НЕВИДИМЫЙ
В то лето я объявила всем, что буду режиссером и когда-нибудь сниму про них кино. Но мне не поверили. Или не восприняли всерьез. Продолжали жить как ни в чем не бывало. Будто им было безразлично, какими они предстанут перед Вечностью.
Меня тогда очень мучил заусенец на большом пальце. Мама аккуратно срезала его хирургическими ножницами, а он опять отслаивался и напоминал о себе проникающим жжением. Бывают же случаи, когда медицина бессильна!
Медицина - это моя мама, и она вообще очень слабая. Особенно на фоне спортсменов, с которыми ей приходится работать. В спорт она пошла, потому что думала, что там люди здоровее. На линейке в день открытия летнего лагеря так и сказала подрастающей смене футболистов: "Не забывайте носить белые панамки, тогда врач вам совершенно не понадобится!" Это была самая короткая из всех приветственных речей: мама любила говорить только по делу.
Но панамки почему-то никто не носил. Может быть, с этого и начались тем летом все неприятности?
Уже в первую лагерную неделю один мальчик упал с дерева и сломал руку. Мама очень испугалась. Она потом еще долго вспоминала, как ее позвали к нему, а он лежал весь бледный, почти зеленый, но не плакал, а только бормотал что-то нечленораздельное. Это ее больше всего поразило: тело совсем оцепенело, а губы беспрерывно шевелятся, будто кто-то невидимый их раздвигает. Мама от ужаса не могла понять ни слова. Но взяла себя в руки: пока ждали скорую, никуда не отходила, старалась отвлечь от боли. Спросила, например, в каком кружке он занимается. А в ответ какие-то полуживотные звуки.
Мама потом объяснила: "Так с нами говорит человеческое страдание. А мы должны отвечать спокойно, будто ничего не случилось. Если делаешь вид, что боли нет, то она со временем уходит, притупляется. Больше ничем помочь нельзя!"
Иногда я нарочно приоткрывала заусенец и заглядывала внутрь. А там - целый мир. Красная дорожка ведет прямо к сердцу. Кожица слезает легко, как кора с березы. Чувствую, где-то с обратной стороны тайное знание струится письменами по свитку. Еще чуть-чуть, и все обнаружится! Но мама опять наклеивает пластырь.
По вечерам, после отбоя, сотрудники собираются в столовой. Тренеры всё еще в спортивных костюмах, бухгалтерша в тонком халатике на полное тело, музыкальная руководительница в белой блузке с кружевами, замполит в шортах и гольфах ромбиками. Смотрят по телевизору футбол - внимательно, но без эмоций. Играют Бразилия с Аргентиной. Болеть не за кого. И даже гол не радует.
Девушка с кухни смахивает со стола крошки мокрой тряпкой, с силой одергивая пустые стулья, будто учительница нерадивых учеников.
- Юленька, сделай нам, пожалуйста, чаю, - просит замполит.
В матче объявляют перерыв. Все оглядываются на самого высокого тренера, только он может переключать программы: телевизор стоит на пирамиде из списанной мебели где-то под потолком. Тренер добросовестно крутит переключатель, но ничего интересного, конечно, не находится. Мелькают "Последние известия". Диктор, похожая на добрую тетю из передачи "Спокойной ночи, малыши", красивым, немного извиняющимся голосом рассказывает об аварии в Чернобыле. Бухгалтерша откладывает вязание:
- Подождите, это важно!
Высокий тренер ждет, не снимая руки с переключателя. Бухгалтерша некоторое время смотрит на экран, как завороженная, редко мигая, потом наконец говорит, поднимая в воздух спицу:
- Как вы думаете, мне бы пошла такая стрижка, как у нее?
- Попробуйте, - советует музыкантша.
Она сидит боком к пианино и пытается что-то наигрывать двумя пальцами. Вдруг, встревоженная какой-то своей мыслью, поворачивается ко мне:
- У нас же скоро концерт! Катя, ты будешь читать стихотворение?
- Какое? - спрашиваю я.
- Что-нибудь из своего, конечно!
- Но я давно не пишу. Уже неделю.
- Как жаль! А я хотела показать тебя знакомому поэту-песеннику. Мне кажется, у тебя талант!
Я пожимаю плечами. Весной меня уже показывали известному поэту. Помню, как нас с мамой впустили в невероятно большую гостиную, похожую на театральное фойе, а потом зашел он сам и сразу загородил собой люстру. Поэт сел в кресло и попросил меня что-нибудь прочитать. Я встала прямо перед ним и читала, как в лихорадке. Когда стихи закончились, он поднялся, взял меня за локоть и долго что-то говорил. Слов я даже не пыталась разобрать, догадывалась по интонации: фразы с элегантной вялостью ложились одна к другой, будто он их подбирал в уме по закладке. Я мечтала только о том, чтобы исчезнуть, и незаметно сдвигалась к выходу. А он почему-то никак не хотел отпустить мой локоть, так что под конец мы с ним оба стояли у самой двери, разделенной на ровные квадраты, как шоколадка, которую не терпелось наконец разломить надвое.
- Ваша девочка никогда ничему не сможет научиться, - сказал он напоследок маме. - Она совершенно не слушает, что ей говорят.
Но теперь это было уже неважно.
- Я решила стать режиссером, - напомнила я музыкантше. - Остальное меня не интересует.
- Но ты ведь можешь прочитать что-нибудь из старого! Про сирень, например. Пожалуйста, у нас так мало номеров!
- Хорошо, я подумаю.
- Слушай, Катя, ну зачем тебе режиссером? - вмешалась бухгалтерша. - Работа у женщины должна быть спокойная, чтобы не портились нервы. Высшее образование необходимо, я не спорю, а потом можно и расслабиться. Мужчины умных женщин любят. Но надо в меру, в меру!
- Живем как на пороховой бочке, - процедил один из тренеров сквозь приложенную к губам ладонь. - В Чернобыле рвануло, а мы чем лучше? Сколько таких станций по всей стране стоит!
- Замуж надо выходить за еврея, - наставительно продолжала бухгалтерша. - А любовника себе заведешь русского.
- Почему? - удивилась я.
- Потому что евреи надежные, а русские - изобретательные!
- Да-да, мы изобретательные! - подтвердили хором сразу несколько тренеров.
Остальные промолчали, как будто и не русские. А может, действительно - не совсем?
В раннем детстве я думала, что русские встречаются только в сказках, как эльфы или гномики. Там они ходят в луковичных шлемах и необъятных сарафанах, а цари у них живут в низких горницах с расписанными грубой кистью потолками, хотя на самом деле каждый знает, что настоящий царь, пока его не прогнали, жил в Эрмитаже, где все выглядит совершенно по-другому. Трудно было потом привыкнуть к мысли, что русские совсем рядом и что они-то и есть самые обычные люди, но почему-то не могут, не хотят забыть свой потерянный где-то в закоулках истории кокошник.
Каждое утро в лагере начиналось с пробежки. Наш домик находился сразу за территорией, и мимо него обязательно следовали все команды, а я провожала их с крыльца, как новобранцев на войну. Бежали строго по годам рождения: впереди самые младшие, только что из начальной школы, за ними подростки, мои ровесники, и наконец рослые юноши, похожие на античных атлетов. Лица смазывались в движении, и получалось, будто все эти мальчики взрослеют прямо на моих глазах.
Младшие иногда паясничали, махали мне рукой, но старшие всегда держались сосредоточенно, зная, что впереди у них самый длинный и тяжелый путь: за поворотом дорожки расходились.
После завтрака я, за неимением подружек, шла одна гулять по поселку.
Лето - самое бесполезное время года, когда только спортсменам и позволено работать, а остальные обязаны томиться бездействием. Приходится смотреть по сторонам, притворяться зрячей, будто тебе и вправду есть дело вот до этой птички, которая крутится на стволе, как шурупчик, или до шмеля, плотоядно впившегося в клевер.
С жилых улиц сворачиваю в пролесок. Сверху дубы стреляют желудями, и свет приглушенный - можно не бояться разоблачения. Нет-нет, я не скрываюсь, я скрываю что-то от себя, и ель опускает колючие ресницы, давая обет молчания.
Иду в гору. Губы почему-то горькие. Вдруг отравлены? Не надо их облизывать! Но как теперь сдержаться?
Забираюсь на холм, вижу рядом еще один такой же, а между ними две тонкие дорожки сходятся в одну, как цепочка с кулоном у меня на груди. Замполит вчера долго вертел в руках эту цепочку, проверял, какой пробы серебро. Знал ли он о моих холмах и о том, как захватывает дух, когда сбегаешь вниз?
Спускаюсь к озеру. Время теряется, бежит струйкой, как песок в сандалиях: в одну дырку попало, из другой вытекло. Все просеивается через меня. И пятки черные, как у библейских пророков.
Поворачиваю обратно к поселку. Уже издалека слышу голоса с большой поляны: там идет тренировка кого-то из наших. Я знаю все пути и могу подходить совсем близко, оставаясь незаметной. Но им и так ни до чего нет дела, кроме своей игры. Их шестеро на поле, и мяч. Что-то там у них не ладится, жестикулируют, выясняют отношения. Один, чуть не плача, кричит: "Не по правилам!" Потом опять бегают за мячом, опустив головы.
Как страшно и как скучно все-таки быть мальчиком! Ну а мне разве лучше? У них хотя бы есть мяч, а у меня вообще ничего.
Теперь я понимаю, что моя первая любовь родилась из зависти. Но не к мячу, который мне был вовсе не нужен, а к желанию во что бы то ни стало им обладать и тому безграничному наслаждению, которое это обладание обещало. Пусть я не могу пожелать мяч, но я могу пожелать того, кто его желает!
Странный, непостижимый момент выбора. Я уже знала, что люблю, но пока точно не знала кого. Даже лица было как следует не разглядеть, только ершистый затылок все время цеплял взгляд. Я еще подумала: "Как колючка - невозможно отвязаться!" А потом один из мальчишек вдруг крикнул ему: "Серега, ну ты же капитан!" Это все и решило.
Я теперь любила капитана. Даже странно: вошла в лес одна, а выйду другая. Как Золушка, которую послали за хворостом, а она вернулась в карете. За что мне вдруг такое богатство? Вокруг одни нищие, а я щеголяю в парчовом платье!
Мамы дома не оказалось. Она ушла контролировать пищеблок. Это самое страшное место в лагере, а может быть, и на свете. Все вокруг влажное и липкое, даже на стенах испарина, как у старшего тренера на лбу после пробежки. Девушки с голыми шеями мешают что-то в котлах, строят вавилонские башни из суповых тарелок, выкликают друг друга из пара и пены. А заправляет ими худенькая и маленькая Нинель Борисовна с марлевым колпаком на голове. Раньше Нинель работала библиотекарем, и для меня остается непостижимым, как могла она променять дубовые шкафы, ведущие свою родословную от древа познания, на этот кухонный ад.
На пищеблоке все, как и мама, носили белые халаты. Но к медикам относились с недоверием.
- У нас все чисто! Чего вам тут еще? - недоумевала Нинель Борисовна, когда мама появлялась на пороге с блокнотом, чтобы начать контрольный обход.
- Почему вчера к обеду не давали фруктов? - интересовалась мама. - Можно мне заглянуть вон в ту кладовую?
- Ключ потерялся, - ворчала Нинель. - Да и нет там ничего! Не завозят!
И снова на десерт приносили только горьковатые коржики. Все из-за Нинели, которая заперла у себя в кладовой райские яблочки! Мама разводили руками: медицина, как всегда, была бессильна.
Но я и так почти перестала есть. Стоило только подумать о капитане, как кожа покрывалась мурашками, а любое удовольствие, исходящее не от него, превращалось в надругательство над моими чувствами.
Три дня мы не виделись. Его команда либо обедала в другую смену, либо вообще уехала на соревнования. Тщетно пыталась я различить ершистый капитанский затылок в рядах бегущих по утрам. Напрасно искала его в лесу, как ищут бусинку, соскользнувшую с разорванной нитки. А на третий день у входа в столовую повесили стенгазету "Наш лагерь" с отпечатанными на скорую руку черно-белыми снимками. На двух из них оказался он: один раз фотограф поймал его в прыжке через барьер, а в другой - выбивающим у кого-то из-под ног тот самый мяч. Обидно только, что лица на обеих фотографиях получились размытыми, так что я по-прежнему не знала, как именно он выглядит. А может, оно и к лучшему? Откуда же взять силы, чтобы посмотреть в глаза своей любви?
В воскресенье в столовой, как и собирались, устроили концерт. Я очень волновалась, но не из-за своего выступления, а потому что подозревала, что теперь уже встречи не избежать. Решила, раз нельзя больше скрываться, буду читать специально для него. Вложу в свой голос всю душу, и он обязательно почувствует, что это не просто стишок про сирень, а признание в любви.
Обеденный зал, перестроенный под зрительный, постепенно заполнялся. Выступающие собрались заранее: для них поставили стулья в первом ряду рядом с пианино. Я не успела заметить своего капитана на входе и теперь боялась оглянуться, чтобы проверить, не сидит ли он уже где-нибудь сзади.
Музыкантша начала концерт каким-то вальсом. Потом к фортепьяно вышли две девушки-поварихи. Обе были в нарядных платьях из крепдешина, но мне почему-то мерещилось, что сквозь цветы на подолах проступают жирные кухонные пятна. Девушки, тесно прильнув друг к другу головами, пели очень грустную песню, переходя в припеве почти на шепот:
Время пройдет, и ты забудешь все, что было
С тобой у нас, с тобой у нас.
Нет, я не жду тебя, но знай, что я любила
В последний раз, в последний раз.
|
Им вяло похлопали. Музыкантша опустила крышку пианино и объявила мой номер. Она попросила обратить внимание на то, что я буду читать стихотворение собственного сочинения. Я не ожидала, но зрители почему-то сразу оживились, начали смеяться, некоторые крутили пальцем у виска. Стало понятно, что сочинять стихи - это нечто особенное и что этим можно удивить даже футболистов.
Я несколько ободрилась и начала декламировать по памяти. В бумажку, которую на всякий случай держала перед собой, заглядывать боялась: знала, что руки дрожат, и ужасно этого стыдилась. Но голос все-таки слушался, был, пожалуй, даже тверже обычного. И что странно: я хотела читать только ему, а в итоге на время чтения совсем про него забыла. Все мальчишки в зале вдруг стали для меня одинаково важными, и у меня кружилась голова от мысли, что в своих строчках я отдаю им что-то жизненно необходимое, как воздух при искусственном дыхании. Аплодисменты показались мне оглушительными, и это тоже было важно, потому что я знала, что больше никогда не буду писать стихов и выступать с ними на публике.
Капитана я заметила только в последний момент, когда уже возвращалась на свое место. Он действительно сидел в одном из задних рядов, но никакого потрясения его лицо не выдавало. Вернее, лица опять не было как следует видно, потому что всем телом он развернулся к своему соседу и что-то увлеченно ему рассказывал. Быть может, выступление прошло вообще мимо него, а значит все напрасно?
Весь остаток концерта я не могла сосредоточиться. Помню только, что какой-то мальчик из старшей возрастной группы пел под гитару песню про Афганистан, про то, как парень ушел туда на своих ногах, а вернулся в цинковом гробу. Слышала, как тренеры у меня за спиной вполголоса обсуждали, не является ли песня антисоветской. А потом один из них опять завел разговор о Чернобыле: "Мы теперь все не застрахованы! Сейчас как рванет!"
А я вдруг подумала, что это было бы самым желанным выходом. Все лучшее у меня в жизни уже было: творчество, успех, любовь, надежда. А впереди только долгие годы, наполненные мучительными попытками научиться жить без этого. И случись здесь, прямо сейчас какой-нибудь взрыв, моя любовь бы возликовала, обретая редкий шанс осуществиться. Ведь кто знает: еще теплые кусочки наших тел могли бы полететь друг другу навстречу. И я стала бы тогда чуть-чуть капитаном, а он, не подозревая об этом, стал бы немного мной.
Но ничего такого не произошло. Надо было возвращаться обратно в жизнь, в вечное разъединение.
До конца смены я видела его еще несколько раз - и всегда издали, всегда в ускользающем движении, которое невозможно остановить, как воду, бегущую в сток. Однажды я проходила совсем близко от лагерных ворот, когда он сидел на вахте, но опять ничего не разглядела под надвинутым на лицо капюшоном спортивной кофты, делавшим его похожим на монаха. А кто же он был еще, если не монах, стерегущий от меня свою обитель?
В день закрытия лагеря нас повезли в город на автобусах. Все хотели поскорее домой, но в пути произошла заминка. Водитель первого автобуса в колонне еще до выезда на шоссе резко затормозил, заметив, что натянутые на столбах электропровода в одном месте сорвались с крепления и нависали над дорогой на уровне лобового стекла. Объехать их не было никакой возможности, поэтому самому высокому тренеру пришлось взять деревянную палку и стоять с вытянутой рукой, придерживая упавшую проводку, пока все автобусы не миновали зону опасности.
Дальше ехали весело и даже с песнями, как будто пребывание на волоске от смерти подействовало особенно ободряюще. Когда выходили из автобусов, я в последний раз увидела взъерошенный капитанский затылок и специально заговорила громко о чем-то очень интересном, чтобы он оглянулся. Но он шел не оборачиваясь, заложив руки в карманы и оставляя на асфальте ровную строчку из мелких плевков.
Наступила осень. Заусенец давно затянулся, но другая рана, оставшаяся с лета, никак не заживала.
Особенно грустно было по воскресеньям, когда шел дождь и мама запрещала мне гулять, опасаясь радиоактивных туч из Чернобыля. Я сидела на подоконнике и смотрела, как эстрадная афиша на доме напротив идет пузырями, шелушится и наконец совсем облезает, оборачиваясь то ли фреской из Помпей, то ли средневековой иконой. И вдруг сквозь эту пробоину в очевидном начинают просвечивать никогда толком не виденные черты моего капитана. Они больше афиши, больше дома, больше даже улицы и деревьев. Потому что он - это и есть дождь, в котором мир размягчается, как кусок печенья, опущенный в чай.
В начале зимы к нам неожиданно напросилась в гости музыкальная руководительница. На ней была ее обычная кружевная блузка, только под юбкой обрисовывалось что-то круглое, похожее на футбольный мяч.
- Вы не знали? - спросила она, уловив мамин удивленный взгляд. - Теперь шестой месяц пошел.
Потом, когда уже сидели на кухне за столом, музыкантша вполголоса рассказывала:
- Мы как увидели друг друга, перестали совсем себя контролировать... Ни о чем совершенно не жалею... Но у него жена и, кажется, дети... В следующем году в лагерь не поеду - стыдно...
Немного погодя она снова заговорила о том, что меня надо обязательно показать поэту-песеннику. Но я напомнила ей о решении стать режиссером, и тема быстро иссякла.
Конфеты на столе давно закончились, а музыкантша почему-то продолжала у нас сидеть. Мама с трудом подавляла зевоту и не спешила включать верхний свет, надеясь, что гостья скоро сама засобирается. Но та вдруг сказала:
- Так получилось, что мне сейчас совсем некуда идти. Можно я у вас переночую?
Мама молча выдала ей постельное белье и так же молча сняла его наутро с моего дивана, который мне пришлось освободить в эту ночь для чужих сновидений. Я знала, что мама очень переживает, но понимала, что медицина здесь абсолютно бессильна.
Завернувшись как следует в пуховый платок, музыкантша вышла из квартиры. Я была уверена, что вижу ее в последний раз, поэтому сразу побежала к окну, чтобы лучше запомнить все детали. Мне казалось, что из этого мог бы выйти интересный кадр для моего будущего фильма: закутанная в платок женщина, осторожно, чтобы не поскользнуться, идет по тротуару, унося, как спортивный трофей, свой мяч. А дождь, окрепший за осень и почти уже повышенный в чине до снега, презрительно сплевывает ей вслед.
© Екатерина Васильева-Островская, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
