ПРАЗДНИК ТОПОРА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава девятая. День рождения
Утром того самого дня, когда Косте Свидригайлову должны были исполниться долгожданные семнадцать лет, он сидел в своей уютной детской, которая находилась под самым потолком двухэтажной дачи, забравшись с ногами на диван, и прижимал к себе плюшевую обезьяну, издавна считавшеюся фавориткой среди всех его игрушек. А выбор у Кости был большой: добродушные мишки с галстучками бабочкой, тигры, бегемоты, даже кенгуру, наконец до мельчайших деталей продуманные модели вертолётов, пароходов и подземных лодок, словом всё, что Костя желал или хотя бы теоретически мог бы пожелать, наполняло его летнее убежище, стояло на полках, лежало на полу, на диване или висело на стенах. Дело в том, что Костины дни рождения, сколько он себя помнил, справлялись (да ещё как справлялись!) именно на даче, и всё, что многочисленные бабушки, дедушки, дядюшки, тётушки и, конечно, родители преподносили ему по этому случаю, успевало, как правило, надоесть до конца лета и оставалось лежать здесь до следующего года, пока соскучившийся Костя не кидался снова играть со своими любимцами.
Были, конечно, подарки, которые Костя увозил с собой. Например, стереосистема в позапрошлом году или джинсы в прошлом. Но только его плюшевой обезьяне доставалась честь ежегодно прибывать на дачу и затем снова отбывать в город вместе со своим хозяином. Предыдущий год был, правда, исключением: Костя как-то позабыл увезти с дачи свою обезьянку, а съездить за ней поленился. Ну а когда этим летом вновь очутился в загородном доме, то даже и не поинтересовался так некогда любимым плюшевым зверьком.
И вот теперь, прижимая к груди вновь найденную среди прочих игрушек обезьянку, он как бы извинялся перед ней за своё непростительное равнодушие и одновременно пытался утешить её за всё, что ей, вероятно, пришлось пережить в одиночестве. Но и сам он ждал ответного утешения от своей любимицы. Ведь в этом году, по всей вероятности, никто не придёт поздравить Костю, никто не устроит в его честь праздника. Костя в первый раз в жизни в день своего рождения был предоставлен самому себе.
Семье Свидригайловых было сейчас не до торжеств. Маленькая драма обернулась большой катастрофой. Костя ещё не до конца оправился после того, как случай развернул перед ним живую картину, в которой его отец играл роль из репертуара не то героя-любовника, не то шута-скомороха, ползая на коленях перед молоденькой учительницей французского. Но новый удар сильнее прежнего поразил воображение Кости: мама, уехавшая две недели назад за покупками в город, по неизвестной ему причине не вернулась обратно на дачу. До городской квартиры Косте не удалось дозвониться, и лишь под утро раздался звонок от бабушки, которая рассказала ему, что мама в больнице после избиений отца, что у отца, кажется,.. бабушка осеклась. "Любовница, - подумал Костя, - это нам уже известно". Но бабушка не стала продолжать: видимо, этот факт казался ей самым стыдным из всего происшедшего. Она попросила Костю никому ничего не говорить и не приезжать. Сказала, что для него это будет морально тяжело, что и без него хлопот хватает, так как отец, да и вся семья, боится, как бы до газет не дошло и шуму не вышло, а Марфа Петровна как раз сама этого хочет. "Идиотка! - обозвала бабушка, всхлипывая, свою дочь. - Даже о разводе говорит". Закончила бабушка тем, что призвала Костю быть хорошим мальчиком, пожить на даче одному, пока всё не уладится, и не обижаться, что всей семье теперь не до него.
Сразу же после разговора с бабушкой Костя позвонил школьным и дворовым друзьям, многие из которых из года в год съезжались к нему на вечеринку, и сказал им, как посоветовала та же хитроумная бабушка, что праздник отменяется, так как он срочно уезжает с мамой по путёвке в Ялту. Почти все немного удивлялись, поздравляли его досрочно и желали счастливого пути.
Таким образом, как и ожидалось, в день своего семнадцатилетия Костя сидел на даче совсем один (если не считать плюшевой обезьянки), несуществующий, вернее существующий, но совсем в другом месте, для своих друзей и сознательно вычеркнутый на время из жизни своих родственников.
То, что произошло между его родителями, представлялось ему кошмаром похуже любого фильма ужасов. Вся беззаботность Костиного детства и ранней юности была, казалось, лишь затишьем перед грозой, убаюкивающей экспозицией, служившей только тому, чтобы эта центральная, внушающая внутреннюю дрожь, сцена произвела наибольший эффект...
Костя окинул взглядом 20 или 30 томов дорогой "Библиотеки приключений", которую отец подарил ему к одиннадцатому или двенадцатому дню рождения, и горько усмехнулся:
"Приключения... в этом мой папа, оказывается, большой специалист".
Гнев поднимался в нём, он даже не знал, на кого в большей степени: на отца ли, иногда категоричного, чаще великодушного, почти всегда занятого и потому мало знакомого, внезапно обернувшегося бесчеловечным монстром, или на мать, позволившую так унизить её, или на беспомощность, к которой он волею обстоятельств был приговорён в данный момент.
Костя уже четвёртый день не чувствовал голода. Когда его одолевала слабость, он спускался вниз, шёл на кухню и отрезал себе кусок хлеба или колбасы. Вот и сейчас он в очередной раз спустился в кухню, но потом забыл, зачем он здесь, и, усевшись на пол перед холодильником, снова погрузился в свои невесёлые размышления...
И вдруг он понял: больше всего ему не хотелось быть одному. Главное для него сейчас было вырваться из тесного скафандра одиночества, даже если это не принесёт ему ничего кроме смерти от удушья в безатмосферном пространстве жестокого, опасного и, по всей видимости, неблагодарного мира, начинавшегося за стенами его дачи. Он плохо знал этот мир, он соприкасался с ним через защитные перчатки, он льстил себе уверенностью, что всегда сможет найти убежище в безупречно функционирующем космическом корабле своей семьи. Но корабль вышел из строя, он обернулся против своего космонавта, превратился для него в самую серьёзную опасность. И Костя не видел для себя другого выхода, как окунуться в малоизведанную Вселенную, сорвав с себя герметический костюм, попытаться приспособиться к её законам, найти новую среду обитания или, в случае неудачи, сгореть в атмосфере.
Надо было сделать первый шаг, и Костя направился к телефону. Он решился позвонить Ло, хотя после того, что произошло между ними две недели назад, он не был уверен, действительно ли ему хочется её видеть и слышать. Но Ло и её компания были практически единственными людьми из числа его приятелей, которым не пришлось рассказывать сказку про поездку в Ялту, так как они всё равно не были приглашены на намеченное семейное торжество: во-первых, Костя знал их ещё недостаточно хорошо, во-вторых, они казались слишком уж несовместимыми с Костиным семейным кругом.
Он набрал номер общежития, в котором обычно обитала Ло, и попросил вахтёршу:
- Позовите, пожалуйста, Ларису.
Ему пришлось долго дожидаться, пока в трубке раздался заспанный голос Ло:
- Кто это? В такую рань...
- Привет, это Костя.
- Очень приятно, - заметила она иронически. - Ты не мог бы перезвонить часа через два?
- Какое часа через два? - возмутился Костя. - Уже ведь двенадцать.
- Тебе хорошо, ты в детское время спать ложишься, а мы вчера у Светки до трёх часов ночи...
"Во дают люди, - подумал Костя. - Каждый день у них вечеринка".
- Послушай, Ло, у меня сегодня день рождения, - сказал он.
- Поздравляю, - лениво отозвалась Ло. - Слушай, давай я тебе сама потом перезвоню, очень спать хочется.
- Да я не дома, я на даче, понимаешь, совсем один, я хочу, чтобы ты ко мне приехала.
Ло, вероятно, прониклась жалостью к Косте, одиноко сидящему на даче в свой день рождения:
- Совсем один? И родители не приедут?
- Нет, не приедут.
- И учительница французского?
- Нет... эта точно больше не приедет.
- Слушай, у тебя же день рождения! Ты бы мог такую вечеринку устроить! Давай я всех позову: Наташку, Димку, Олега...
- Постой, я же Олега совсем не знаю...
- Значит узнаешь, дурачок, это же такой человек. Он музыку пишет.
- Какую музыку?
- Классную, но это неважно. Короче, я беру всё на себя. К тебе придут самые крутые люди Ленинграда. Ты мне ещё спасибо скажешь.
Хотя Костя не совсем представлял себе, кого именно собирается пригласить Ло и какой интерес могут иметь все эти "крутые люди" отмечать его, Костин, день рождения, но всё же задуманная вечеринка казалась ему приятной альтернативой к перспективе просидеть целый день наедине со своими невесёлыми размышлениями. В конце концов люди, в компании которых он обычно встречал Ло, были и вправду зачастую небезынтересные экземпляры. То, что Косте казалось скорее отклонением от нормы, бессмысленным, но захватывающим дух аттракционом, было для них, как ни странно, неоспоримой нормой существования. Их жизнь напоминала огромный луна-парк, где они спешили перепробовать все удовольствия, как дети, стремящиеся прокатиться на всех каруселях в один день. От такого времяпровождения Костю давно уже затошнило бы, у него закружилась бы голова и появились бы прочие признаки пресыщения рискованными аттракционами, но эти люди не знали предела в своих развлечениях. Почти каждый, правда, называл себя художником, поэтом, музыкантом или последователем Далай-ламы, но это были, казалось, лишь условные названия, что-то вроде разделения на монстров, ангелов и рыцарей в ролевой игре. Косте было трудно себе представить, что они могли заниматься чем-то другим, кроме вечного праздника. Да, он сам иногда веселился с ними от души, но впоследствии ему казалось, что веселился он не вместе, а всего лишь рядом с ними, что для них это, может быть, и не было никаким весельем. Это ведь большая разница: сидит, например, в лесу ребёнок, перебирает руками какие-то веточки, а рядом муравьи в это время тоже таскают веточки туда-сюда. Для ребёнка это игра, а для них работа: они строят муравейник и ребёнка никогда за своего не посчитают. Так и Костя оставался всё время немного в стороне, хоть ему и доводилось чисто физически участвовать во всеобщем веселье. В веселье, которое, может быть, и было весельем лишь с его неизощрённой перспективы, а для людей посвящённых представляло собой, очевидно, одновременно форму существования, творческого самоутверждения и отчаянного противостояния всему, что, проникнув извне, могло бы помешать внутреннему единству этого общества. Но, отлично сознавая, что он всегда будет оставаться для них чужим, Костя всё же был неравнодушен к этим загадочным богемным личностям, они вызывали в нём любопытство и восхищение, как объекты в кунсткамере.
- Ладно, зови всех, кого хочешь, - согласился Костя.
Он продиктовал Ло свой адрес и, получив от неё обещание, что первые гости пожалуют часа через два, бессильно опустился на пол перед телефонным столиком. Он подумал, что надо бы встать, может быть прибраться, поставить что-нибудь на стол, но так и не мог заставить себя приняться за дело. Когда-то, ещё будучи ребёнком, Костя из любопытства раскрыл случайно найденный им на книжной полке учебник психиатрических болезней. Больше всего его тогда поразила фотография пожилой, очень худой женщины в длинном чёрном платье. Она сидела на белоснежной больничной койке в пол-оборота к фотографу, положив ногу на ногу и опираясь на руку лицом. Фотография называлась "Депрессия". Разумеется, речь шла о больной женщине, которой был поставлен этот диагноз, и чьё изображение должно было служить наглядным примером для студентов-медиков. Но Костя со свойственной ему впечатлительностью увидел в картинке своего рода произведение искусства: как античная статуя Афродиты, стыдливо прикрывающей руками грудь и в то же время кокетливо заглядывающей в глаза потенциального наблюдателя, могла считаться олицетворением нежного обольщения, так и эта загадочная женщина в чёрном, слегка согнувшаяся под тяжестью своей печали, молча, и от того ещё более трагично, несущая какое-то, быть может, невыносимое горе, представлялась Косте самим воплощением скорби. Что переживает эта женщина? Какое страшное несчастье таит она в себе? Этими вопросами студенты-медики, наверняка, не задавались, об этом, по крайней мере, не было написано в учебнике, и Костя содрогнулся при мысли, что её тайна никогда не будет разгадана, как не будет никогда найден вселенский корень зла, который прорастает то в одной, то в другой душе, навсегда лишая её возможности быть счастливой.
И вот сейчас Костя чувствовал как цветы, прорастающие из этого ядовитого корня, распускаются в его душе, опутывают своими цепкими стеблями его тело, которое больше не хотело повиноваться ему, было усталым и слабым...
Костя не знал точно, сколько времени он просидел в таком состоянии. К жизни его вернули гудки автомобилей, видимо остановившихся перед дачной калиткой. Костя выглянул в окно: это был запорожец и ещё нечто неопределённое рыжего цвета. Ло стояла возле калитки и радостно махала ему рукой:
- Привет имениннику! Тут у тебя, прям, крепость какая-то. Давай, открывай!
Другие тоже повыскакивали из машины - знакомые и незнакомые лица - и, с хохотом указывая на запертую калитку, кричали:
- Сим-сим, откройся!
Костя выпрыгнул из окна, чем вызвал шумное одобрение вновьприбывших, и поспешил впустить их в сад.
- Happy birthday to you! - пропели все хором несколько раз и мгновенно разбежались кто куда, изъявив желание осмотреть дачную территорию.
Даже Ло не задержалась около Кости. Она предпочла расположиться на крыльце в обнимку со своим новым ухажёром, которого предположительно звали Олег.
Костя подумал, что надо бы позаботиться о гостях, но они сами освободили его от этой обязанности: кто-то быстро включил музыку, кто-то отыскал в гостиной винный бар и пустил по кругу дорогой коньяк. Начались танцы и веселье. Через полчаса появилась новая партия гостей, пришедшая пешком с электрички. Они присоединились ко всеобщему празднику и, вероятно, не вполне отдавали себе отчёт, что Костя является его причиной или хотя бы поводом. В конце концов Костя стал сам в этом сомневаться.
Все присутствующие, казалось, были связаны между собой некими родственными узами: кого-то можно было принять за очень близких друзей, чуть ли не со школьной скамьи, кого-то за любовников или бывших любовников, кого-то за кружок ценителей искусства, сплотившихся вокруг присутствующего здесь же кумира - художника или поэта. Внутри этих кружков царило воодушевление, сродни восторгу членов какой-нибудь секты, которым посчастливилось провести вечер в обществе своего гуру.
Число замечательных людей, участвующих в вечеринке, росло прямо пропорционально количеству прибывающих гостей. И хотя Костя до сих пор не имел понятия о творческих заслугах большинства из них, восхищённые взгляды, жесты и возгласы, которыми их осыпали люди посвящённые, выдавали истинное значение этих мини-идолов для узкого круга любителей.
И всё же понадобился всего один человек, чтобы заставить побледнеть все звёзды, перешагнувшие в этот день порог Костиной дачи: ближе к вечеру среди гостей появился Володя.
Володя произвёл на присутствующих примерно такое же впечатление, какое обычно производит в ковбойских фильмах появление загадочного всадника с упрямым взглядом и с замаскированным наполовину лицом, въезжающего в маленький городок, затерянный среди кактусов и песков. Все немного притихли и приветствовали нового героя восторженно, но сдержанно, словно боясь оскорбить его чересчур настойчивыми проявлениями дружеских чувств. Кто-то протянул ему сигарету, кто-то зажигалку, кто-то освободил место на диване. В то же время в Володе не было ничего грозного, скорее даже нечто жалкое, по крайней мере на первый взгляд. Длинные, свисающие ему на лицо неравномерными прядями волосы обрамляли, как изорванные занавески, мутные стёкла очков, за которыми было почти невозможно разглядеть выражение его глаз. Золотой перстень на правой руке невыгодно оттенял грязную каёмку ногтей. На вопросы о его новых стихах, которые сыпались со всех сторон, он отвечал односложно, иногда одним только взглядом.
- Где Ло? - спросил он наконец.
Все притихли, кое-кто начал переглядываться, кто-то усмехнулся.
- Она с Олегом, - наконец ответили ему. - Они, кажется, наверх пошли...
Все ожидали грозы, хотя было и не совсем понятно, что может сделать абсолютно не похожий на богатыря Володя рослому и, по всей видимости, более сильному Олегу, с которым Ло действительно скрылась около получаса тому назад на второй этаж. Да Володя, казалось, и не был особенно взволнован. Он не спеша докурил сигарету, кинул окурок на пол, отхлебнул из предложенной ему бутылки и спокойным шагом направился вверх по лестнице. Никто не посмел последовать за ним.
Пройдя через несколько пустых комнат, Володя, наконец, толкнул дверь в спальню Костиных родителей. Ло стояла на ещё неразостланной кровати, облачённая в одну из импортных ночных сорочек Марфы Петровны. Сорочка была ей велика, но тем причудливее окутывали белоснежные пышные кружева её стройную маленькую фигурку.
Увидев Володю, она замерла, слегка разведя руками и приоткрыв рот. В этой позе она напоминала актрису, которая собиралась декламировать некий трагический монолог. Володя заметил Олега, сидевшего на полу и сжимавшего в руках бутылку вина.
- Простите, что прерываю эту небольшую демонстрацию мод, - проговорил Володя насмешливо.
- Володя, - вскричала Ло почти в истерике, - между нами ведь всё кончено. Ты же сам меня прогнал... То есть я тебя люблю... Пожалуйста, убирайся.
- Да ты выпила, моя дорогая, - заметил Володя. - Как со мной разговариваешь?
- Кто тебя звал? - продолжала Ло нервно. - Я делаю, что хочу...
Но она не смогла договорить, потому что Володя стащил её за волосы с кровати и вытолкнул в дверь.
- Дай мне одеться, ненормальный, - взмолилась испуганная Ло.
Но Володя уже тащил её вниз по лестнице прямо в гостиную. Очутившись внизу и поймав на себе удивлённые взгляды всех присутствующих, Ло попыталась сделать хорошую мину при плохой игре.
- Как вам нравится это платье? - воскликнула она, имея в виду белую сорочку Марфы Петровны. - Ну чем я не невеста? Володя, хочешь на мне жениться?
Володя, ничего не отвечая, поволок её за волосы к двери, ведущей на крыльцо. Но перед дверью Ло заупрямилась:
- Ты что, с ума сошёл? Уже поздно, холодно, я замёрзну.
Тем не менее, через две секунды она всё же очутилась на крыльце, а через три секунды её босые ноги коснулись мокрой от росы травы. Осознав, что Володя не собирается шутить, Ло взмолилась:
- Пожалуйста, успокойся, мы с тобой поговорим обо всём...
- Сейчас поговорим, - спокойно заметил Володя и внезапно толкнул её лицом в клумбу с гладиолусами.
Разъярённая Ло попыталась встать, но процедура тут же повторилась. Ло сделала новый рывок, но в ту же секунду опять оказалась лицом в липкой густой земле. Так продолжалось до тех пор, пока Ло не прекратила свои отчаянные попытки выбраться из клумбы, а только бессильно оставалась лежать среди изломанных её телом цветов, едва прикрытая обрывками грязной кружевной материи. Шокированные гости молча наблюдали за всем происходящим с крыльца. Из дома вышел Олег с вещами Ло. Увидев, что Володя наконец отступился от своей жертвы, он подошёл к ней и тихо проговорил:
- Одевайся. Хочешь, я отвезу тебя в город?
Володя, не проявляя больше интереса к лежавшей в грязи Ло, вернулся в дом, за ним потянулись и остальные, тактично предоставляя Ло возможность без лишнего шума одеться и как можно скорее покинуть место происшествия. Никто не одобрял поступка Володи, но и не обвинял его. Володя (таково было общее мнение), как и всякий неординарный художник, - натура эксцентричная, и всё, что он делает, можно рассматривать как своего рода хэппенинг на грани между искусством и реальностью.
Вечеринка продолжалась, и никто не заметил, что Костя, который в некотором смысле мог считаться виновником совершающегося торжества, ещё до сцены с Ло, на несколько минут неограниченно овладевшей вниманием присутствующих, куда-то исчез. Дело в том, что именинник, устав от мелькания малознакомых и вовсе не знакомых людей, безмятежное настроение которых он, к сожалению, не мог разделить, скрылся на другой конец дома, в ванную комнату, чтобы спокойно предаться своим размышлениям в обществе бутылки красного вина, которую он прихватил из и без того уже разорённого отцовского бара.
Когда-то Костя прочитал в книге о знаменитых комиках, что Макс Линдер, на чьих фильмах он обычно просто умирал со смеху, на вершине карьеры был найден в своей квартире с перерезанными венами. Костя представлял себе эту сцену следующим образом: Макс Линдер возвращается домой со съёмок очередного фильма, хочет испробовать новый трюк, и вдруг ему на глаза попадается бритва - вжик - готов новый номер, жаль только, что от этого умирают. И хотя Костя позже осознавал, что так это происходить не могло, но сама идея самоубийства, сохранила до сих пор в его сознании некий комический оттенок, без всякой примеси героизма или романтики, так что наблюдая за мерно текущей в ванну струёй тёплой воды, он не думал о том, чтобы поиграть с лезвием. Он просто ждал, что прикосновение воды извне и вина изнутри облегчит и приласкает его душу, хотя душа вроде не снаружи и не внутри. Так кто же знает, как до неё добраться?..
Тем не менее, Костя, сбросив с себя одежду, с удовольствием лёг в прозрачную воду и стал ждать, когда разливающееся по телу тепло найдёт путь к его исстрадавшемуся сердцу. В дверь постучали. Костя ничего не ответил. Он увидел, как Володя входит в просторную ванную комнату, но ему было как-то лень на него реагировать. Володя бесцеремонно сел на край ванны и достал сигарету.
- Ну вот, только захотелось уединиться, - заметил он, - так везде занято.
И увидев Костину бутылку, он усмехнулся:
- Что? Незаконное употребление алкоголя лицами до двадцати одного года?
- Послушай, Володя, ты, наверное, меня презираешь, - предположил Костя.
- Да, презираю, - добродушно усмехнулся Володя, - от одной бутылки опьянел.
- Я не опьянел, - пояснил Костя. - Я... я думаю, ты меня поймёшь. Мои родители...
- "Родители-родители", - перебил Володя, тряхнув длинными до плеч волосами. - Знаешь, в чём твоя проблема? Ты слишком зависишь от родителей. Да, конечно, ты не пойдёшь с отцом на концерт Аллы Пугачёвой, не наденешь на себя костюм с галстуком, но и в лицо ты ему плюнуть не сможешь.
- За что в лицо-то плевать? - спросил Костя, внутренне содрогаясь при мысли о том, что Володе могли быть откуда-то известны подробности происшедшего недавно в его семье.
- Не за что. Просто, чтобы почувствовать себя независимым. Но если ты хочешь, то и найдётся за что: за эту дачу, за хрусталь в серванте, за то, что ты теперь не можешь без всего этого, за твою свободу, которую у тебя отняли.
- Какую ещё свободу?
- Ту свободу, о которой ты знаешь только понаслышке, - задумчиво сказал Володя и закурил свою сигарету. - Хочешь, я прочитаю тебе моё новое стихотворение? Вернее, это ещё только идея стихотворения, цепь мыслей в прозе.
Костя кивнул, и Володя начал:
- Представь себе монастырь, старинный, но только что отремонтированный, прямо с иголочки: купола блестят, как начищенные кастрюли, белокаменные стены отштукатурены, как в больничной палате. Деревья склоняют над ним со всех сторон свои заботливые головы, солнце проникает сквозь листву и слепит глаза... Румяные монашки, толстые и худые, старые и молодые, толпятся во дворе, умываются, брызгая друг другу на руки воду из большого медного ведра. Но вот вода кончилась, израсходованы последние капли. Всеобщее замешательство. Главная монашка строго, чтобы не допустить паники, приказывает одной, самой молоденькой, послушнице принести воды из лесного колодца. Покорно надевает та на плечи коромысло, заходит в лес, спешит выполнить поручение. Но вдруг замечает, что в спешке зашла куда-то не туда. Не видно нигде колодца, и назад дороги нет, хоть и сверкают золотые купола где-то высоко над головой. Вдруг слышит монашка странный шум где-то вдалеке. И страшно ей, и влечёт её что-то на этот неведомый шум. И вот уже забыла она и про монастырь, и про строгую наставницу, и про куда-то пропавший колодец, идёт всё быстрее, бежит почти, повинуясь этим манящим звукам, которые становятся всё громче и громче. Лесная тропинка кончается, монашка осторожно раздвигает стоящие на её пути кусты и замирает от удивления, созерцая захватывающую дух картину, открывшуюся её взгляду: море, как хрупкую драгоценность, несёт свои волны, чтобы потом разбить их вдребезги о шершавый безжалостный песок. Но оставим нашу испуганную, выронившую от удивления коромысло монашку, замершую безмолвно перед этой доселе невиданной ею стихией... По пустынному берегу ступает не спеша обнажённая до пояса мужская фигура. На открытом морскому ветру лице не видно ни восторга, ни интереса к роскошной декорации, сотворённой вокруг щедрой рукой природы. Он спокоен, как может быть спокоен только тот, для кого свобода стала естественной средой обитания, кто изучил это состояние до мельчайших деталей, как студент медицинского факультета анатомический атлас, кто родился и вырос, вдыхая морской воздух... Какой безумец решится противиться ему, у кого есть силы устоять перед ним?..
Когда Володя произносил эти слова, он уже был совершенно раздет и сидел в ванне напротив изумлённого и онемевшего Кости. Закончив свой монолог, Володя снял очки и положил их на мраморный пол рядом с холмиком, который образовала его одежда. Костя, чувствующий себя уже совершенно трезвым, заглянул ему в глаза, такие же холодные и прозрачные, как стёкла его очков. В них нельзя было ничего прочитать. Володя наклонился и слегка укусил Костю в шею. Костя нерешительно отстранился, не зная, считать это нападением или изъявлением дружеских чувств. Но Володя укусил его ещё сильнее в плечо, снова в шею, в прикрытый водой локоть, прижал к нему своё тело с такой неожиданной силой, что если бы Костя и захотел высвободиться, то сделать это ему было бы очень нелегко, так как он лежал не в самом выгодном для борьбы положении. Но Косте не хотелось серьёзно сопротивляться: Володя был тем самым камнем, за который хватается утопающий, смертельно уставший от безнадёжных попыток удержаться на воде и почти обрадованный возможностью поскорее опуститься на дно, где его ожидает блаженная неизвестность.
Хотя Костя до сих пор не имел чёткого представления о намерениях Володи, он начал почти наслаждаться в его объятиях. Ни с одним человеком он ещё не был так физически близок, поэтому его тело было благодарной почвой для грубых, но умелых Володиных ласк. Костя сам злился на себя за своё нарастающее возбуждение, которое ему всё труднее становилось сдержать, и когда Володя обхватил губами его нежный конец, он закрыл глаза и задрожал от удовольствия. Это нельзя было сравнить ни с чем, что его тело испытало до сих пор. Он чувствовал, что, когда всё это кончится, ему придётся умереть от стыда и отвращения, но был не в силах оттолкнуть Володю в этот момент.
У него захватывало дух, почти как несколько лет назад, когда он, сопровождая своего отца во время одного из заграничных пребываний, катался в парижском Диснейлэнде на американских горках. Тогда, падая почти под прямым углом в пропасть, он тоже испытывал восторг, смешанный со страхом.
" Ca va? (Всё нормально?)" - спросила его, смеясь, сидевшая рядом девчонка, когда опасный участок был позади. Он не сразу нашёлся, что ответить. Его французский был тогда ещё не на высоте, да и сейчас учительница была им не всегда довольна... Костя вспомнил её тёмные глаза, её ангельские черты лица, её ноги и застонал от новой волны наслаждения, прокатившейся по его телу. Он невольно представил себе своего отца, стоящего на коленях перед Авдотьей Романовной, целующего её туфли, ноги... Вдруг Свидригайлов взмахнул в воздухе ремнём, Костя увидел испуганное лицо учительницы французского и снова сладостно застонал...
Чем больше отвращения вызывала в нём эта возникшая в его воображении сцена, тем больше она возбуждала его. Ему захотелось остановить себя, вспомнить о несчастной Марфе Петровне, лежащей сейчас благодаря отцу в больнице, обо всём том ужасе, который обрушился теперь на его семью. Но было уже поздно: цепи, ещё удерживающие Костю на земле, оборвались, и невероятно сильный порыв ветра перенёс его на несколько секунд на облако блаженства.
Когда Костя открыл глаза, он увидел перед собой лицо Володи, ещё более чужое, чем когда-либо. Володя, упоённый своим триумфом, облизнул с губ оставшуюся там каплю спермы и попытался было погладить Костю по щеке, но увидев выражение глаз своей жертвы, опустил руку, достал из кармана лежащих на полу брюк сигарету и молча закурил.
Глава десятая. Продажная девка социализма
Субботним утром Раскольников, только что прибывший на поезде в Ленинград, шёл вдоль канала Грибоедова, жмурясь от солнца, слепящего ему глаза. Тоска в его душе сменилась решимостью действовать, вернее противодействовать всем испытаниям, которые приготовила ему судьба. Сначала было необходимо решить вопрос с потерянными этой ночью Настиными деньгами. Для этого должна была прийти на помощь Алёна Ивановна, та самая скупающая всякую дребедень старуха, которой он недели три тому назад сбыл золотое колечко. К ней он сейчас как раз и направлялся.
Раскольников где-то в глубине души сознавал, что ему было бы легче вернуться к Насте без копейки, чем снова вступать в торги с этой странноватой коллекционершей. Но ведь он решил никогда больше не отступать, всегда добиваться своего, а кроме того, это ведь был, кстати сказать, удобный случай ещё раз спокойно осмотреться в квартире Алёны Ивановны перед тем, как он... О господи, лучше не ставить перед собой планку сразу так высоко, а то ведь потом совсем не решишься прыгать. Сейчас речь идёт всего лишь о двухстах рублях, которые необходимо вернуть Насте.
Раскольников без труда нашёл серый пятиэтажный дом, где он был несколько дней тому назад, и бодро поднялся вверх по лестнице. Перед тем, как позвонить в дверь, он попытался кое-как пригладить рукой свои уже довольно длинные, немного вьющиеся волосы.
"Не стоит производить на неё слишком уж плохое впечатление, - рассудил он про себя. - А то она меня в прошлый раз и так наверняка чуть ли не за бродягу приняла. Может, у неё на мой счёт уже даже какие-то подозрения имеются..."
Его сердце встрепенулось, но не от страха, что его тайные мечты и ещё не высказанные до конца даже самому себе намерения могли быть каким-нибудь образом разгаданы, а от сладостного чувства, которое вызвало в нём сознание обладания этими запретными намерениями.
Родион коротко нажал на кнопку звонка. Через некоторое время из квартиры послышалось какое-то шуршание, будто это мышь скреблась под дверью. Наконец, застёгнутая на цепочку дверь чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшейся щели показалась утыканная бигудями голова Алёны Ивановны. Увидев Раскольникова, она как-то странно прищурилась и проговорила:
- А, это опять вы? Студент Родион Раскольников? Чего же это без предупреждения? Мы никого не ждём. Я уж думала - грабители...
При слове "грабители" Раскольников опустил глаза и нерешительно переступил с ноги на ногу.
Старуха на секунду захлопнула дверь и тут же снова открыла её, на сей раз уже без цепочки.
- Ладно, заходите, - сказала она Родиону, пропуская его в квартиру. - Да что вы так покраснели? Про грабителей я это просто пошутила.
Старуха стояла перед ним в блестящих чёрных лосинах, натянутых на худые кривые ноги. В глубоком декольте, образованном растянутым воротом розовой футболки, виднелась дряблая грудь, испещрённая причудливыми орнаментами из глубоких морщинок. Утыканная бигудями голова делала Алёну Ивановну немного похожей на инопланетянина. Раскольников, видимо, позвонил в тот момент, когда она накладывала макияж, так как вокруг её сухих губ виднелся красный ободок.
- Подождите меня в гостиной, - кивнула она ему, направляясь в ванную, видимо для того, чтобы закончить свой туалет.
Раскольников перешагнул порог уже знакомой ему гостиной и присел на краешек широкого плюшевого дивана. Стоявшая за его спиной радиола была на этот раз выключена, и в царившей в комнате тишине особенно звонко раздавалось тиканье нескольких десятков филигранных часиков из коллекции Алёны Ивановны, расставленных вдоль подвесных полок вперемежку с фарфоровыми статуэтками. Через плотно прикрытые белыми кружевными занавесками окна просачивались приглушённые солнечные лучи. Со стоявшего на подоконнике цветка герани упал один лепесток и приземлился на ковёр: это была единственная вещь в комнате, лежавшая теперь не на своём месте. Не считая Раскольникова, ощущавшего себя здесь вообще абсолютно инородным телом.
Через несколько минут в гостиную вошла Алёна Ивановна, уже окончательно накрасившаяся и без бигудей, но с всклокоченными волосами (единственный эффект, которого удалось добиться завивкой). На руке у неё Родион заметил Настино колечко.
- Что, опять что-то продать хотите? Деньги снова нужны? - спросила старуха почти ехидно, усаживаясь в кресло напротив него.
- Вы часами моими в прошлый раз интересовались... - нерешительно начал Раскольников.
- Неужели таки решились продать? - всплеснула руками Алёна Ивановна, притворно изумившись. - Совсем, значит, с финансами плохо?
- Мне они не нужны, у меня другие есть, - проговорил Раскольников, нахмурившись и стараясь не глядеть на старуху: ему было неприятно, что она так беспардонно лезет в его дела. - Вот, - он достал из кармана часы, чтобы поскорее закончить неприятную церемонию купли-продажи. - Они старинные, серебряные, вам ещё тогда понравились...
- Послушайте, молодой человек, - перебила его Алёна Ивановна. - Вот вы сейчас продадите эти часы, а потом снова без копейки останетесь. Тогда вам уже нечего ко мне нести будет...
- Покупаете или нет? - только и мог выговорить Раскольников, тяготившийся её наставлениями, но в то же время, не желающий вступать с ней в пререкания в надежде всё же получить от старухи хоть какую-то сумму.
- Сколько же вы за них хотите? - поинтересовалась она.
Смущённый таким вопросом Раскольников заёрзал на месте.
- Ну не знаю, сколько они там стоят, - проговорил он наконец. - Вам виднее.
- Да, мне виднее, - согласилась старуха.
- Ну вот и назовите цену, - подхватил Родион, изучая глазами лежавший у его ног ковёр.
Он давно уже выбрал себе на нём какой-то особо причудливый ромбик, к которому преимущественно и обращался на протяжении всего разговора.
- А вы сами, значит, цену не знаете? - продолжала допрашивать его Алёна Ивановна.
- Нет. Сколько дадите...
Некоторое время старуха молчала. Родион также ничего не говорил, не решаясь поднять глаз от ковра.
- Я могла бы много дать, - услышал он наконец голос Алёны Ивановны, звучавший на этот раз немного хрипловато. - Всё только от вас зависит... От того, что вы мне предложите.
Её слова озадачили Родиона, равно, как и тон, которым она их произнесла - теперь уже совсем не ехидный, а, напротив, даже какой-то немного взволнованный.
- Я кроме этих часов вам ничего предложить не могу, - обратился он к ромбу на ковре. - По крайней мере сейчас у меня ничего с собой нет.
Старуха опять немного поморщилась. И когда она снова заговорила, голос её звучал твёрдо и почти надменно:
- Ну ладно, покажите-ка мне их поближе.
Родион, не глядя на неё, отдал ей часы.
- Э, - хмыкнула Алёна Ивановна. - У меня все часы идут минута в минуту, а ваши, я вижу, отстают немного. Это они всегда так?
- Нет, иногда они ещё спешат, а иногда и вообще останавливаются, тогда их надо потрясти, - объяснил Раскольников.
- Но зато красивые, - призналась старуха. - А я к красивым вещам неравнодушна. Даже если они барахлят... Триста рублей вас устроят?
"Триста! - радостно воскликнул про себя Раскольников, не совсем доверяя своим ушам. - На сто рублей больше, чем у меня украли!.."
- Да, да! - поспешил он согласиться, пока старуха не передумала, и даже поднял на неё глаза.
Старуха, уже было приподнявшаяся с кресла, чтобы идти за деньгами, встретив его взгляд, вдруг замерла как завороженная.
- Если бы вы только знали настоящую цену... - проговорила она наконец в какой-то задумчивости.
- То есть как? - не понял Раскольников. - Они на самом деле что ли ещё дороже стоят?
- Да я не про часы, - вздохнула старуха, поднимаясь с места.
Когда она покинула гостиную, Раскольников задумался над её странными словами.
"Старческий маразм, - решил он наконец. - Хоть и в группу здоровья ходит".
За стенкой послышалось шуршание. Раскольников представил себе, как Алёна Ивановна там, в своей комнате отпирает тот самый набитый деньгами комод, о котором рассказывала в прошлый раз Лизавета, и отсчитывает от хранящихся там богатств причитающуюся ему сумму. Родион с трудом представлял себе такое количество денег, которым можно было бы заполнить целый комод, как человек, простоявший всю жизнь перед то и дело пересыхающим ручейком, не в состоянии представить себе море. Тикающие на полках часики зазвучали вдруг особенно гулко и громко в его висках. Он вскочил с места и приподнял правую руку, чтобы приложить её ко лбу, но неосторожным движением ладони задел висевшую над ним люстру. Она закачалась, зазвенев хрустальными шариками.
Алёна Ивановна тут же возникла на пороге, уже с деньгами в руках.
- Что это тут происходит? - удивленно спросила она.
Люстра всё ещё звенела у него над головой. Он вздрогнул и испуганно взглянул на старуху, будто она могла угадать мысли, за которыми застала его в этот момент.
- Да что, вы боитесь меня что ли? - развела руками Алёна Ивановна. - Ничего я вам не сделаю: люстру каждый задеть может. Вот вам ваши триста рублей.
- Спасибо, - сказал Раскольников тихо, принимая у неё деньги и, чтобы как-то положить конец неловкой ситуации, спросил:
- А где ваша сестра, Лизавета Ивановна? На работе?
- На работе? Куда уж ей работать, тунеядке, - усмехнулась старуха. - Шляется где-то... А чего это вы ею вдруг интересуетесь? - взглянула она подозрительно на Раскольникова.
- Да так, передавайте ей привет, - Раскольников уже успел проскользнуть в коридор.
- Очень ей нужен ваш привет. У вас же, кажется, невеста есть. Вот ею и интересуйтесь, - бросила Алёна Ивановна вместо прощания и, выпустив его на лестницу, с силой захлопнула за ним дверь.
Выходя из подъезда, Раскольников столкнулся с женщиной, которая прятала в носовой платок заплаканное лицо. Он узнал Лизавету, но та, видимо желая остаться неузнанной, поспешно проскользнула в парадное, прежде чем он успел её поприветствовать.
"Видимо, не суждено моему плану сбыться, - почти с облегчением думал он, продолжая свой путь. - Лизавета ведь не работает. Значит старуха практически не бывает долгое время одна дома. Ну да ладно, может так оно и лучше... Однако из-за чего это она рыдала?"
Но мысли его быстро приняли совсем другое направление. Он собирался, как можно скорее, нанести визит своей сестре и узнать наконец, что побудило её так внезапно сделаться невестой профессора Лужина.
"Вероятно, это просто шутка, - думал он. - Какой-нибудь студенческий розыгрыш, только и всего".
Раскольникову не хотелось идти к сестре с пустыми руками, особенно сейчас, когда денег у него временно было больше, чем обычно. На Невском он заглянул в кондитерский магазин "Север". Несмотря на ранний час, там уже собралась довольно приличная очередь. После некоторого колебания Раскольников всё же решил остаться, так как выставленные в стеклянном холодильнике торты выглядели очень соблазнительно, впрочем как и юная продавщица в лёгком белоснежном халатике. Приглядевшись к ней, Раскольников понял, почему очередь идёт так медленно: девушка совсем не знала свою работу. Видимо, это была школьница, подрабатывающая на каникулах. Её маленькие нежные пальчики каждый раз вступали в долгий и неравный бой с грубой верёвкой, которой она перевязывала коробки с тортами. Очередь слегка волновалась.
Кто-то попросил разрезать большой кремовый торт на кусочки. Немного озадаченная этим новым заданием продавщица взяла в руки лежащий на прилавке огромный нож, который ей, видимо, до этого ещё ни разу не приходилось брать в руки, и нагнулась над тортом, усеянным кремовыми розочками. Вдруг она вскрикнула и отскочила назад, выронив нож из рук. Раскольников заметил, что по одной кремовой розочке катится красная капля. Девушка за прилавком жалобно рассматривала свой до крови порезанный палец.
- Что здесь произошло? - из подсобного помещения вышла другая продавщица, постарше и порешительнее. - О господи, торт испортила, иди-иди уже, наклей себе пластырь.
Чуть не плача, девушка скрылась в подсобном помещении, оставив на прилавке ещё несколько капель крови. Раскольникову почему-то стало не по себе, ему захотелось на свежий воздух. Не обращая внимания на то, что его очередь почти подошла, он выбежал на улицу и заспешил к автомату с газированной водой. Выпив стакан воды с сиропом, он решил не возвращаться в магазин и направился по подземному переходу к станции метро Гостиный Двор.
Перед турникетом вокруг ящика, обклеенного афишами, толпились люди. Приблизившись к ним, Раскольников разглядел на афишах надпись "Аквариум". Люди бодро раскупали билеты.
"Тоже ведь неплохой подарочек Дуне, - подумал он. - Раньше ей вроде нравился БГ".
Очередь подошла быстро, Родион купил два билета и, насвистывая что-то весёлое, спустился вниз по эскалатору. Он уже почти забыл эпизод в кондитерской, которой только что таким странным образом подействовал на его нервы. Настроение у него вообще улучшалось с каждой минутой. В глубине души он уже не сомневался, что всё, что мучило его со вчерашнего дня, разрешится теперь как-нибудь само собой. Он уже представлял себе, что Дуня, встретив его, спросит, смеясь, как ему понравилась её шутка про замужество, или расскажет про какой-нибудь университетский капустник, где она будет исполнять роль Лужинской невесты, разумеется, с самым издевательским умыслом.
Он вышел из метро на станции Нарвская. Проходя через триумфальную арку на площади Стачек, он невольно вздохнул, внезапно почувствовав себя ужасно маленьким и как будто придавленным этими воротами. Родион вспомнил, что, когда он ещё был ребёнком, то проходя под аркой, всё представлял себе, как он вырастет и как ему придётся нагибаться, минуя триумфальные ворота. И вот он уже взрослый, но зелёный свод всё так же недосягаем, и венок победителя, который держит в вытянутой руке железный воин, украшающий арку, ему по-прежнему велик.
"Какие глупости лезут мне в голову!" - разозлился на себя Раскольников и пошёл дальше по проспекту Стачек.
Проходя мимо своей бывшей школы, Раскольников ускорил шаг: он не имел ни малейшего желания повстречаться с кем-нибудь из бывших учителей. Впрочем, сейчас всё равно были каникулы.
Родион завернул в маленький тенистый дворик. Несколько девочек прыгало через скакалку, сидевшая на скамейке старушка кормила голубей, отщипывая кусочки от бублика, какая-то женщина с бидоном прошла мимо, стуча каблуками... Не дожидаясь пока слёзы навернутся ему на глаза при виде знакомой с детства картины, Родион завернул в полутёмный подъезд и, приблизившись к двери коммунальной квартиры на первом этаже, нажал на кнопку звонка, возле которой можно было прочитать полустёршуюся надпись "Раскольниковы".
Через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стояла Дуня в коротком шёлковом халатике, с убранными в узел волосами. Она тут же обняла Родиона, радостно воскликнув:
- Я знала, что ты сразу же придёшь!
- Осторожно, дверь захлопнется, - проговорил Раскольников, освобождаясь из её объятий.
- Да, - согласилась Дуня. - Я, кстати, одна в квартире: соседи все на лето разъехались. Ну заходи, заходи.
Раскольников, миновав короткий полутёмный коридор, вошёл вслед за Дуней в их комнату. Там всё, казалось, было по-прежнему. Только на его бывшей кровати лежали теперь аккуратными стопками какие-то Дунины учебники и тетради. На письменном столе было расстелено байковое одеяло, как всегда, когда у них дома гладили. Тяжёлый, несуразный утюг с забинтованным изолентой кабелем пыхтел рядом. На стуле лежали выстиранные блузки и платья.
- Садись, Родя, - кивнула ему Дуня. - Ты не против, если я доглажу тут несколько вещей. А то потом опять полчаса ждать, пока утюг нагреется.
Раскольников опустился на круглую крутящуюся табуретку перед пианино. На подставке для нот он увидел рентгеновские снимки и какие-то рецепты. У него защемило сердце.
- Как мама себя чувствует? - спросил он, резко повернувшись на стуле в Дунину сторону.
Не отрывая лица от блузки, которую она гладила, Дуня проговорила:
- Ты уже знаешь, что она снова в больнице? Её надо перевести в специальный санаторий. Но ты не волнуйся, теперь это не проблема. Теперь вообще у нас всё будет совсем по-другому, - закончила она, подняв голову и улыбнувшись.
- Да о чём ты говоришь, Дуня? - нетерпеливо воскликнул Раскольников. - И вообще, что это за шутка с Лужиным?
Проигнорировав слово "шутка", Дуня ответила:
- Я же тебе сказала, что выхожу замуж за Петра Петровича. Ну не смотри на меня так. Что же тут удивительного? Сейчас доглажу и расскажу тебе, как всё получилось. Это долгая история. Впрочем, чего тянуть, могу прямо сейчас начать.
Она аккуратно сложила только что наглаженную блузку, взяла новую и продолжала:
- Ты же знаешь, мама в последнее время часто была на больничном. Нам совсем не хватало денег, я подрабатывала немного, давала уроки, но этим ведь много не заработаешь. Зато месяц назад мне повезло... Ты знаешь Свидригайлова?
Раскольников, внимательно слушавший её, отрицательно покачал головой.
- Ну ты даёшь, Родя! Как всегда! Телевизор не смотришь, газет не читаешь. Это же директор завода "Галина" и даже какой-то там секретарь в обкоме.
- А, Настя мне рассказывала. Это тот, у которого ты сына в институт готовишь?
- Ну да, он пригласил меня заниматься с его сыном и платил столько, что я могла бросить остальную подработку.
- Я рад за тебя, - угрюмо заметил Раскольников. - Но ты ведь хотела мне рассказать, что у вас там произошло с Лужиным.
- Я и рассказываю. Подожди, сейчас всё поймёшь. Короче, всё шло хорошо, пока не выяснилось, что уважаемый товарищ Свидригайлов ожидает от меня услуг, о которых мы с ним до этого не договаривались...
- Эта свинья приставала к тебе?! - воскликнул Раскольников.
- Можно так выразиться... Да ты успокойся, Родя, разве я похожа на несчастную девочку, которая легко даёт себя в обиду? Если Свидригайлов и считал до сих пор, что он неотразим, то я думаю, что преподала ему хороший урок.
- Какой урок? - рассеянно спросил всё ещё объятый гневом Раскольников.
- Можешь назвать это "уроком мужества". Знаешь, как в школе, - иронически рассмеялась Дуня. - Особенно много мужества ему потребовалось, как я полагаю, уже после того, как я ушла, так как, представь себе, его сынок неожиданно ворвался в комнату в тот момент, когда он, ошеломлённый отказом, в отчаянье стоял передо мной на коленях.
- Чёрт возьми, Дуня, зачем ты позволила ему это? Почему ты сразу же не ушла, когда заметила...
- Ведь не каждый же день увидишь такого человека на коленях, - она хитро взглянула на Раскольникова. - Так или иначе, мои уроки прекратились.
- Да, отвратительная история, - проговорил Раскольников. - Но при чём здесь Лужин?
- Подожди, ты всё узнаешь.
Дуня закончила гладить, аккуратно сложила вещи в шкаф и зашла за ширмы, чтобы переодеться.
Заметив на полке хорошо знакомый ему художественный альбом "Западноевропейская живопись 19-го века в коллекции Эрмитажа", Раскольников достал его и начал листать, отыскивая в нём любимую ещё с детства картину. Наконец Родион увидел Его. Он стоял, окутанный клубами дыма, которые распределялись за Его спиной так живописно и равномерно, будто являлись частью сценического шоу, в котором Он исполнял главную роль. Но если Он на самом деле был артистом, если Его горделивая поза и представляла собой лишь эффектный жест с целью произвести впечатление на зрителей, то в Его великом актёрском мастерстве не могло оставаться сомнений. Он играл свою роль, не утрируя и не сгущая красок, не пытаясь работать на публику, которая, казалось, вовсе не существовала для Него. Полководец, ведущий в бой своих солдат, но в то же время одинокий герой, чей подвиг носит в первую очередь ритуальный характер заклинания бога храбрости - таким видел Его Раскольников...
Дуня вышла из-за ширм в фирменных облегающих джинсах и в махровой жёлтой кофточке, открывающей почти всю спину.
"А одевается она ничего, - подумал Раскольников, отложив альбом. - Однако, ведь всё наверняка на деньги Свидригайлова куплено".
Дуня села к старенькому трюмо и стала намазывать лицо кремом.
- Ну вот, на чём я остановилась? - начала она. - Да, короче, Свидригайлову пришлось, я думаю, срочно искать для своего сына другую учительницу, а я считала, что на этом общение моё с семьёй Свидригайловых закончится. Однако, не тут-то было: через два дня мне позвонила его жена и обрушилась на меня с самыми страшными ругательствами.
- Да что себе позволяет эта семейка! - воскликнул Раскольников.
- Успокойся, Родя. Я же тебе говорила, что теперь уже всё хорошо. Сначала мне, конечно, было довольно неприятно, - объяснила Дуня, напудривая себе перед зеркалом щёки и лоб. - Но в конце концов я не стала придавать этому особого значения. Это их семейное дело, пусть сами разбираются. Я ведь не обязана доказывать ей свою невиновность. Каково же было моё удивление, когда на следующий день я пришла в университет, чтобы узнать результаты экзамена, и обнаружила, что люди, даже те, которых я видела всего раз или два на какой-нибудь лекции, перешёптываются за моей спиной, чуть ли не пальцем на меня показывают. А профессора, приветствуя меня, улыбаются как-то странно. Я, всё ещё ни о чём не подозревая, пошла в столовую. Там, ты знаешь, висят на доске фотографии лучших студентов. Так вот на моей фотографии кто-то написал авторучкой: "Продажная девка социализма на хозрасчёте"...
Раскольников вскочил с места, подбежал к сестре и, схватив Дуню за плечи, с силой повернул её к себе.
- Да какая скотина это сделала?! - вскричал он, с трудом владея собой.
- Родя, ты что? Чуть всю пудру не рассыпал, - пожаловалась Дуня. - Так я тебе ничего не буду рассказывать. Я сто раз уже говорила, что теперь всё уладилось наилучшим образом. Так что не сходи с ума. Сядь на место и слушай.
Раскольников вернулся на своё место, кусая в волнении губы. Дуня взяла в руки тушь и, накрашивая ресницы, продолжала:
- В то время, как я, ничего не понимая, стояла перед этой "доской почёта", ко мне подошли несколько ребят с моего курса и показали мне свежий номер университетской газеты. "Почитай, - сказали они мне как-то сочувственно. - Только обязательно верни, а то этот номер уже нигде не достать". И они показали мне статью, которая называлась "Т. Свидригайлов между Авдотьей и "Галиной". И подзаголовок: "Рыночная экономика, как некоторые студентки её понимают". Дальше шёл довольно остроумно написанный, но абсолютно пошлый по содержанию фельетон. Сначала там в самой издевательской манере расписывалось, какие усилия Свидригайлов якобы прикладывает, чтобы его завод работал на благо перестройки, какое внимание он уделяет новым методам хозяйствования и так далее. Потом автор статьи переходил к другой теме, что вот, мол, ширятся также связи университета с производством, что рыночный принцип - что покупается, то продаётся - распространяется уже и на храм науки. Но не свои знания и навыки предлагают наши предприимчивые студенты перестроившимся производственникам, а другие вещи, которые у таких, как Свидригайлов, пользуются бОльшим спросом. Вот, например, студентка отделения французского языка и литературы Авдотья Р. ...
- Молчи! - взмолился Раскольников, обхватывая голову руками, - Я не могу это слушать!
- О господи, Родя! Ты же знаешь, что всё это чушь, наговор. Нельзя же так реагировать. Ты же не ребёнок, - она встала, так как её макияж был закончен. - Пойдём на кухню, я приготовлю нам кофе.
Родион рассеянно проследовал за ней на кухню и сел за покрытый клеёнкой стол.
- Если ты голодный, я могу подогреть тебе суп, - сказала ему сестра.
Но Раскольников отрицательно покачал головой, и Дуня, пожав плечами, достала металлическую кофеварку и, налив из крана воды, поставила её на газовую конфорку.
- Ну вот, - продолжала она, доставая с верхней полки серванта банку кофе. - Не буду мучить тебя подробностями, если ты такой слабонервный... Хочешь булку с маслом к кофе? - и, не оборачиваясь за ответом к брату, Дуня стала нарезать батон. - Короче, статья была полна намёками на то, что студентка Авдотья Р. продаёт себя Свидригайлову, который, если и не платит ей деньгами, то покупает для неё такие-то и такие-то дорогие вещи (автор статьи, надо сказать, был неплохо проинформирован по поводу моего гардероба). И всё это, как замечалось в статье, при том, что Свидригайлов уже на протяжении двадцати лет имеет законную жену, которая, узнав о его выходках, от расстройства попала в больницу. Последнее обстоятельство показалось мне лично немного неправдоподобным, но фельетонист на этом и играл, обещая разузнать подробности и доложить обо всём в следующем номере, - намазав кусок булки маслом, Дуня высыпала кофейный порошок в закипевшую воду и стала помешивать приготовляемый в ковшике напиток. - Подписана статья была МК. В редколлегии у нас только один человек с такими инициалами, да я и без того по стилю уже узнала его.
- Так это МК? - проговорил сквозь зубы Раскольников, видимо тоже знавший, о ком идёт речь.
- Да, до сих пор я думала, что он самый талантливый парень на всём факультете журналистики. Мы всегда умирали со смеху, читая его статьи. Особенно, когда он высмеивал какого-нибудь выжившего из ума профессора. Но я, конечно, понятия не имела, что он таким бессовестным образом обрушится на меня и напишет такой бред в лучших традиция семидесятых годов, когда было модно вмешиваться в чужую жизнь и обсуждать, кто себя морально повёл, а кто нет. И это называется "молодая надежда журнализма"? По крайней мере, именно так мне его представили месяца два назад на одной вечеринке.
В это время кофе на плите вдруг забурлил и перелился через край. Дуня тут же приподняла кофеварку, сумев спасти почти всё её содержимое, выключила газ и, разлив кофе по чашкам, стала тщательно вытирать тряпочкой плиту.
- Ну вот, - продолжила она свой рассказ. - МК показался мне тогда очень интересным человеком. Он развлекал меня своими шутками до конца вечеринки и, между прочим, признался мне, что пишет стихи. Мы договорились, что я приду к нему на следующий день и он мне их прочитает. Если честно, его стихи мне показались не такими интересными, как статьи. Им не хватало его обычной едкости. А потом он попытался меня поцеловать или ещё что-то в этом роде, что, кстати сказать, ещё меньше подходило к его сатирическому имиджу. Я, как могла вежливо, объяснила ему, что как мужчина он меня не интересует, то есть я, конечно, по-другому выразилась. Поверь, никому в жизни я ещё так тактично не отказывала. Я даже сказала, что хочу, чтобы мы оставались друзьями. И это была, в общем-то, правда... Да ты пей, пей, - обратилась она к Раскольникову, моя под краном кофеварку. - Он, как мне показалось, принял это довольно легко. Но потом начались зачёты и сессия, и мы как-то больше не встречались. Теперь ты понимаешь, что при всём при том, что статья меня шокировала и удивила, я могла себе представить, по какой причине она возникла. Если честно, в тот момент я даже немного пожалела, что тогда отказала ему... Нет, не потому, что испугалась, - предупредила она возмущённый жест Раскольникова, - а потому, что в этой статье было намного больше остроумия, чем в тех стихах, которыми он пытался произвести на меня впечатление. Да и сам этот, в общем-то подлый поступок будто заключал в себе тайное послание ко мне, наполненное пусть и низменным, но всё же реальным чувством. "Я тебя не забыл", - как бы говорила мне статья. Как "молодая надежда журнализма" и как порядочный человек, он меня разочаровал, но как мужчина он, пожалуй, повысил свои шансы. Впрочем, не очень-то существенно, - прибавила она, усмехнувшись.
Дуня отпила на ходу глоток кофе, сбегала в комнату и вернулась оттуда с пепельницей и пачкой сигарет.
- Хочешь? - она протянула сигареты Раскольникову, и после того, как тот отрицательно покачал головой, села, развернувшись к распахнутому окну, и закурила.
Минуту они сидели молча. Снаружи слышался весёлый детский гвалт и мягкое шуршание листвы, приводимой в движение едва заметным ветром.
- Ты до сих пор что ли тайком от мамы куришь? - прервал молчание Раскольников.
- Что за глупости? Зачем мне от неё скрывать? - Раскольников видел, как Дуня подёрнула обнажёнными лопатками. - Ну вот, - она вернулась к своему рассказу, - положение в университете после этой статьи у меня было самое невыгодное, потому что у нас, как ты знаешь, все доверяют МК. Ребята советовали мне пойти к нему, попросить написать опровержение, но в глубине души я понимала, что это неверный путь. Да он бы никогда и не согласился пойти мне навстречу, так как речь шла на этот раз о его журналистском имидже. Я начинала подумывать о том, не обратиться ли мне к жене Свидригайлова, от которой, как я подозревала, и пошла вся эта лжеинформация. Но случай помог мне: на следующий день она позвонила сама.
- Чтобы снова обругать тебя?
- Нет, наоборот, чтобы извиниться. Она сказала, что тогда просто не владела собой. Марфа Петровна (так её зовут) попросила меня прийти к ней в больницу, где она действительно находилась, что я и сделала. Оказалось, что это не Костя, их с Свидригайловым сын, доложил ей свои подозрения по поводу меня и своего отца, а она сама, как-то неожиданно вернувшись с дачи, наткнулась на Свидригайловские дневники, в которых он подробно описывал свою страсть ко мне...
- Грязная скотина! - прокомментировал Раскольников.
- Да ты не горячись, Родя. Марфа Петровна заверила меня, между прочим, что он меня там только на все лады превозносил и описывал, как он сгорает от любви. Но именно поэтому Марфа Петровна, по её словам, и обезумела тогда от ревности. Но потом, призналась она мне, случилось то, чего она от своего мужа ожидала меньше всего: обнаружив, что она нашла его дневник и даже позвонила мне, он избил её совершенно жестоким образом, что и являлось, кстати, истинной причиной её пребывания в больнице. После этого ненависть Марфы Петровны полностью переместилась на Свидригайлова, и если она и рассказала одному особо назойливому журналисту, который как-то пролез к ней прямо в больницу (как ты понимаешь, речь идёт об МК), историю его воображаемых отношений со мной, в которую сама не очень-то верила, то единственно, чтобы навредить своему мужу, с которым она твёрдо решила тут же развестись, а не чтобы отыграться на мне. Она, конечно, не могла себе представить, что из этого получится такая ядовитая статья, задевающая больше меня, чем Свидригайлова. Кроме того, ей не понравилось, что в поисках сенсации "юный журналист" позволил себе усомниться в том, что она попала в больницу с нервным срывом, на чём Марфа Петровна настаивала, давая интервью, так как очень стыдилась того, что на самом деле с ней произошло, и так как это могло бы оказаться абсолютно непоправимым для карьеры Свидригайлова. Последнее обстоятельство показалось мне немного парадоксальным: хочет навредить человеку и в то же время заботится о его карьере. Ну да ладно... Она могла себе позволить немного приврать, так как Свидригайлов не оставил следов на её лице, зато всё её тело, как она призналась, в глубоких рубцах от ремня. Так или иначе, МК заподозрил что-то, или ему проболтался кто-то из больничного персонала. Короче, она уже и без того была не рада, что доверилась ему, а тут ещё у неё недавно состоялся разговор с самим Свидригайловым, которого она дня два не пускала к себе в палату. Попросив у неё прощения самым покорным образом, он обстоятельно объяснил ей мою невиновность и описал даже, как достойно я повела себя в тот момент. Признаюсь, такое неожиданно благородное поведение Свидригайлова повергло меня в некоторое удивление. С чего это вдруг? Может, совесть заела. С кем не бывает? А может, он всё взвесил и решил, что его неожиданное раскаяние и самобичевание - единственный способ заставить жену отказаться от планов о разводе и не дать ей тем самым разрушить его партийную и производственную карьеру. Как бы там ни было, если Марфа Петровна, по её словам, и не простила своего мужа, то решила пока подождать с разводом и дать ему что-то вроде испытательного срока. Она уже полностью раскаивалась в спровоцированной ею статье и радовалась, что дело не дошло до более серьёзных газет. Она приготовила опровержение от своего имени, в котором всё объявляла недоразумением, а меня изображала как особенно порядочную девушку, что у неё получилось даже как-то чересчур напыщенно, почти сентиментально. Ну да ладно, она ведь хотела, как лучше... Марфа Петровна заверила меня, что статья появится на следующий день в университетской газете, и что МК, благодаря её связям в университете, будет объявлен выговор за подтасовку фактов и его выгонят из редколлегии. Она даже сказала, что это может кончиться его отчислением. Но я попросила не наказывать его слишком сурово, - Дуня потушила свою сигарету в пепельнице и, отхлебнув немного кофе, зажгла ещё одну. - Короче, опровержение действительно появилось, моя честь была восстановлена, а МК на самом деле выгнали из редколлегии, хотя многие и протестовали, мотивируя это тем, что наша газета теперь станет совсем пресной. Я тоже, кстати, подписалась под протестом.
- Ты сумасшедшая! - объявил Раскольников.
- Да, я знаю. Но, во-первых, я действительно думаю, что без него газету невозможно будет читать, а во-вторых, я хочу, чтобы он знал, что он в моём представлении настолько ничтожен, что меня не интересует мелкая месть.
- Однако не настолько ничтожен, чтобы тебя не интересовало, чтО он об этом подумает, - заметил Раскольников.
- Может быть, ты прав, - пожала голыми лопатками Дуня. - Ну вот, после этого я ещё пару раз по просьбе Марфы Петровны заходила к ней в больницу. Она очень старалась, чтобы мы с ней стали чуть ли не подругами, болтала со мной о том, о сём, о тряпках, о косметике, о новых фильмах, будто между нами ничего не произошло. Когда её выписали, она стала приглашать меня к себе домой, разумеется, когда Свидригайлов был на работе. Марфа Петровна, кстати, сказала, что она не могла позволить, чтобы он после всего случившегося тотчас же снова начал делить с ней супружескую спальню, поэтому он пока спит в гостиной на диване. Она уверила меня, что ведёт он себя теперь как шёлковый, но что она, тем не менее, ещё далека от того, чтобы полностью простить ему.
- Да, гордая женщина, - усмехнулся Раскольников.
- Её ведь тоже можно понять. Она мне сказала, что в молодости была ужасно влюблена в него. По-моему, это и сейчас ещё сохранилось. И потом, у них уже много лет семья, ребёнок... Хотя о Косте она в данный момент, как ни странно, думает меньше всего. Он сейчас на даче, она к нему с тех пор даже не съездила. Мне кажется, я её теперь больше Кости интересую. Она мне призналась, что всегда хотела иметь дочку и поэтому принимает во мне такое участие. Ну вот, она расспрашивала меня о моей семье, интересовалась, что можно сделать для нашей мамы, а когда я рассказала, какой ты у нас талантливый...
- Какое ей до меня дело? - возмутился Раскольников. - И с чего ты вообще взяла, что я талантливый?
Дуня потушила вторую сигарету в пепельнице, встала и ушла в комнату. Через несколько минут она вернулась с довольно объёмистой бумажной папкой в руках и положила её на стол перед Родионом. В то время, как Раскольников с удивлением рассматривал содержимое папки, состоящее из толстой пачки машинописных страниц, Дуня убрала со стола полупустые чашки и начала мыть их под краном.
- Я нашла это в письменном столе, после того, как ты выехал от нас. Разумеется, я сразу же прочитала всё от начала и до конца. Я всё ждала, что ты придёшь за ней, и я смогу рассказать тебе, как поразила меня твоя работа, но ты почему-то не пришёл.
- Почему ты сразу же не выбросила её в мусор? - кивнул Раскольников на папку.
- Потому что это гениально, потому что твои статьи перевернут всю философию, весь современный взгляд на Ницше.
- Да кому это нужно, Дуня? На кафедре меня всё равно не оставят: я не умею подлизываться к профессорам, выклянчивать хорошие оценки. Лучше забыть всё это поскорее, - он встал, подошёл к мусорному ведру и демонстративно вытряхнул над ним содержимое папки. Часть листков приземлилась в до половины наполненное кухонными отходами ведро, часть упала рядом. На одной из сиротливо лежащих теперь разрозненных страниц можно было прочитать, напечатанное крупными буквами заглавие: "Ницше и его сверхчеловек в пост-христианскую и пост-коммунистическую эпоху".
- Что ты делаешь?! - воскликнула Дуня и тут же, встав на колени, принялась собирать отдельные листочки, пытаясь снова разложить их по порядку.
Раскольников не помогал ей.
- Ты сумасшедший, - проговорила Дуня, - но я прощаю тебе. Ты сам не понимаешь, что ты делаешь. Так вот, я не буду больше тянуть со своей главной новостью. Узнав обо мне побольше, Марфа Петровна пришла к выводу, что самое лучшее, что может устроить мою судьбу - это удачное замужество. Причём не по любви (она сказала, что после того, что произошло со Свидригайловым, она потеряла иллюзию, что такой брак может быть счастливым), а по благоразумному расчёту, - Дуня тщательно освобождала своими наманикюренными пальчиками машинописные страницы от налипшей на них яичной скорлупы. - Марфа Петровна рассказала мне, что знает одного солидного, ещё нестарого, но обеспеченного и влиятельного человека, который, как она считает, мог бы заинтересоваться мною и устроить не только моё счастье, но и счастье всей моей семьи. Особенно это касается тебя, Родя, потому что ведь это он решает насчёт приёма в аспирантуру на философском факультете. И вот она познакомила меня с профессором Лужиным...
- И ты тотчас же решила продать ему себя? Только учти: мои статьи этого не стоят.
- Родион, я не позволю тебе так разговаривать со мной, - строго заметила Дуня, не переставая складывать листки в папку. - Не думай, что я это делаю ради тебя. Мне, если хочешь знать, самой уже надоело жить в такой нищете, мне тоже хочется наконец отдельную квартиру без крыс и с ванной, хочется перестать дрожать за завтрашний день и не зависеть больше от таких, как Свидригайлов...
- Намного лучше зависеть от таких, как Лужин, - перебил её Раскольников.
- По крайней мере он будет моим законным мужем. Я вижу, что человек он здраво рассуждающий, характер у него спокойный, не скандальный, надоедать он не будет...
- Ну тогда действительно ничто не помешает семейной идиллии!..
- А в доказательство своих добрых намерений он уже предложил устроить маму в санаторий, к самым лучшим врачам. Видишь, он, в отличии от тебя, думает о ней...
Этого Раскольников уже не мог перенести. Он вскочил с места и, гневно сверкнув глазами в сторону Дуни, выбежал вон из квартиры. Оказавшись на улице, Родион слегка покачнулся от дурманяще сладкого летнего воздуха, смешанного с запахом сирени, который теперь захлестнул его лёгкие. Он замедлил шаг и, вместо того, чтобы выйти на проспект, углубился в зелёный дворик, подошёл к знакомому ему ещё с детства фонтану, в котором всегда плавали обёртки от конфет и апельсиновая кожура, подставил руки под слабо текущую струйку и, умыв себе лицо, бессильно опустился на стоящую подле скамейку. Гармония этого летнего дня контрастировала с дисгармонией, которая царила в этот момент в его сердце, в котором гнев и сострадание, бессилие и желание действовать, гордость и сознание собственной слабости боролись между собой, не желая уступать друг другу место.
Он увидел, как Дуня выходит из подъезда с элегантной соломенной сумкой через плечо и с чем-то похожим на большую книгу в руках. Она направлялась прямо к нему. Постепенно Раскольникову удалось различить, что это был тот самый альбом, в котором он около часа тому назад, сидя у Дуни в комнате, рассматривал свою любимую картину.
- Я увидела из окна, что ты тут сидишь, - объяснила подошедшая Дуня, стараясь не глядеть ему в глаза, - и решила принести тебе этот альбом. Ты оставил его раскрытым на пианино. Я подумала, если он тебе нужен, возьми его насовсем, у меня всё равно нет времени читать все книги, которые у нас стоят.
Раскольников приподнялся со скамейки молча взял альбом у неё из рук. Минуту они стояли друг против друга, не зная, что сказать.
- Мне сейчас всё равно надо уходить, - сказала наконец Дуня. - Ты проводишь меня до метро?
Родион отрицательно покачал головой:
- Я ещё тут немного посижу.
- Хорошо, - согласилась Дуня. - Мы ведь ещё увидимся?
Раскольников немного подумал и вынул из кармана билеты на концерт "Аквариума", купленные этим утром.
- Хочешь пойти на концерт? - спросил он.
- А, "Аквариум"? Здорово! - сказала Дуня немного рассеянно. - Когда это? - она пригляделась к билетам. - Нет, Родя, я не могу. У меня на этот день назначена свадьба. Вот совпадение! Ты ведь обязательно придёшь? В шесть часов, в ресторане "Корюшка". Не забудешь? Приходи в любое время, мы там до утра будем, - говоря всё это, Дуня постепенно отступала назад, так, что в конце концов ей осталось только махнуть Родиону рукой и, бросив "Пока, мы ещё увидимся", поспешно удалиться.
Родион не смотрел ей вслед. Он опустился на скамейку и раскрыл альбом на интересовавшей его странице, и Наполеон с картины Гроса снова предстал перед его взглядом. Вокруг него всё пылало и рушилась, а он стоял, гордо потупив взгляд, не отступая ни на шаг от своей цели, не отдавая ни миллиметра территории неприятелю.
"Да, главное иметь чёткую цель, - подумал Раскольников. - А потом уже можно стоять до конца".
Продолжение
Оглавление
© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
