовольствия, проверяя, соответствуют ли способы их хранения утверждённым санитарным нормам. Лада, напросившаяся сопровождать взрослых, носилась вприпрыжку между рядами составленных друг на друга ящиков со всевозможным добром, пытаясь таким образом обратить на себя внимание Славы. Однако тот не очень-то реагировал на её представление, и лишь когда она уже порядком запыхалась и почти потеряла надежду соблазнить объект своего обожания, он вдруг приблизился к Ладе и немного застенчиво протянул ей спелый банан. Лада стыдливо покраснела, принимая подарок. Но в следующую секунду Слава уже ретировался куда-то в сторону, смущённо потупившись в пол. Лада вздохнула, затем со знанием дела (в конце концов, это был далеко не первый банан в её жизни) аккуратно приспустила кожуру с кончика и, аппетитно чавкая, принялась за экзотический фрукт. Только всё было напрасно: Слава, находившийся теперь на другом конце склада, едва ли мог слышать её откровенные причмокивания. Так что дальнейшего сближения в тот раз не произошло.

Ещё одна прекрасная, но, к сожалению, полностью упущенная возможность познакомиться друг с другом поближе представилась им через неделю, когда Славе поручили на своём пикапе отвезти Ладину маму в соседний лагерь, где как раз отсутствовал врач, для осмотра какого-то больного. Лада, разумеется, не отстала от мамы, пока та не согласилась взять её с собой в это маленькое путешествие.

Ладу посадили на переднее сидение рядом с водителем. Окна рыжего пикапа были приспущены, врывающийся вовнутрь тёплый ветерок теребил по дороге её мягкие медовые пряди. Ослабевшая от зноя Лада откинулась на спинку, потянув наверх подол лёгкого сарафанчика с весёлым цветочным узором, и развела слегка в стороны загорелые коленки, отмеченные несколькими розовыми ссадинами. Как аппетитно лежали её пухлые ляжки на слегка липком от пота кожаном сиденье! Ладе самой хотелось защипать их до синяков.

Машина выехала на шоссе и понеслась вперёд ещё стремительнее, лихо скатываясь с отвесных заасфальтированных холмиков. У Лады захватывало дух от этого непреднамеренного аттракциона. Ей казалось, что десятки маленьких стрел одновременно вонзаются в её живот и затем всё глубже проникают в нанесённые ими сладкие ранки. Она тихонько взвизгивала от восторга при каждом резком спуске. Но Слава не замечал или не хотел замечать, какую радость дарит он маленькой пассажирке своей быстрой ездой, и продолжал немного отрешённо крутить руль, так ни разу и не обернувшись в Ладину сторону. На обратном пути он также не сделал никаких существенных шагов ей навстречу, и, снова очутившись в родном лагере, Лада выпрыгнула из машины радостно взбудораженная порядочной встряской, полученной во время поездки по холмистой местности и, в то же время, почти до слёз разочарованная Славиным равнодушием.

"Наверное, он просто очень-очень стеснительный", - извинила она его про себя.

Однако через пару недель вокруг тихого и предположительно чрезвычайно стеснительного Славы разыгралась одна громкая и довольно скандальная история. Как-то после обеда в медпункт ворвалась взволнованная старшая пионервожатая и сообщила Ладиной маме, что в помещении прикреплённого к пищеблоку склада с продуктами происходит нечто странное. Заведующая и прочие важные лица уже также поставлены в известность и сейчас придут разбираться. Услышав произнесённое вожатой имя Славы, являвшегося, очевидно, виновником переполоха, Лада, сидевшая сбоку за маминым рабочим столом за скучной раскраской, тут же вскочила со своего места и со всех ног понеслась к складу, перед которым уже действительно собралась вся лагерная администрация. Из разговоров Лада поняла, что Слава был обнаружен внутри за любовными занятиями сразу с нескольким девушками, приехавшими навестить его из города, и теперь начальство вместе с группкой любопытных сотрудников ожидало, пока вся компания оденется и соизволит появиться перед строгим оком осуждающей "разврат" общественности.

Первыми склад покинули девушки. Они очевидно не чувствовали за собой никакой вины и абсолютно не смущались под устремлёнными на них негодующими взглядами. Каждая из трёх девушек показалась Ладе невыносимо прекрасной. Её очаровали их полупрозрачные лёгкие платья, их небрежно-грациозные движения, их влажные взгляды, бесстыдно выдававшие недавнее наслаждение. Впрочем, она, конечно же, ужасно ненавидела этих самодовольных особ, которые имели наглость - или, вернее, счастье - предаваться развлечениям с недоступным для неё самой Славой.

"Интересно, он их там тоже угощал бананами?" - подумала про себя Лада, мужественно стараясь удержаться от слёз.

Наконец за порог склада вышел и сам Слава, медленными, плавными движениями тонких пальцев застёгивая на ходу пуговицы рубашки. В его лице также не было никакого раскаянья, он только выглядел ещё задумчивее и бледнее, чем обычно. Лада старательно гипнотизировала его глазами, полными грусти и упрёка. И тогда произошло чудо: Слава приподнял свои длинные светлые ресницы и зафиксировал на маленькой Ладе абсолютно нехарактерный для него внимательный взгляд. Лада почувствовала, что ей становится ужасно жарко и уши безжалостно начинает заливать пурпурная краска. Но в следующую секунду произошло нечто ещё более замечательное: Слава подмигнул ей, скривив при этом рот в некотором подобии иронической усмешки. Она подумала о том, что так, наверное, улыбаются шагающие на расстрел революционеры, предполагая, что нашли в толпе любопытствующих кого-то, сочувствующего их идеалам.

После инцидента на складе Славу с позором выгнали из лагеря, но его последний взгляд и последняя усмешка ещё долго витали в Ладином воображении, подобно лишь постепенно растворяющейся в воздухе улыбке Чеширского кота из сказки про "Алису в стране чудес".

Осенью Лада вернулась в город и пошла в старшую группу детского сада. Будни протекали однообразно, но спокойно, без особых приключений и запоминающихся событий. Но вот Ладиных родителей пригласили на очередную "лекцию" Сергея Михайловича. Лада думала, что летние переживания закалили её, привив иммунитет против коварных мужских чар, которым она теперь, в силу своего значительно возросшего любовного опыта, наверняка могла успешно противостоять, не позволяя заманить себя в сети жестокой страсти. Поэтому, собираясь в гости, она особо не волновалась по поводу предстоящей встречи с когда-то безумно любимым ею Сергеем Михайловичем.

"Посмотрим теперь кто кого, - насмешливо думала она про себя, тщательно оправляя перед зеркалом синее плиссированное платьице. - Вот он сам в меня влюбится, а я не дамся".

Но как только Сергей Михайлович возник во всей своей красе перед ожидающей его в всё в той же гостиной публикой, жадной до демократических откровений, Ладин надменный задор тут же исчез, а её маленькое сердечко больно сжалось, готовое в любой момент растаять в ослепительных лучах сиявшего перед ней Солнца, вокруг которого вращалось не только собравшееся в квартире общество, но и - совершенно очевидно - вся Вселенная.

Любовь к нему, как оказалось, за последние три месяца не только не выветрилась из Ладиного впечатлительного сознания, но, настоявшись там, как хорошее вино, приобрела ещё более терпкий вкус и опьяняла её теперь с новой силой, разливаясь по всему телу и заставляя подрагивать ослабевшие коленки.

Ей сразу же стало невыносимо стыдно за свою летнюю измену, за недавнюю заносчивость, за каждый день, который она прожила с мыслью, что навсегда освободилась из его плена...

После убедительной, пламенной речи разгорячённой публике необходимо было, как всегда, немного охладиться и развеяться, для чего потребовался соответствующий музыкальный фон. Уже зная прихотливый вкус Гончарова, поставили "Аббу". Знакомые ещё с прошлой весны аккорды окутали Ладу как мягкое покрывало, заставляя её уютно поёживаться под своими нежными, трепетными прикосновениями. Она поняла, что всё лето, томясь от скуки, бегая за Славой и желая непонятно чего, на самом-то деле стремилась сюда и только сюда, в такую вот полутёмную гостиную, освящённую присутствием Сергея Михайловича и всегда витавшим рядом с ним ощущением чего-то сладкого, опасного и запретного.

Наблюдая за танцующими парами, Лада сидела в чёрном кожаном кресле, установленном на подвижной крутящейся ножке. Кресло было таким высоким и глубоким, что на его сиденье она чувствовала себя как кукла, которую оставили здесь, забыв положить на место и подарив ей тем самым редкую возможность взглянуть на не вполне предназначенные для её глаз стороны жизни. Как же этой кукле хотелось, чтобы с ней поиграли!..

Внезапно подвижное кресло слегка повернулось вокруг своей оси, потом ещё и ещё раз, неотвратимо набирая при этом скорость. Лада испуганно огляделась по сторонам: над ней стоял сам Гончаров и, лукаво улыбаясь, безжалостно раскручивал её на широком сиденье. Сообразив, что с ней происходит, Лада расслабилась и, закинув назад голову, зафиксировала на Сергее Михайловиче серьёзный, мечтательный взгляд. Кресло крутилось всё быстрее. У Лады перехватывало дух. Лица гостей мелькали у неё перед глазами как картинки калейдоскопа. Гончаров будто проверял, при какой скорости она запросит о пощаде. Но Лада не просила.

- Ну что, хватит? - спросил он наконец, насмешливо подмигивая своей жертве.

- Ещё! Ещё! - взмолилась Лада, ощутившая в этот момент, что счастье так близко от неё, как никогда прежде, и не желавшая ни в коем случае допустить преждевременное окончание этого сладкого испытания.

Сергей Михайлович сдался первым, добровольно затормозив кресло.

- Какая мужественная девочка! - воскликнул он не то шутливо, не то восхищённо. - Вот вырастешь, будешь космонавтом. Хотя почему, собственно, космонавтом? Выносливые женщины нам и на земле нужны.

Лада слушала его, чувствуя, как безумная, не поддающаяся контролю улыбка растягивает её губки: то ли она и вправду была горда своим героическим поведением, то ли её просто забавляло, что ей всё никак не удавалось остановить взглядом растанцевавшуюся во время бешеного вращения комнату.

- Постой-постой, - Сергей Михайлович сосредоточенно сблизил тонкие чёрные брови и чуть приподнял пальцами Ладин подбородок. - Мы ведь с тобой уже виделись, синеглазка! - довольный своим разоблачением, он усмехнулся, слегка прикусив нижнюю губу. - Так-так, ты, значит, регулярно меня слушать приходишь? Что ж, похвально для такой юной особы.

Присутствующие уже заметили, что Гончаров всерьёз заинтересовался "девочкой на кресле", и слегка убавили звук проигрывателя, чтобы не пропустить ни слова из обращённого к Ладе монолога. Сергей Михайлович сделал вид, будто не замечает на себе пристального внимания аудитории, и продолжал говорить как ни в чём не бывало, не глядя ни на кого, кроме Лады, стараясь, правда, на всякий случай произносить слова громче и отчётливее:

- Не думаю, детка, что ты сегодня поняла, о чём у нас тут шла речь. Но знаешь что? Это ведь по большому счёту и неважно. Нет, неважно. Потому что твоему поколению уже не придётся собираться тайком по квартирам, чтобы поговорить о важных вещах, не придётся прятать под матрас великие книги и отчаянно крутить ночами ручку радиоприёмника в надежде услышать где-то на далёких волнах хоть слово правды. Вы будете жить в справедливой, демократической стране. Да, девочка, придёт время и ты в полной мере насладишься свободой. Я об этом позабочусь!

Последние слова Сергей Михайлович произнёс на торжественной, почти патетической ноте. Публика, не выдержав, взорвалась аплодисментами, будто перед ними только что разыграли эффектную сцену из моно-спектакля.

Впрочем, как Лада узнала несколько позже, Гончаров и вправду должен был в совершенстве владеть актёрским мастерством, ибо это являлось его основной профессией. Говорили, что сразу же после окончания театрального института он получил ангажемент в одном ленинградском театре, где сразу же был довольно широко задействован, в основном в мюзиклах и постановках для детей. Те счастливчики, кому в своё время довелось увидеть его на сцене в роли кота в сапогах из одноимённой сказки или Трубадура из "Бременских музыкантов", рассказывали о своих впечатлениях в самых восторженных тонах. Ходили даже слухи, что на детских утренниках с участием Сергея Михайловича ребятишек в зрительном зале зачастую сидело значительно меньше, чем барышень и дамочек, прибывших в театр исключительно ради "сексапильного Трубадура" или "породистого котика", как они шёпотом называли его между собой в антрактах.

Однако Гончаров, судя по всему, не был полностью удовлетворён своим амплуа и, согласно свидетельствам очевидцев из числа театральных коллег, неоднократно досаждал главному режиссёру просьбами, а затем и настойчивыми требованиями включить его в состав одной из "взрослых" постановок. Но главный режиссёр так и не смягчился. Гамлеты, князья Мышкины и даже Хлестаковы оставались для талантливого и, по всеобщему признанию, яркого актёра Гончарова запретной зоной. Когда же ему было отказано ещё и в роли красноармейца в новом спектакле для подростков, и Сергей Михайлович окончательно убедился, что покушаться на мало-мальски серьёзный имидж ему уже совершенно бесполезно, он со свойственной ему решимостью демонстративно уволился из театра, остроумно и бесстрашно оскорбив при этом всю администрацию прямо в глаза.

С того отчаянного поступка и начал Гончаров свою карьеру диссидента. Новая роль пришлась ему абсолютно по вкусу, и по мнению благодарных зрителей, трепетно следивших за каждым выступлением своего кумира на очередной конспиративной сходке, он всегда отличался творческим, почти художественным подходом к избранной им деятельности. Его речи удовлетворяли не только идеологическим запросам, но также и чисто эстетическим. В манере вести себя перед публикой и убеждать аудиторию Гончарову не было равных. Не случайно Лада, которой - пусть и в не вполне политически грамотном возрасте - посчастливилось увидеть и услышать его "живьём", считала себя в преимущественном положении по отношению к тем, кому приходилось довольствоваться всего лишь сухими, отпечатанными на прихрамывающей на некоторые буквы пишущей машинке статьями, оставшимися почитателям таланта Сергея Михайловича в качестве сувенира от отбывшего в конце концов в заслуженную эмиграцию автора.

Эмигрировал он, кстати сказать, всего через несколько месяцев после той памятной для Лады вечеринки, на которой она имела возможность доказать ему своё исключительное мужество, выдержав до конца пытку крутящимся креслом. О его отъезде Лада узнала не сразу. Такие дела вообще обычно проворачиваются по возможности без лишнего шума, ну а до маленьких девочек, втайне страдающих по героям освободительного движения, подобные новости докатываются по закону подлости и вовсе в самую последнюю очередь.

Как бы там ни было, когда Лада полностью осознала, что, вероятнее всего, больше никогда в жизни не увидит своего возлюбленного, плакать и убиваться было уже поздно. Вместе с тем, в тот день она почти на физиологическом уровне ощутила, что определённая эпоха её жизни завершилась, помахав на прощание ручкой и отчалив куда-то далеко, возможно, вслед за Сергеем Михайловичем. Лада знала: теперь всё должно пойти совсем по-другому, более спокойно, более размеренно и намного менее интересно...

Стюардесса поставила перед Ладой поднос с едой. В неглубоких ячейках, разделённых тонкими перегородками, размещались скромные самолётные яства, покрытые из гигиенических соображений полиэтиленовой плёнкой: тонко нарезанное мясо, горка липкого риса, гладкие шарики зелёного горошка. Вздохнув, Лада вооружилась пластмассовым прибором и начала терпеливо распиливать кусочек говядины. Ей ужасно хотелось отбросить ножик с вилкой, взять мясо пальцами и откусывать прямо от целого ломтика.

"Как люди не понимают, - думала она, - что есть руками намного естественнее, удобнее и, самое главное, приятнее?"

Но Лада так и не решилась пренебречь на людях хорошими манерами, как, впрочем, никогда не делала этого даже будучи в одиночестве. Она предполагала, что в ней каким-то образом постепенно выработалось что-то вроде инстинкта благонравия и соблюдения приличий, который всё сильнее давал о себе знать, отравляя своим стерильным привкусом выпадавшие на её долю моменты удовольствия.

Возможно, любовь к Сергею Михайловичу была вообще первым и последним по-настоящему сильным чувством, которым Лада могла наслаждаться в полную силу, беззастенчиво подпитывая свою страсть самыми лакомыми кусочками, которые подкидывало ей разыгравшееся воображение, и даже не думая о том, чтобы чинно промокнуть салфеточкой влажные от вожделения губки.

Да, она, конечно, и после него увлекалась особами мужского пола: мальчики, мужчины, киноартисты, герои литературных произведений - во скольких из них Лада успела перевлюбляться с тех пор! И всё же это было не то: может быть, она и вправду становилась со временем менее способной на всепоглощающее чувство или просто никто из потенциальных кандидатов на её любовь не мог и отдалённо сравниться с Гончаровым...

С того дня, когда Лада отправилась "в первый раз в первый класс", её жизнь потекла особенно ровно и упорядоченно. Теперь она должна была носить унылую школьную форму, сидеть за партой с покорно сложенными руками, совершать на переменах предписанные завучихой круги по рекреации. Всё это действовало на Ладу довольно удручающе, потому что, как оказалось, школьную дисциплину она ненавидела больше всего на свете. Ведь для того, чтобы кому-то подчиняться, надо непременно его уважать, а она ну ни на капельку не уважала тех, кто пытался привить ей сухие дисциплинарные правила, рекомендованные к исполнению районным отделом народного образования. Но "мужественная девочка", какой запомнил её Сергей Михайлович, должна была контролировать свои эмоции и там, где надо, безропотно подчиняться унизительным командам учителей. В конце концов, образцовые ученицы всегда в выигрыше перед своевольными хулиганами. Ведь примерных отличниц непременно рано или поздно оставляют в покое, ежедневно уменьшая приходящуюся на их долю дозу контроля, в то время как двоечников постоянно изводят суровыми нотациями и утомительными порицаниями. Как они вообще это выдерживают?

Лада всегда аккуратно готовила уроки и, если и принимала участие в недозволенных школьных выходках, то старалась проделывать это настолько ловко и хитро, что учителям не приходило в голову вменить ей что-либо в вину. Таким образом она постепенно начала постигать, что свобода вовсе не такая уж всеобъемлющая и естественная категория, как ей представлялось раньше, а действительно нечто, за что нужно бороться, если не кулаками, то умом, смекалкой и терпеливым послушанием в определённых ситуациях. Однако, в глубине души Лада не переставала надеяться, что когда-нибудь, возможно в самом ближайшем будущем, Сергей Михайлович исполнит своё обещание и одарит её той бескомпромиссной, окончательной свободой почти мифического размаха, о которой шла речь на той далёкой вечеринке. Она верила, что так оно и будет. Надо только набраться побольше терпения.

Лада становилась всё старше. Пришло время вступать в пионеры. Первыми этой чести должны были удостоится только самые лучшие ученики класса. Лада оказалась, конечно же, среди них.

Переполненная гордости за свои школьные успехи, благодаря которым она уже очень скоро сможет щеголять перед менее удачливыми одноклассниками алым галстуком, нежно обвивающим кружевной воротничок, Лада прибежала домой, сгорая от нетерпения поскорее поделиться с родителями новостью о предстоящим ей событии. Но как только она ворвалась в гостиную, взгляд её, будто нарочно, упал на выставленную в серванте иконку в посеребрённой рамке. Лада тут же приуныла, тяжело вздохнула и растерянно опустилась на диван. Перебирая пальчиками кисточки красного плюшевого покрывала, она в отчаянье спрашивала себя, как ей до сих пор не пришло в голову, что, вступая в пионеры, она предаёт свои идеалы, самым наглым образом изменяя запечатлённому на иконке Иисусу, а вместе с ним, конечно, и Сергею Михайловичу, которого Бог, совершенно очевидно, сваял в точности по образу и подобию своего Сына.

"Он непременно меня накажет", - с горечью констатировала Лада, не зная в точности, кого именно она имеет в виду - Иисуса или Сергея Михайловича.

Но отказаться от запланированной процедуры приёма в "юные ленинцы" было уже невозможно. В назначенный день Лада облачилась в накрахмаленную мамой парадную форму, тщательно вытерла перед зеркалом в ванной навернувшиеся на глаза слёзы, затем неслышными шагами проследовала в гостиную и горячо перекрестилась несколько раз перед сакральным изображением своего возлюбленного. Завершив ритуальное таинство, она порывисто отворила дверцу серванта и, стремительно завладев иконкой, вопреки строгому запрету родителей дотрагиваться до ценной вещицы, страстно поцеловала в губы чернобрового красавца.

"Прости, прости", - прошептала она, ставя на место священную картинку, и, уже не оборачиваясь, выбежала вон из квартиры, стараясь отогнать от себя тревожные мысли и для верности ещё раз напоследок прокручивая в голове вызубренную наизусть торжественную клятву...

Примерно через год после церемонии посвящения в пионеры Лада, только что вернувшаяся из школы, полулежала всё на том же диване с плюшевым покрывалом в одинокой гостиной, задумчиво покусывая растрепавшийся кончик алого галстука и искоса поглядывая на всё ещё покоившуюся в серванте икону. Но её мысли блуждали вокруг совсем другого предмета. Ей вспоминался во всех подробностях "урок мужества", который этим утром провели в их классе три ветерана Великой Отечественной, специально приглашённые откуда-то предприимчивой классной руководительницей.

Ради внепланового мероприятия была отменена даже нелюбимая Ладой математика.

- Мужество для советского человека важнее всех других предметов, - объяснила классная.

Обвешанные орденами бодрые ветераны построились перед скучающими школьниками и начали свой долгий рассказ о военных подвигах. Сперва Лада даже не пыталась вникнуть в их слегка косноязычное повествование, но чуть позже стала замечать, что гости говорят с искренним увлечением и постепенно прониклась интересом к историям из героического прошлого.

Один ветеран подробно остановился на эпизоде казни партизан из своего отряда, за которой каким-то образом имел возможность наблюдать со стороны, не будучи узнанным и не поплатившись при этом собственной жизнью.

- Была среди нас одна девушка, - рассказывал бывший партизан, - молоденькая совсем. В мирное время ей бы в училище учиться, с пацанами гулять да на танцы бегать. Но у войны свои законы. Погибли у неё все родственники, вот она к нам в отряд и сбежала, чтобы за них мстить. Мужественная была девчонка. Галкой её звали. В разведке никому из ребят не уступала. Мы все нашей Галочкой гордились и очень надеялись, что она до лучшего будущего доживёт. Но вот как накрыли их немцы во время вылазки, так сразу стало понятно - кончилась безвозвратно её молодая жизнь. Ранним утром вывели Галю вместе с другими босую на мороз и стали прикладами к виселице подталкивать. Она как-то там замешкалась, так один фриц её за волосы схватил и на снег швырнул. Потом ещё и сапогом пнул. Чуть живую подняли Галю и под виселицу поставили. Ритуал у них такой был перед казнью, чтобы, значит, раскаянье продемонстрировать. Но какое там раскаянье? В этом смысле уж фрицы точно просчитались! Трудно, конечно, со стороны судить, что именно в человеке под виселицей происходит, но, думаю, в такие минуты он фашистов ещё больше ненавидит и как никогда полон решимости бороться с врагом. Вот и наша Галя стояла на коленях с опущенной головой, избитая, униженная, но не сломленная духом. Было ли ей страшно? Пожалуй, было. Кому не страшно умирать? Но партизанам в этом смысле всё-таки легче, потому что они знают во имя чего. Ну так вот, простояла она так полчаса, а, может, и больше, чтобы народ на неё вдоволь насмотрелся. Потом подняли её, петлю на шею надели - всё как положено. Крикнули ей что-то, но она уже не откликается и головы не поднимает: то ли из гордости, то ли от того, что совсем на морозе закоченела. Так и встретила смерть. Всех ребят было жалко, кого в тот день повесили, но Галина казнь мне особенно запомнилась. Вот так вот бесчеловечно перечёркивает проклятый фашизм юные жизни...

Лада беспокойно заёрзала на диване, вспоминая так взволновавший её монолог, и попыталась представить себя на месте мужественной партизанки Гали. Вот она идёт босиком по снегу. Ей больно и страшно. Ужасно хочется жить, но придётся умереть. Это жутко несправедливо, но не в её силах что-либо изменить. Она вся в руках чужой, жестокой власти, которая теперь распоряжается ею по своему усмотрению. Ладе, то есть Гале, говорят идти быстрее. Идти быстрее на собственную казнь? Что может быть противоестественнее? Впрочем, она бы и рада исполнить приказание, да не может: окоченевшие ноги лишь с трудом прокладывают себе путь в жгучем снегу. Её тащат за волосы, кидают на землю, пинают ногами. Это тело больше не принадлежит ей: юной партизанке теперь легче передвигаться под ударами сапог, которые толкают её вперёд, чем усилием собственных отмороженных суставов. Девушку ставят на колени для покаяния. Её голова опущена. О чём она думает? О том, что не покорилась? Или всё-таки покорилась? Вероятно, она вообще уже ни о чём не думает. Все мысли испарились. Осталось только ощущение страха, стыда и несправедливости. Непоправимой несправедливости, которая ни в коем случае не должна совершиться. Но она обязательно совершится. Слишком сильна власть, стоящая над ней, слишком крепка верёвка, болтающаяся над её головой...

Лада вытянулась на диване во весь рост и сжала поплотнее ляжки, без всякого определённого намеренья, просто в таком положении, как ей почему-то казалось, она сможет ещё лучше прочувствовать сценку, разыгрывающуюся перед её мысленным взором. Ещё всего одно мгновение - и партизанка с опущенной головой беспомощно закачается в воздухе.

"Нет, нет, этого никак нельзя допустить!" - пронеслось в голове у Лады.

Она судорожно вцепилась пальцами в свисающую с покрывала бахрому, будто пытаясь таким образом воспрепятствовать необратимому злу, и в ту же секунду её тело вздрогнуло незнакомой до сих пор дрожью. Между ног разлилось нечто болезненно-сладкое и, не зная ещё толком, обрадоваться ей или испугаться, Лада вдруг инстинктивно обратила глаза к стоявшему в серванте каноническому лику и прошептала, вернее простонала:

- Я люблю тебя, люблю...

В салоне самолёта погасили свет. Кое-кто из пассажиров читал, включив вделанные над сиденьями лампочки местного освещения. Лада поймала себя на том, что, увлечённая воспоминаньями, непроизвольно прижимает друг к другу затянутые в капрон ляжки.

"Этого ещё не хватало, - подумала она, не в силах сдержать улыбку. - Прямо в самолёте!.. Впрочем, почему бы и нет?.."

Поудобнее устроившись в кресле, Лада позволила волнующим картинам окончательно погрузить её тело в состояние возбуждения, из которого теперь оставался только один выход. Чуть сильнее сдвинув колени, она легко кончила, ухитрившись ни единым звуком или жестом не выдать окружающим своего секрета.

Ладу давно уже не мучили угрызения совести, когда она предавалась этому, по сути невинному, развлечению. Но и удовольствие она получала от него теперь не такое ошеломляющее, как в детстве, когда каждая подобная вылазка в мир "запретных" ощущений казалась ей чем-то вроде преступления против человечества.

Лада потянулась и рассеянно выглянула в иллюминатор, продолжая размышлять о партизанке, поставленной на колени под виселицей. Постепенно Ладины мысли перекинулись на один эпизод из её собственной жизни, когда ей самой волею случая, а вернее волею мужчины, пришлось довольно-таки долгое время простоять на коленях.

В то время Ладе как раз только что исполнилось семнадцать. Наряду с подготовкой к выпускным экзаменам, она уделяла довольно много времени театральной студии, в которую поступила несколько лет назад, выдержав довольно строгий отбор. При выборе своего хобби Лада не в последнюю очередь руководствовалась воспоминаниями о Сергее Михайловиче, желая хоть в чём-то следовать по его стопам.

Той весной в студии репетировали спектакль о проблемах современной молодёжи по пьесе одного начинающего автора. Ладе досталась совсем небольшая роль: она должна была всего один раз выйти на сцену и, подвергнувшись нападению хулиганов, с визгом броситься назад за кулисы. Главаря банды хулиганов играл специально приглашённый для этой цели режиссёром студент театрального института Валера Вольский. Он был намного старше большинства членов труппы, состоявшей в основном из подростков, и несравненно лучше владел искусством сценического перевоплощения. Беспомощные попытки некоторых исполнителей хоть отдалённо дотянуться до его уровня вызывали у Валеры лишь презрительную усмешку. Всем казалось, что он делает любительскому коллективу огромное одолжение, соглашаясь на сотрудничество. Впрочем, так оно и было.

Валера, безусловно, знал себе цену и всегда держался несколько особняком от других, общаясь за пределами сцены разве что с режиссёром. Во время репетиций Лада часто наблюдала из-за кулис за его профессионально игрой, втайне вздыхая по недоступному "хулигану".

Как-то после того, как она отыграла свой выход, в очередной раз с визгом бросившись наутёк от покушавшейся на её честь шпаны, Валера подошёл к ней и без церемоний заявил:

- Ты так визжишь, что у меня на этой сцене всё время встаёт без предупреждения. Ничего не могу с собой поделать.

Лада ужасно смутилась и покраснела: ни один мужчина ещё так откровенно не говорил с ней на эту тему. Но Валера, усмехнувшись, уже как ни в чём не бывало готовился к очередному выходу.

На следующий день, после репетиции он спросил у Лады, где она живёт и предложил подвезти её до дому на своей машине. Но вместо этого они доехали всего лишь до ближайшей мороженицы. Валера взял ей молочный коктейль, а сам, усевшись напротив, молча закурил. Лада чувствовала, что дистанция между ними не уменьшается с каждой проведённой вместе минутой, а, наоборот, увеличивается. Она абсолютно не знала, о чём говорить. Ей казалось, что на каждую произнесённую ею фразу Валера ответит лишь презрительно-иронической усмешкой.

- Ну что, Лада, - начал он наконец, - зачем ты пошла со мной?

- Как зачем? - онемела от удивления Лада.

- Ты ведь думала при этом наверняка о чём-то, - пояснил Валера. - Ну что я за тобой ухаживать буду или что-то в этом роде, - он откинулся назад в белом пластмассовом кресле, закинув ногу на ногу и внимательно глядя в глаза своей жертве.

- Да, - чуть слышно протянула Лада.

- Так вот, просто ради информации: на ухаживания у меня времени нет. Впрочем, не принимай это на свой счёт. У меня вообще со временем напряжёнка. Поэтому, если не возражаешь, мы сразу приступим к делу.

Лада вздрогнула.

- В эти выходные мы с друзьями из института идём на премьеру в Малый драматический. Хочешь с нами? Будет весело. У меня контрамарки.

Лада облегчённо вздохнула.

- Да, конечно, - кивнула она.

С тех пор Валера довольно часто приглашал её на различные мероприятия и вечеринки. Однако существенного сближения между ними не происходило. Где бы они ни встречались, Валеру постоянно окружали всевозможные приятели и приятельницы, так что подступиться к нему с более-менее доверительными разговорами было практически невозможно. Тем не менее, в театральной студии Ладу считали уже чуть ли не его девушкой. Зависть прочих девчонок не знала границ.

- Ну как там, как там у вас с ним? - допытывалась у Лады Таня, её подружка по студии.

Лада загадочно отмалчивалась. Она сама точно не знала, что за отношения складываются у них с Валерой: иногда он слегка обнимал её за плечи или накрывал её руку своей, но ни разу ещё не целовал и даже не пытался встретиться с ней наедине.

- Зачем ты везде водишь меня с собой? - спросила Лада как-то, осмелев.

- О, далеко не везде, - возразил Валера.

- Ну всё равно: зачем я тебе нужна?

- Хм, - Валера, казалось, задумался. - Ты довольно симпатичная девочка и к тому же хорошо воспитана. Мне приятно иногда иметь тебя рядом с собой.

На этом разговор завершился. Лада была одновременно обижена и польщена. С одной стороны, её больно задевало, что Валера явно отказывает ей в надежде на какие-либо романтические отношения, но с другой - тот факт, что он находит её привлекательной и приятной в обращении наполнял Ладу вполне законной гордостью.

Как-то во время одной из вечеринок, куда она явилась в сопровождении Валеры, он поманил её за собой в просторную ванную комнату и, когда Лада послушно шмыгнула вовнутрь, плотно прикрыл дверь. Прислонив свою добычу к белоснежной кафельной стенке, Валера принялся неторопливо целовать её шею, щёки, мочки ушей. Лада уже очень долго ждала этого момента и теперь сладко вздрагивала всем телом, упиваясь его немного прохладными, точно рассчитанными ласками. Когда Валерины губы добрались до её рта, она с готовность высунула вперёд язычок, сгорая от нетерпения поскорее продемонстрировать ему свои навыки в области французского поцелуя. Но Валера слегка отстранился и разочарованно помотал головой:

- Нет ничего вульгарнее, чем совать языки друг другу в рот. Я этого не люблю.

Лада растерянно захлопала аккуратно подкрашенными ресницами.

- Стой спокойно, - приказал он ей, - прикрой рот. Но не совсем. Раздвинь чуть-чуть губки. Да, вот так вот, больше не надо. И не вздумай снова высовывать наружу язык.

Лада покорилась и вскоре в самом деле начала наслаждаться новым для неё способом поцелуя, ощущая, как Валера нежно прикасается ртом к её губам, попеременно затягивая в себя то верхнюю, то нижнюю из них. Издаваемое им при этом причмокивание окончательно сводило Ладу с ума.

- Ты будто леденцы сосёшь, - констатировала она, когда Валера дал ей немного отдохнуть.

- Ну хорошо, - он, хитро прищурившись, снова наклонился к Ладе, - взвесь-ка мне ещё грамм двести...

После этого эпизода Лада уже приготовилась считать себя полноправной Валериной подругой, но не тут-то было: на той же вечеринке он вызвался проводить к остановке другую девушку и так и не появился больше среди гостей. Ладе пришлось возвращаться домой совершенно одной. Позвонив ей на следующий день, Валера даже не извинился, а, напротив, откровенно намекнул, как великолепно провёл он эту ночь в объятиях другой. Лада, не сдержавшись, всхлипнула прямо в трубку.

- Что с тобой? - голос Валеры звучал удивлённо. - Если хочешь оказаться на её месте, то не беспокойся - когда-нибудь это обязательно случится.

- Когда? - поспешно поинтересовалась Лада.

- Наберись терпения, - посоветовал Валера. - Я всё тебе скажу сам.

Лада снова была вне себя от счастья: значит он и в самом деле согласился стать её первым мужчиной? Это же просто сказка! Такой новостью она, конечно, не могла не поделиться с Таней.

- Везёт же! - вздохнула та. - Мне бы так!

Лада окинула подругу критическим взглядом.

- Ты ему навряд ли понравишься, - заключила она безжалостно.

- И всё же не могла бы ты у него спросить, что он обо мне думает? - в глазах у Тани засветилась надежда. - Мне просто интересно, как я на мужчин влияю.

- Ну ладно, - согласилась Лада. - Только чур потом не обижаться.

Удивляясь Таниной наивности и радуясь поводу лишний раз доказать своё превосходство над подругой, Лада действительно не замедлила спросить Валерино мнение на её счёт. К Ладиному удивлению Валера не отмахнулся и не разразился презрительным смехом. Напротив, уклонившись от прямого ответа, он начал выяснять во всех подробностях Танино отношение к его персоне. Лада с плохо скрываемым раздражением описала ему в юмористических тонах, как её восторженная подружка сходит по нему с ума и вопреки доводам здравого рассудка лелеет даже какие-то надежды на его счёт.

Выслушав Ладу, Валера осторожно поинтересовался, как обстоят у Тани дела с девственностью.

- Да, конечно, она тоже девственница, - заверила его Лада. - И, по-моему, - её губки дёрнулись в иронической усмешке, - безумно мечтает покончить с этим с твоей помощью.

- Ну что ж, - понимающе кивнул Валера, - я об этом подумаю.

Лада отказывалась верить собственным ушам: вместо того, чтобы послать навязчивую Таню куда подальше, Валера чуть ли не предлагал ей ту же самую услугу, которую незадолго до того эксклюзивно пообещал Ладе. Неужели Таня всерьёз занимает такого человека? Однако на репетициях он по-прежнему не пытался с ней заговаривать, и Лада уже почти успокоилась, благо Таня также не стремилась активно обратить на себя Валерино внимание, пребывая в полном неведении по поводу состоявшегося на её счёт разговора, тайну которого Лада из тактических соображений так и не открыла подруге.

Но у Валеры оказалась прекрасная память: раз обмолвившись о чём-то, он не любил отступать от своих намерений. Через две недели он позвонил Ладе и пригласил её к себе на дачу в ближайшие выходные. Но не одну, а с Таней.

- Нет, Таня не поедет, - попыталась возразить Лада. - Она не сможет, да и вообще...

- Сможет-сможет, - самодовольно заверил её Валера. - Должна смочь. Это ведь очень важно для неё. И для тебя. Пришло время сделать вас женщинами.

Лада поняла, что без Тани намеченная поездка на дачу просто не состоится и, отойдя от первого шока, посвятила подругу в Валерины планы.

Таня ни секунды не колебалась и, хоть до сих пор едва ли обмолвилось с Валерой парой слов, была в полном восхищении от идеи коллективной дефлорации. Лада спрашивала себя, понимает ли её подруга, на что идёт, или предстоящее приключение представляется ей просто чем-то волнующе-романтическим. Осознаёт ли она, что Валера после того, как сделает своё дело, вероятнее всего, не захочет иметь с ней больше никаких контактов? Впрочем, такой риск существовал и для самой Лады. Но ведь чем больше риск, тем острее удовольствие. Эту закономерность Лада вывела уже давно. Так что, не теряя времени на дальнейшие рассуждения, она занялась подготовкой к событию, являющемуся переломным в жизни любой девушки.

Особое внимание в преддверии рокового уик-энда Лада постаралась уделить собственной внешности. В эти дни она как можно чаще выходила гулять в парк, чтобы приобрести на свежем воздухе оптимальный цвет лица, смазывала утром и вечером волосы специальным бальзамом в надежде придать им обещанный в рекламном ролике "сногсшибательный блеск", ревностно предупреждала с помощью всевозможных хитростей появление даже самых микроскопических прыщиков, способных сделать её хоть сколько-нибудь менее соблазнительной. Кроме того, Лада, пересчитав приберегаемые ею деньги с прошлогодней подработки, не задумываясь потратила их все без остатка на нежно-розовую немецкую сорочку и такие же трусики. Ведь ударить лицом в грязь в смысле нижнего белья перед своим первым мужчиной ей абсолютно не хотелось. Шёлковая сорочка идеально подчёркивала достоинства её фигуры, жёстко облегая стройную талию, мягко струясь по округлым бёдрам и почти полностью открывая обозрению плотные, длинные ляжки. Пододевать вниз лифчик совсем не требовалось: вделанные в шёлковую материю кружевные чашечки давали груди более чем достаточную поддержку. Лада просто не могла досыта насмотреться на себя в зеркало в этом наряде.

"Как жаль, - думала она, разглядывая собственное отражение, - что так не ходят по улицам".

Однако к прощанию с девственностью следовало готовиться не только с внешней стороны, но и морально. Это ведь, в конце концов, не шуточки. Наверняка будет больно. Возможно, даже очень. Так или иначе, от неё потребуется определённое мужество, если она хочет выстоять это испытание до конца. Чтобы как-то закалить волю и повысить свой болевой порог, накануне решающего дня Лада сделала то, что давно собиралась, но всё никак не решалась: проколола уши в косметическом кабинете. Получилась как бы двойная польза: во-первых, она доказала себе, что может терпеть, когда надо, а во-вторых, имела теперь возможность появиться перед Валерой в изящных золотых серёжках, подаренных родителями ещё месяц назад и всё это время дожидавшихся своего часа.

Наконец грянули выходные. Валера назначил девочкам встречу на площади Восстания. Лада до последнего момента надеялась, что её подруга струсит и не придёт. Но Таня всё-таки прибежала, бледная и нервно хихикающая, однако, судя по всему, полная решимости не отступать от задуманного.

Валера погрузил своих подопечных в кофейные Жигули и двинулся в путь. Лада лишь с трудом скрывала презрение к подруге. В конце концов, Валера был её приятелем и она имела на него куда больше прав, чем Таня, с унизительным энтузиазмом согласившаяся приобщиться к предназначенной для других трапезе, умирая от счастья, что и ей перепадёт теперь пара-тройка лакомых кусков с чужого стола. Но, в любом случае, дуться не годилось: если уж Валере пришла в голову такая блажь, нужно постараться не разочаровывать его и не портить ни ему, ни себе удовольствия мрачным расположением духа. Поэтому Лада, переборов себя, решила быть в этот день особенно внимательной и доброжелательной к подруге, чем явно угодила Валере.

Всю дорогу речь шла о вещах самых незначительных. Никто не обмолвился ни словом о том, ради чего, собственно, предпринимается эта поездка. Прибыв на дачу, принадлежавшую родителям Валеры, девочки, прежде всего, осмотрели просторный двухэтажный дом, а затем, усевшись на диване в гостиной, покорно приняли из рук хозяина стаканы с малиновым ликёром.

- Ой, я боюсь пить, - пропищала Таня. - Вдруг опьянею?

Лада укоризненно посмотрела на неё. Ну как так можно? Никаких манер! Ну не хочешь пить, так пригуби чуть-чуть ради вежливости. Зачем поднимать такой шум? Впрочем, она видела, что её подруга была просто в крайнем нервном возбуждении. То ли ещё будет!

- Ну что, я думаю, мы начнём, - произнёс Валера, потирая руки.

Лада поставила недопитый ликёр на краешек журнального столика.

- Кто будет первой? - спокойно спросила она.

- Очерёдность я определю чуть позже, - пояснил Валера. - Проходите вон в ту комнату и раздевайтесь.

Ладе мгновенно стало ясно, что ничью стыдливость тут щадить не собираются и расставаться с девственностью им с Таней придётся на глазах друг у друга. Но чем суровее испытание, тем слаще в конечном итоге чувство победы. Лада первая поднялась с дивана и, не произнося ни слова, твёрдым, уверенным шагом проследовала в указанном направлении. Таня робко засеменила следом, подгоняемая в значительно большей степени страхом потерять из вида подругу, чем желанием поскорее отдаться Валере.

Комната, в которой они теперь оказались, была, по-видимому, родительской спальней. В самом центре возвышалась крупногабаритная кровать, похожая на те, в каких обычно почивают короли в детских телеспектаклях. На кровати лежало только голубое атласное покрывало, под которым не видно было ни постельного белья, ни подушек.

Валера плотно задёрнул шторы и включил стоявший на полу прожектор с сиреневым фильтром.

- Что же вы стоите? - обратился он к девушкам, покосившись в их сторону. - Раздевайтесь.

- Совсем? - в голосе Лады слышалась решимость исполнить любой приказ.

- Нет, пока только до белья.

Лада скинула босоножки, стянула через низ джинсовую юбку, выпорхнула из крепдешиновой блузки и осталась в одной шёлковой сорочке, под которой рельефно вырисовывался силуэт плотно облегающих трусиков. Валера одобрительно приподнял брови, как только она предстала перед ним в таком лакомом виде.

- Куда? - спросила Лада, кивнув на стопку верхней одежды, которую она теперь удерживала между ладоней.

Валера молча указал ей на один из комнатных углов. Не обнаружив там никакой мебели, Лада, считая при сложившихся обстоятельствах неприличным противоречить и задавать излишние вопросы, аккуратно сложила одежду прямо на мягкий палас.

Повернувшись к Тане, она увидела, что та всё ещё возится с застёжкой своего платья.

- Тебе помочь? - спросила Лада и, не дожидаясь ответа, легко развела в стороны молнию на спине подруги.

Вылезая из платья, Таня повернулась к ней лицом, и Лада увидела, что в её глазах блестят слёзы, а губы подрагивают. В остальном она также производила довольно жалкое впечатление: её нижнее бельё состояло из белой хлопчатобумажной майки и незатейливых трусиков с узором в горошек. Лада ужаснулась такой непредусмотрительности в выборе туалета, но промолчала, понимая, что теперь уже ничего не сможет сделать для подруги.

Таня положила своё платье рядом со стопкой Ладиной одежды и, с трудом подавляя рыдания, так и осталась стоять в углу с низко опущенной головой.

- Нет, так дело не пойдёт, - укоризненно причмокнул губами Валера. - Слёзы и истерики мне тут совсем не нужны. Всё должно быть тихо, спокойно и очень хорошо организовано. Это в ваших же интересах. Так что давайте, прежде чем у нас тут возникнет хаос, уделим немного внимания дисциплине.

Он велел девушкам опуститься на колени у изголовья кровати и ждать дальнейших распоряжений. Как ни странно, эта процедура и вправду немного успокоила Таню. Вероятно, ей действительно необходимо было ощутить бесповоротность всего происходящего и своё бессилие что-либо изменить. Лада тоже наслаждалась этим ритуалом, в котором присутствовало нечто архаическое. Рассеянные лучи фиолетового прожектора придавали всей сцене дополнительный мрачновато-торжественный лоск и заставляли Ладу сладко трепетать в предвкушении жертвоприношения. Увлажнившиеся трусики свидетельствовали о том, что она уже готова взойти на жертвенный алтарь.

Но Валера не спешил. Он присел на край кровати и любовался на составленную им композицию из двух девушек, покорно выстроившихся перед ним на коленях. После некоторой паузы он протянул вперёд руку и начал ласкать поочерёдно то Ладино, то Танино лицо. Лада с благодарностью принимала эти строго дозированные ласки, чутко реагируя на каждое движение его пальцев и стараясь едва заметно разворачивать голову в удобное ему положение.

Стоявшая рядом подруга не попадала в поле её зрения, но Лада почти физически чувствовала, как та дрожит от стыда и страха. И это заводило Ладу ещё больше.

"Бедная, - думала она почти с упоением, - каково же ей теперь знать, что придётся прямо сейчас отдаться человеку практически незнакомому, который и не целовал-то её никогда".

В то же время Лада почти наверняка знала, что Таня теперь уже никуда не денется и даже ужасно расстроится, если Валера в последний момент велит ей убираться вон. Так или иначе, а Тане это всё, совершенно очевидно, было зачем-то нужно. Как и Лада, хотя и по другим причинам, она хотела пройти сегодняшнее испытание до самого конца.

Валера начал раздеваться, не спуская строгого взгляда с доверившихся ему девушек. Когда он снял трусы, Лада с трудом удержалась от того, чтобы не вскрикнуть: она ещё ни разу не видела настоящий, живой, возбуждённый фаллос, ни в жизни, ни на фотографии, и теперь представление о том, что предмет такой нешуточной величины должен войти туда, куда ей и пальчик-то засунуть было страшно, привело её в лёгкую панику. Но она тут же постаралась взять себя в руки: в конце концов, тут не детская площадка, и вполне естественно, что с ней будут делать вещи серьёзные и довольно опасные. За этим она сюда и пришла.

Валера прилёг на кровать и, выждав пару мучительных для обеих девушек минут, назвал Ладино имя. Лада встревоженно взметнула вверх ресницы, полагая, что ей выпало быть первой. Но Валера пока всего лишь попросил её принести ему презервативы, хранившиеся в верхнем ящике комода. Она послушно исполнила приказание и, протянув Валере упаковку импортных предохранительных средств, снова заняла исходную позицию у подножия кровати.

Таня едва слышно захныкала.

"Как можно до такой степени не уважать себя?" - изумилась Лада малодушию подружки.

Валера натянул презерватив и укоризненно посмотрел на раскапризничавшуюся Таню.

- Придётся тебе быть первой, - произнёс он свой приговор. - Ничего не поделаешь. Ладу я оставлю на десерт.

Лада прикусила нижнюю губу, чтобы не позволить блаженной улыбке, неуместной в данной ситуации, расцвести на её лице. И всё же она была теперь безумно счастлива и уже совершенно не ревновала к подруге: пусть Валера приглашает к себе в постель хоть миллион девушек, ей всё равно - если он приберегает её в качестве десерта, то всё в порядке. И она уж постарается, чтоб ему было действительно сладко!

Тем временем, Таня с обречённым видом вскарабкалась на кровать, куда её поманил Валера, и вытянулась на покрывале по стойке смирно наподобие мумии, не решаясь лишний раз пошевелиться. Валера наклонился к несчастной девушке и начал играть с ней, как с котёнком, поглаживая и целуя то одну, то другую часть её тела. Таня постепенно входила во вкус и очень скоро безропотно позволила ему стянуть с себя трусики. Продолжавшая стоять на коленях напротив изголовья Лада могла во всех подробностях следить за мимикой своей подруги, чьё лицо в перевёрнутом виде свешивалось теперь с изголовья кровати прямо перед её глазами. Танины сладострастные гримасы, которые та строила почти помимо своей воли, заставляли Ладино сердце биться чаще и усиливали почти до невыносимой степени острые ощущения внизу живота.

Валере не составило большого труда заласкать Таню до такой степени, что та в конце концов добровольно развела ноги. Ещё секунда - и она громко вскрикнула, отчаянно забившись под его телом. Лада не могла наблюдать за тем, что происходило сейчас между ног подруги, для этого кровать была слишком высока, но Танино лицо изображало теперь отчаянное страдание, и Лада вздрогнула при мысли, что её очень скоро ожидает та же процедура. Тут-то ей и вспомнилась коленопреклонённая партизанка Галя, мужественно ожидающая своей участи перед виселицей.

"Сейчас, - промелькнуло в голове у Лады, - сейчас произойдёт непоправимое..."

От долгого стояния на коленях начинала ныть спина. Возбуждение, а вместе с ним и щекочущий зуд в самом нежном месте её тела, становились почти невыносимыми. Она ждала избавления от этой пытки, чем скорее, тем лучше...

Лада потянулась в самолётном кресле, подвигала слегка затёкшими в бездействии ногами, выпрямила уставшую от долгого пребывания в одном и том же положении спину. Чтобы немного размяться, она приняла решение подняться с места и пройтись вдоль салона. Тем более, что пришло время посетить туалет.

Выбравшись в неширокий, устланный ковровой дорожкой проход, Лада не спеша побрела мимо отчасти дремлющих, отчасти уже крепко спящих пассажиров. Мысли снова вернули её к тому дню, когда, как она и ожидала, с ней действительно произошло нечто абсолютно непоправимое: она стала женщиной. К сожалению, эта ответственная процедура в конечном итоге протекла не так идеально, как Ладе хотелось бы. А жаль! Она ведь любила, чтобы всё складывалось по возможности гладко, то есть, как задумано, один к одному. Даже предложения в Ладиных школьных сочинениях всегда были причёсаны до такой степени, что взгляд читающего скользил по ним как по катку, не застревая ни на одном неудобном речевом обороте. Разумеется, такое трепетное отношение к слову теперь серьёзно помогало ей в работе и подстёгивало её карьеру журналистки. Впрочем, главный редактор порой умудрялся критиковать Ладу именно за эту стилистическую приглаженность, требуя от неё "больше спонтанных эмоций" и "эффектной небрежности", а также ставя ей в пример коллег, которые покоряли аудиторию чуть ли не разговорной манерой изложения, не стесняясь ни сленга, ни ненормативной лексики. Однако Лада продолжала стоять на позициях объективной, холодной журналистики, не засорённой дешёвыми эффектами и не заигрывающей в панибратской манере с читателем. В конце концов, у неё ещё в университете сложились чёткие профессиональные принципы, которыми она с тех пор и руководствовалась, презирая любые авторитеты. Чего-чего, а характера ей было не занимать...

Но в тот день на даче у Валеры всё прошло не совсем так, как запланировано. Мужество оставило Ладу, к её огромной досаде, в самый решающий момент, а именно, когда жёсткие, показавшиеся вдруг совершенно чужими глаза Валеры упёрлись сверху в её залитое стыдливым румянцем лицо, обрамлённое разметавшимися по атласному покрывалу медовыми прядями, одновременно с тем, как его жёсткий фаллос упёрся в ту преграду, которую природа поставила на пути каждого мужчины, первым вторгающегося в нетронутое девичье лоно. Лада хоть и не закричала, но инстинктивно попыталась оттолкнуть от себя нависшее над ней, подобно тяжёлой туче, мужское тело и не смогла удержаться от жалобного малодушного постанывания. Так что, вопреки её намереньям, десерт Валере достался не такой уж ласковый и податливый. К тому же, сладкое блюдо в процессе потребления неуклонно теряло аппетитный вид, по мере того, как появившиеся откуда-то слёзы всё быстрее и быстрее стекали вниз по Ладиным щекам...

Чуть позже Валера отпустил обеих девушек (уже женщин!) в ванную, куда они, не сговариваясь, забились сразу вдвоём и, как щенки, зализывающие свои раны, молча и основательно занялись приведением в порядок собственных исстрадавшихся тел, не обращая ни малейшего внимания друг на друга и даже не обмениваясь впечатлениями от их первого любовного акта...

После этого уик-энда Лада виделась с Валерой только на репетициях. Она была рада, что он больше никуда её не приглашает и старается без надобности не вступать в беседу ни с ней, ни с Таней. Зачем? И так ведь ясно, что он получил от них то, что ему нужно, а они - от него. Правда, Таня недели две ходила обиженная на целый свет и упрекала подругу, якобы втянувшую её во всю эту историю. Но со временем и она успокоилась. Впрочем, так или иначе, её компания теперь была в тягость Ладе, и после премьеры, когда начались летние каникулы и их встречи в театральной студии прекратились, она ни разу не попыталась созвониться с подругой и предложить предпринять вместе что-нибудь интересненькое, как прежде. Тем более, что подготовка к вступительным экзаменам на факультет журналистики занимала тем летом практически всё её время.

Оказавшись в числе счастливчиков, принятых на первый курс, Лада тут же с головой окунулась в студенческую жизнь. В театральную студию она больше не вернулась: на университетские дела и развлечения уходила практически без остатка вся её энергия. А на втором курсе она познакомилась с Ромой с юридического факультета, с которым они сначала стали неразлучными друзьями, а потом и любовниками.

О дальнейшей судьбе Валеры и Тани она ничего не слышала. Только пару месяцев назад ей довелось совершенно случайно столкнуться с Таней на Кузнечном рынке. Лада едва узнала бывшую подругу: та выглядела уже довольно утомлённой жизнью, несмотря на свои всего-то двадцать три года (они с Ладой были ровесницами), казалась угрюмой и подавленной, а под глазом красовался начавший уже немного заживать синяк. Таня не выразила особого восторга по поводу их встречи: то ли всё ещё дулась на Ладу из-за того приключения на даче, то ли была просто-напросто озабочена чем-то другим. Впрочем, Лада также поприветствовала её довольно сдержанно. Тем не менее, они разговорились. Оказалось, что Таня почти пять лет как замужем и растит двоих детей. Только вот с мужем ей не очень повезло: он довольно сильно пьёт, и "под пьяную руку всякое случается".

- Как же ты терпишь? - изумилась Лада, взглянув на её синяк.

- А что делать? - развела руками Таня. - На то мы женщины, чтобы терпеть... А ты-то сама как? Замужем? - поинтересовалась она, вероятно, чтобы переменить тему.

- Нет, то есть почти. Я имею в виду - неофициально: мы живём с одним человеком.

- Это он тебе всякие такие шмотки дарит? - Таня, презрительно сощурившись, оглядела с ног до головы бывшую приятельницу.

- С чего ты взяла? - Лада недоумённо нахмурилась. - Я ведь сама работаю, уже почти два года.

- Хорошо получаешь? - беззастенчиво осведомилась Таня.

- Да, неплохо.

- Значит, можешь себе даже тут чего-нибудь купить? - она кивнула на прилавки, заваленные сочными кусками мяса и колбасами домашнего приготовления.

- Ну конечно! Зачем же ещё я, по-твоему, здесь? - ответила Лада, с трудом подавляя раздражение.

- А я, - призналась Таня, - просто так пришла, посмотреть. Вот из церкви за углом возвращалась, дай, думаю, зайду на рынок, взглянуть, чем другие себя кормят, ну те, у кого с деньгами нормально... Хотя, конечно, что за интерес?

Она внимательно посмотрела на Ладу, будто ожидая от неё ответа на этот вопрос, затем вздохнула и, махнув ей на прощание рукой, побрела куда-то своей дорогой...

Лада вернулась на своё место у иллюминатора и взглянула на часы. До приземления в Нью-Йорке оставалось теперь совсем немного времени, а ей так и не удалось уснуть. Впрочем, она и не пыталась. Ничего, отоспится в отеле. Остаётся только надеяться, что редакция проявила о ней достаточную заботу и зарезервировала номер в более-менее приличной гостинице, а не в каком-нибудь обшарпанном, унылом приюте. Хотя самое главное, конечно, местоположение, а оно было отменное - Манхэттен, совсем недалеко от Бродвея и фешенебельного центра.

Вначале, правда, референтша по заграничным командировкам хотела поселить её где-то на окраине. Так, мол, экономнее, а Лада, которая в газете далеко не ветеран, может обойтись и без особого люкса. Пусть вообще скажет спасибо, что именно её посылают в Америку, а не кого-то другого, позаслуженней. Но Ладу не очень-то впечатлили подобные разглагольствования. Она просто пошла к главному редактору и добилась своего. Он-то прекрасно знал, что кроме неё задуманный проект доверить некому. Это была её личная, авторская работа, к которой она по собственной инициативе готовилась на протяжении почти целого года, собирая и тщательно изучая все материалы, касающиеся бывшего диссидента Гончарова, какие только могла заполучить.

Сначала речь шла только о том, чтобы подготовить простую статью, подробно повествующую об этой неординарной личности и о её легендарном влиянии на подпольную общественную жизнь конца семидесятых - начала восьмидесятых. Но постепенно у Лады появились более честолюбивые замыслы: чтобы несколько оживить ретроспективу, совсем неплохо было бы приправить хронику минувшего информацией о дальнейшем жизненном пути знаменитого диссидента вплоть до сегодняшнего дня. Задача очень непростая, ибо Сергей Михайлович бесследно исчез с политической сцены ещё в самом начале Перестройки. То ли он перестал быть доволен своей ролью и, как тогда, в театре, хлопнув дверью, переметнулся в совсем иные сферы, то ли ещё что-то, но факт остаётся фактом: в то время, когда прочие, даже намного менее известные деятели диссидентского движения с почестями возвращались на Родину, чтобы баллотироваться там в народные депутаты или выпускать книжки собственных мемуаров, Гончаров, напротив, куда-то испарился. Как русские, так и зарубежные издания с тех пор молчали о нём. Он просто пропал, а его следы окончательно и бесповоротно затерялись, что, впрочем, придавало ему в Ладиных глазах дополнительный завораживающий ореол.

И всё же Лада не теряла надежды разузнать хоть что-то о том, как сложилась впоследствии судьба Гончарова. Наконец ей повезло: в одном из сетевых справочников она обнаружила электронные адреса сразу трёх американских граждан по имени Serge Goncharov. Два из них отпали сами собой из-за неподходящего года рождения, а вот третий, проживающий в Нью-Йорке, мог бы оказаться именно тем, кто ей нужен.

Не без замирания сердца отправила она "мистеру Гончарову" по электронной почте письмо от имени редакции, в котором прямо поставила его перед вопросом, не тот ли он некогда знаменитый Сергей Михайлович и, если да, то не согласился бы он оказать содействие в подготовке посвящённого ему газетного материала.

Лада абсолютно не была уверена в том, что, окажись это и вправду тот, кого она искала, он возьмёт на себя труд ответить на её письмо. Раз человек ушёл от дел, то, видимо, не случайно, а значит и пережёвывать заново всю эту диссидентскую историю, возможно, не сочтёт нужным.

Однако буквально на следующий день она получила ответ. В сдержанной, но приветливой манере, лишённой какой бы то ни было эффектной позы, Гончаров подтверждал своё диссидентское прошлое и предлагал обратившейся к нему газете любую посильную помощь. Лада была даже несколько разочарована тем, как легко и просто ТАКОЙ человек пошёл на контакт с прессой. Впрочем, кто знает, что с ним за это время произошло и может ли он теперь позволить себе какие-либо амбиции.

Так или иначе, Лада тут же с увлечением принялась готовить список вопросов для запланированного ею сетевого интервью. Когда их число перевалило за пятьдесят, она поняла, что всё это напрасно - она навряд ли сможет составить себе полноценное представление о нынешнем положении и образе мыслей Сергея Михайловича, находясь от него на таком бешеном расстоянии и коммуницируя с объектом своего исследования посредством стерильной компьютерной связи. Ей совершенно необходимо было пообщаться с Гончаровым лично, вживую, без каких-либо перегородок и дистанций. Только тогда задуманный ею репортаж мог бы претендовать на нечто большее, чем рядовая заметка. Да, Лада хотела непременно его увидеть, а ещё больше (это она должна была признать, положа руку на сердце) - показать ему себя. Втайне её ужасно занимал вопрос, какое впечатление произведёт она теперь на свою первую любовь. Таким образом, добиваясь командировки в Нью-Йорк, Лада шла на поводу, как у журналистского любопытства, так и у смутных фантазий, оставшихся ей ещё с детских времён.

Убедить главного редактора оказалось не так уж сложно: изучив папку с подготовительным материалом, он был приятно удивлён Ладиным прилежанием, свидетельствующим о далеко не формальном отношении к делу, и охотно благословил её на двухнедельное пребывание в Нью-Йорке с условием, что та подготовит действительно очень подробный и выразительный портрет бывшей знаменитости, приправленный колоритными зарисовками современной американской действительности. Всё это можно будет потом растянуть на несколько номеров в виде цикла с продолжением.

- Хотя, - добавил редактор в некоторой задумчивости, - вы и не представляете себе, как быстро народ забывает своих героев... Ну что ж, остаётся надеяться, что имя Гончарова вызовет тёплые чувства не только у двух-трёх ностальгирующих интеллигентов...

Когда командировка была подписана, Лада, окрылённая удачей, почти вприпрыжку кинулась домой и в порыве радости чуть не задушила в объятиях ни в чём не повинного Рому. Затем она немного собралась с мыслями, села за компьютер и в первый раз написала Сергею Михайловичу от своего собственного имени, представившись журналисткой, вскорости прибывающей ради него в Нью-Йорк и надеющейся на серию подробных интервью. Гончаров ответил так же быстро и вежливо, как и в прошлый раз, выражая своё полное согласие сотрудничать и радость по поводу их предстоящей встречи.

"Всё-таки он, наверняка, очень изменился, - со вздохом подумала Лада, вспоминая его гордый, почти высокомерный взгляд и неприступную манеру держаться. - Хотя чего я хочу? Ведь восемнадцать лет с тех пор прошло. С возрастом всё меняется. Сидит, наверное, теперь такой уютный, безобидный дяденька за письменным столом и скромненько перекладывает какие-нибудь бумажки..."

Но в глубине души она, конечно, надеялась, что это не так и её ожидает в Нью-Йорке нечто более занимательное.

Последнее письмо содержало также домашний адрес и телефон Гончарова. Перед отъездом Лада разложила перед собой карту: Сергей Михайлович проживал чуть ли не в самом престижном квартале Манхэттена. Хм... Даже и для видного диссидента что-то уж слишком шикарно. По крайней мере, вариант падения по общественной лестнице, который Лада уже было колоритно разрисовала в своём воображении, теперь полностью отпадал...

"Интересно, узнаю ли я его при встрече?" - подумала Лада, мечтательно склоняя голову к иллюминатору.

Если только он сохранил хоть отдалённое сходство с тем человеком, который произвёл на неё восемнадцать лет назад такое неизгладимое впечатление, то она, конечно, без труда вычислит Гончарова среди любого количества народа. Ведь не зря, переезжая от родителей, Лада упросила их позволить ей взять с собой ту самую иконку в посеребрённом окладе, которую всегда считала чем-то вроде неофициального портрета Сергея Михайловича.

- На счастье, - объяснила она ни о чём не подозревающим матери с отцом.

Теперь иконка стояла на тумбочке в их с Ромой спальне, и Лада могла ежедневно освежать свою память, снова и снова доводя до самой глубины сознания эти благородные, строгие и безупречно прекрасные черты...

"Узнаю, непременно узнаю, - уверенно подумала она, сладко улыбнувшись и в порыве инстинктивной доверчивой ласки потёршись щекой о затянутую в голубой чехол обивку самолётного кресла. - А вот он меня, конечно, нет. Едва ли вообще вспомнит, что была такая девочка. Ну ничего. У нас ещё будет время поговорить, обо всём..."

Лада не заметила, как задремала. Ей снилось что-то не вполне внятное из детства. Будто она пришла в школу без домашнего задания и пытается теперь в страшной спешке списать у кого-то на переменке. Для одной из лучших учениц в классе это, конечно, позор, и Лада сама не понимает, как с ней могло такое случиться. Однако размышлять некогда: времени остаётся всё меньше и меньше, а списывать ещё о-го-го сколько. Впрочем, перемена большая - авось успеется... Нет, пустая надежда: раздаётся звонок - не такой, как обычно в школе, а короткий и мелодичный, но от того не менее безжалостный - и Лада понимает, что перемена закончена. Пора на урок. Готова она или нет - никого не волнует...

Лада окончательно пробудилась. Приснившийся ей звонок существовал на самом деле и прозвучал только что из установленных в салоне громкоговорителей, обращая внимание пассажиров на последовавшее затем объявление стюардессы о необходимости пристегнуть ремни. Самолёт шёл на посадку в Нью-Йорке.



Часть вторая
Оглавление


© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.





Словесность