Рецензия на книгу Д.Добродеева "Архив и другие истории" (М.: Олимп-ППП, 1993)
Если представить современную литературу в виде географической карты, то будет на ней несколько материков (два или три), с десяток островов крупных и множество маленьких и мельчайших, то всплывающих, исчезающих в зыбком, неустойчивом океане-море. Вот изрезанный волнами, весь в трещинах и цветах остров Саши Соколова, вот вулкан Владимира Сорокина, подходить к которому слишком быстро опасно. (А то вдруг кажется, что это и не вулкан вовсе, а готовая к старту космическая ракета.) Вот и другие, чьи имена на этой карте: Борис Кудряков, Виктор Соснора, Иван Оганов... Только перечисление немалое место займет, и любой, и каждый дополнит этот список, и у любого, и у каждого своя карта, а на моей появился новый утес, красивый и прочный. И рядом с ним написано: Дмитрий Добродеев.
Впервые рассказы Добродеева появились в периодике пару лет назад, мелькнули, застряли в памяти и легли там среди других - "неплохо написанных". И вот - книга. Несколько десятков рассказов. Самый длинный - страниц на десять. Самый короткий - на полстранички. В авторском предисловии сказано: "Идея неуничтожимого многовариантного времени - притягивала меня своей демонической безысходностью". Очень красиво, но вариации на тему "русского времени", России, как воронки, затягивающей, поглощающей любого и любое - уже были, уже написаны, переписаны, навязли в зубах, и ничего нового к сказанному предшественниками и современниками Добродеев не добавил. Гибнет в революционной России поклонник де Сада, социалист и атеист барон Ленорман ("Русский пирог"), и гибнет в петровской России инженер Бертран Перри (Андрей Платонов, "Епифанские шлюзы"); превращается в Антона Сепатарина как-то забредший в Россию рыцарь Странствующего ордена Антонио Септуарий ("На земле Московии"), и всегда матушка-Русь принимала иноземцев и не отпускала - вспомним хотя бы хрестоматийного Карла Ивановича (Лев Толстой, "Детство"). Все повторяется, кружится, топчется на одном месте - как в рассказах Добродеева ("Отстойник", "Люберцы", "Боярин Орша"). Случилось странное - писатель Добродеев оказался персонажем собственной прозы - варьируя раз за разом одну и ту же мысль, одну и ту же идею, он стал пленником "русского времени", которое и есть главный герой его рассказов.
Проигрывая, пытаясь быть философом и мистиком, Добродеев выигрывает в другом. Он - рассказчик, только рассказчик, но - блестящий. Почти все его тексты основаны на динамичном, жестком сюжете, и при этом они предельно лаконичны, сжаты. Добродеев умеет вложить в две-три фразы содержание, занимающее у другого две-три страницы, а то и больше. Порой упругость прозы достигает предела, и в строку врывается стихотворный размер: "В подъезде гулко, одиноко. Просторный лифт везет его на 5-й. Он отпирает дверь и входит". ("Война окончена"). Лучшие рассказы напоминают статуэтки, вырезанные из цельного куска дерева - ни одной лишней детали, ни одного случайного движения резца. За точность, за лаконизм, за умение "рассказать историю" Добродееву прощаешь и ложную многозначительность, и вымученный мистицизм, и унылую политизированность, доставшуюся ему в наследство от 80-х годов, когда и писалась книга.
С уверенностью можно утверждать, что писатель Дмитрий Добродеев - неожиданный, противоречивый, непохожий на других - существует, а его рассказы "Я убил Орлицкого", "Ежовка", "Агент Овчаренко", "Ключ забвения" и некоторые другие - войдут, по моему глубокому убеждению, во все будущие антологии рассказа.
"Независимая газета" от 4.06.94.
О второй книге Дмитрия Добродеева ("Рассказы об испорченных сердцах") я писал уже не по собственной инициативе, а по просьбе издателя, Александра Михайлова. Рецензия (см. ниже) была опубликована в журнале "Знамя", и в ней я несколько покривил душой - ничего не сказал о крайне неудачном названии сборника, вызывающим ненужные и смешные гастрономические ассоциации, хотя в целом сборник был хорош. Наибольший же успех принесла Добродееву повесть "Возвращение в Союз", в 1996 году попавшая в шорт-лист Букеровской премии.
Повесть была неудачная, почти провальная - по сути те же самые рассказы, на скорую руку соединенные в единое повествование. Жюри премии, надо полагать, привлекли радикальный антикоммунизм повести, ее решительное отталкивание от реалистической традиции и смелость сексуальных сцен, привлекли настолько, что Добродееву простили и фактическое отсутствие композиции, и сомнительные с точки зрения вкуса эпизоды. Тем не менее, нет никаких оснований объявлять Добродеева законченным графоманом, как это сделала в "Русском журнале" Аделаида Метелкина. И еще более странным выглядит мнение критика Александра Архангельского, считающего Добродеева эпигоном Владимира Сорокина. На каком основании? Из-за двух-трех описаний (включая описание совокупления с кобылой)? Тогда все писатели, пишущие о "первой любви" - эпигоны Тургенева, все пишущие о войне - эпигоны Толстого... Но до аргументации Архангельский не опускается, налепил ярлык - и все.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
