Николай Байтов. Прошлое в умозрениях и документах. М.: Зверевский центр современного искусства, 1998 212 с., 500 экз.
Первая книга прозы Николая Байтова "Четыре угла" имела подзаголовок - "приключения информации". Аналогично можно было бы назвать и "Прошлое в умозрениях и документах", сняв вопрос о жанровой природе собранных в книге текстов. Каждый из них это образчик современной прозы, почти идеальный в своей простоте и завершенности, и почти не поддающийся определению в привычных терминах - эссе, повесть, статья, но для удобства будем называть их "рассказами". В открывающем книгу "рассказе" "Детская смертность" Байтов, рассматривая метафору "мир как текст", пишет: "...всякий ли текст несет в себе сообщение, т.е. обязательна ли для него коммуникативная функция? - Может быть, это лишь частный и весьма узкий случай функционирования текста, а вообще пишется он вовсе не для того, чтобы кто-то его прочитал? - Если бы нас, читателей, не было, или мы бы были гораздо глупее, <...> перестал ли бы в этом случае физический мир быть текстом? - Нет. Похоже, мы здесь вообще не при чем." Точно также и тексты самого Байтова существуют от нас независимо, мы, читатели, "здесь вообще не при чем", и текст, лишенный коммуникативной функции превращается в идеальный художественный объект. Вот "рассказ" "Ботаника" - письмо, написанное неизвестно кем неизвестно кому неизвестно о чем, постепенно разрушающееся, распадающееся на отдельные слова - последнюю страницу процентов на 80 покрывают в беспорядке наклеенные марки. Другой текст, "Термодинамический опыт", построен путем соединения разнородных слоев, столкновения дискурсов: рассуждения о термодинамике перетекают в мистический рассказ, неожиданно завершающийся некими документами 1930 года, протоколами, объяснительными записками (неважно, реальными или сочиненными вчера). В "рассказе" "Антифоны" этот прием (один из наиболее частых в книге) доведен до предела: разрозненные голоса сливаются в ровный гул, цитаты беседуют, друг друга поддерживают, опровергают, предложения обрываются на полуслове - и постепенно вырисовывается общая картина истории православной церкви в 20 веке; в данном случае текст несет реальную информацию, но вопреки самому себе, и эта информация лишь просвечивает сквозь пестроту отрывков, вдобавок напечатанных разными шрифтами.
Впрочем, сделанный Байтовым портрет времени - преимущественно 10-30-х годов - точен и достоверен, но он не цель, а средство, дающее возможность поиграть с документом. Документ ведь тоже текст, и его тоже можно поместить под микроскоп и изучить. И документ, как правило, содержит какое-либо реальное сообщение, но это сообщение легко превращается в ничто, в пыль, в набор слов, за которыми скрывается облако тумана.
И все же было бы неверно утверждать, что главная задача Николая Байтова - исследование свойств текста, даже принимая во внимание заявленное тождество "мир как текст". В "рассказе" "Журнал Радзевича" Байтов пишет: "Человек всегда прикован к самому себе, и этим ограничено его богопознание. Что могло бы стать полным, совершенным славословием Богу? - только действие, начисто лишенное всякого человеческого смысла: человеческой цели и "пользы". Но нет вполне бескорыстных религий, как нет и вполне бескорыстного искусства." Таким образом, очевидно, что создание максимально "бессмысленного" текста для Байтова есть форма богопознания, есть путь к Богу, и лишь ограниченность человеческой природы не позволяет пройти этот путь до конца. Писатель не православный аскет, он пишет и, следовательно, так или иначе, обращается к воображаемому собеседнику, даже если пишет как Байтов, отстраненно и бесстрастно.
Итак - текст должен быть просто текстом (миром), самодостаточным, замкнутым на себя. Но возможен ли текст без информации? Нет. В таком случае он просто погибает, самоуничтожается. Байтов спрашивает: если существует "тотальный текст", то к кому он обращен, кто его читает, и что значит это чтение? И отвечает: "Ближе всего, как это ни странно, сюда, по-видимому, подходит понятие "смерть"." Смерть присутствует на каждой странице книги Байтова, она пропитана запахом смерти. Текст прочитывает сам себя и растворяется в небытии. Мы проживаем свой текст, прочитываем свою жизнь и умираем. Но мир ("тотальный текст") остается, и наше "я" остается как частица мира. Неоднократно упоминаемое Николаем Байтовым второе начало термодинамики гласит: невозможен самопроизвольный переход теплоты от тела более холодного к телу более нагретому. Частным выводом из него была теория тепловой смерти Вселенной, согласно которой возрастание энтропии должно привести к гибели мира - гипотеза оказалась ошибочной, и Вселенная никогда не превратится в груду неподвижных камней. Текст продолжает существовать.
Николай Байтов литератор одинокий. Одиноко стоящий. Так было в 80-х, когда он редактировал легендарный самиздатский альманах "Эпсилон-салон", так оно продолжается и сейчас. Одиночество Байтова закономерно - он не только оригинален и ни на кого не похож, что для художника естественно, - он ничем не жертвует ради читателя, не делает в сторону читателя ни одного шага. Читателю лишь предлагается работать вместе, пристально всматриваясь в текст, за которым - темнота и молчание. Позиция вполне безнадежная, и внешний успех Байтову не грозит. Но, вероятно, его ожидает нечто большее.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
