* * *
Пространный круг веков подобен Океану...
я на берег взошел, который океана
волны натруженной бревенчатой рукой
касался, как дитя, и сгнившей берестой
посланий заполнял кефальи караваны,
и раковинке сон нашептывал пустой;
то только остров был, но острову казалось -
он ставшая волна, принявшая усталость
от серебристых рыб, в бесчисленных веках
несущих письмена на легких плавниках;
я на берег взошел, и яблоком эпохи,
на острове пустом, где не гуляет Бог,
мне время улеглось в ладони погребок,
и океан ушел, тяжелый, крутобокий,
в темнеющую степь, где и ковыль глубок;
остались острова, безвидными стадами
бредущие промеж засохшими судами,
и я за ними шел, как рыба без воды,
и в высохшей земле не оставлял следы;
теперь на берегу азийского простора
я океан ищу, мне рыба в ковыле
идет поводырем, и прячется в золе
осмысленная речь ракушечьего хора,
и капля бытия - в пылающей смоле;
когда наступит день для возвращенья крови
под рыбью чешую, я зрение закрою,
и осязанием, в развернутой руке,
вновь различу письмо - на рыбьем плавнике.
_^_
АПОКАТАСТАЗИС
Я, кажется, всегда был приозерной
Травой...
Крылышко Фабра, Дарвина птичьи трели,
сон Реомюра в глиняной той купели...
Лодка идет по травам, по небу - птица,
пчелы казачьей сотней летят в станицу.
Зреют луга, как яблоки в теплом доме,
память латынь отыщет в тяжелом томе
Дарвина, Фабра, чтобы унять разлуку
с куполом леса, полным живого звука.
Выверни свет наружу, закрой оконце, -
свет под землей останется волоконцем,
чтобы в три дня воскреснуть, и в тихом пенье
славить губами глины Твое творенье.
Так корешок поет, знает язык озерный,
так и псалом читают немые зерна, -
вновь именуя, так возвращает память
в те же ладони солнцем нагретый камень,
хор мотыльковый (как невесомый выдох
ветра над лугом) или библейских рыбок...
Так воскресает, следуя их указу,
роза в саду - Господь, клевер и лютик - Лазарь...
Дарвин души не чает в сухой травинке,
Фабру поет оса, чтобы уснуть в суглинке,
и водомерка мятым литьем затоки
движется в Город Божий, святой, высокий.
_^_
* * *
Пламенеет вода на закатной реке,
Ты стоишь, сигарету зажав в кулаке,
И хребет прорастает травою.
Этот берег в тебе признает своего,
Ты и камень, и птица на камне его,
И не птица, а руки корою
Обернувшее дерево, в темной воде
Отыскавшее облик неведомо где -
Одинокую жертву богине,
Глинобровой реке, что приносит в разлив,
Будто в детстве, гниющие стволики ив -
Флот Гомеров и крики Эриний.
Кроме них - ничего, и пусты сундуки,
Но прозрачною жизнью полны ивняки,
Осторожным, неслышным движением.
Собери на ладони: жука и стекло,
Пару раковин, щепку и станет светло,
И волны не прервется круженье.
Собери же свое на грядущие дни:
И кочующих барж смоляные огни,
И слепой перламутр заката.
Будет время родится, и время стареть,
И другими глазами на все посмотреть
Будет время когда-то.
_^_
ПЕСЕНКА ЧАСТОКОЛА
ржавая нить вьюнка,
ливень над пьяным полем,
ночи - для мотылька,
дни - для фруктовой моли,
свет - для пустой бадьи,
падающей в колодец,
на глубину земли,
где и луна - уродец.
ласточка - для тебя,
тенью во мне живущей,
речка сухая для
лодки, по ней плывущей,
сон - для любой души,
верующей в иное,
как Даниил в глуши
верил в тепло земное.
падай же, падай в сон,
бревнышки частокола
пересчитай, - в пустом
небе святой Никола
с рыбой из катакомб
танец ведет высокий.
корни слепых колон
выпьют тугие соки
белой твоей земли,
шорох пастушьей сумки
выдохнут корабли,
будто зерно из лунки,
спящее до поры
в тихих садах Делиля, -
в складочке спи коры,
рыбою спи под килем...
рыба плывет и спит.
в листьях Уллис кемарит.
и на луну летит
тихий грибной комарик.
так и твоя душа
спит, не касаясь пола, -
в полночь и ей слышна
песенка частокола.
_^_
* * *
Цветы у самых глаз, а за глазами - зренье,
Как будто в первый раз - слепое озаренье,
Цветенье бытия - сквозь свиток эннеады,
И в горлышке дрозда кипучие рулады.
Но цвет не изнутри и звуки не снаружи,
Не бойся пустоты, ты ей еще не нужен,
Засни, трава гудит и ходит над тобою,
Хрусталик бережет, наполненный водою.
Хрусталик, не гляди. Сердечными очами
Ты крылья у травы увидишь за плечами,
Засни: как в витражах, расцвечено творенье,
Засни: не открывай полуденное зренье.
Спи, зимнее зерно, не следуй за хвалою,
Укройся лепестком, скорлупкой меловою,
И свет к тебе зайдет, протягивая руки.
И ты услышишь цвет и распознаешь звуки.
_^_
* * *
синица по-гречески пишет,
а по-арамейски снегирь,
и небо соленое дышит,
и снежная носится пыль;
синица страницу напишет,
листочек напишет снегирь,
и выйдут на стылые крыши
Исайя, Амос, Иоиль,
и скажут, ну что же, синица,
ну что же, промолвят, снегирь, -
и утренний мир превратится
в одну безголосую пыль.
былинку ухватит синица,
снегирь переступит за снег,
и новые выступят лица
сквозь русский невидимый свет.
_^_
APOPHORETA
Коринфский канделябр, стол кленовый,
сагунтский кубок и футляр для свитков
утешат ли при гибели империй?
Коль хор светил меняется на новый,
сиди в саду, увидишь, как улитка
ползет по мятым иглам криптомерий.
_^_
* * *
и я лепил у лужицы
двенадцать воробьев,
но не живут - не кружатся,
их небо не берет,
как будто в небе облако -
вся утварь или тварь,
а воробьев и волоком
не втянешь в киноварь
закатную, пернатую -
земля вместо пера
на птицах перелатанных
от Божьего двора;
но глина мне поведала,
что живы птицы те,
покуда дудка медная
зажата в кулаке, -
туда, где дышит облако
над лужицей твоей,
иди, покуда колокол
не выпил звонарей,
иди, дитя бескровное,
на дудке щебечи,
пока в душе воронкою
не запоют ключи.
_^_
* * *
Где яблони с шумерскими глазами,
в которых и синица - бирюза,
на вымокшие ветви нанизав,
несут плоды из вымерших сказаний
(ступая, как по нитке, осторожно)
румяным осирическим богам,
и яблочное время по следам
их движется легко и невозможно,
где хороводы певчего Велеса
суглинок запирает на засов,
и листопад в созвездие Весов
восходит от пылающего леса,
открывшего щетинистую спину,
и так прозрачны мертвые сады,
и так прозрачны птицы, что видны
в зобах тугие ягоды рябины,
где деревень бревенчатые выи
увиты ожерельями стогов,
и по ночам с невидимых лугов
в хлев сходят, как святые, земляные
сухие травы, мятлик или клевер, -
там, во ржаной, переносимой тьме
пусть спит душа, на краешке, на дне,
покуда время движется на север.
_^_
ЧУЙСКИЙ ТРАКТ
алтайская свеча,
глаз каменный балбала -
и лапку усача,
и кровь Сарданапала
вдруг высветлит; века
отстанут по дороге,
и кнут у пастуха
возьмут кобыльи боги,
и пыльные стада
пойдут за облаками,
играя, как слюда
на солнце, плавниками;
покуда младший брат
из глины сновиденья
земной ваяет град,
нам участь выпаденья
из римской суеты
дарована, и следом,
как боги-пастухи,
мы движемся за небом.
_^_
* * *
над небом небо, под рекой река,
и, стало быть, под теплою рукою
должна была покоиться рука,
но только небо, небо над тобою.
когда бы не бежало от огня
соломенное, мельничное тело,
то небо опустилось бы в тебя,
а следом и река бы прилетела;
но не крылом, а лесенкой была
река, что восходила над тщетою,
и как рука, та лесенка вела,
как облако, спал камень под щекою.
_^_
* * *
мальчик, подбирающий колосья
где-то на странице у Гомера...
снежная эпоха безголосья,
легкого дыханья полумера...
век в крови скрывается и дремлет,
время зверем ходит по округе,
Навсикая, милая царевна,
славянин на вытесанном струге
до твоих пенатов не доедет -
вымрет, передумает, сопьется...
небо твое вылито из меди,
на молитву, знать, не отзовется.
_^_
* * *
Нет отдыха у сна,
Застыл у изголовья, -
Ты видишь, как весна
По тропочке воловьей
И ослика путем
Из праха в поднебесье
Выводит за Царем
Сухое редколесье,
Не дерева - траву
Бирнамскую выводит...
И звездочка в хлеву
На потолок восходит.
_^_
СТОЛЕТИЕ
...там мельница махала рукавами
за кисеей невидимой пурги,
как будто бесконечные круги
рука во тьме чертила вековая,
молола снег, и зерен молчаливых
слышна была недолгая возня,
пока, сухими крыльями звеня,
ржаные души реяли над нивой.
И вот, через столетие, в озимых
степных детей и птиц лесных войдя,
они глазами добрыми глядят
на нас с тобой и яблоки в корзине.
_^_
* * *
На них гнездятся птицы:
ели - жилище аисту...
морозный ветер в ельнике, беседка,
увитая безлиственным венцом,
и инея евангельская сетка,
распущенная в нитку мудрецом;
чего ты ждешь, час правды наступает,
гнездо пустует, в теплые края,
оставив ель, перелетает аист,
но остается здесь - душа твоя;
как идол, - не уйти и не склониться, -
все пялится в расписанный шатер,
где явь как сон, и в яви этой снится -
в тумане вязы и цветущий терн.
_^_
* * *
только дни у меня и остались,
бесконечные дни, от восхода
до заката, чтоб зренье скиталось,
как евреи в пустыне Исхода,
по столу, крестовине оконной,
между светом и тьмой, по синичьи,
не нарушив сей полог суконный
над невидимым царством горчичным;
кружит лесенка, все же похожи
зерна времени, в новом изводе
чуть под солнцем покроется кожа
чем-то луковой кожицы вроде,
чем-то прежним, как сетью рыбачьей,
галлилейскою пылью, в долину
вдруг дохнувшей, - едва ли иначе
потекут эти дни, день единый.
_^_
* * *
Где нет надежд и нет воспоминанья.
высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
запах моря, укрытого бронзовой степью,
сохрани их в трудах, опоясанных цепью
апофтегм, что-то значить уже переставших.
посели их, смиренниц, в чужой флорилегий,
или в садик Страбона, в процесс Жиль де Реца -
им на ушко шепни: мимолетно соседство,
они станут неведомой частью элегий,
тех, чьи авторы тьму или свет обживали,
и на камешке речи писали на память;
эти ветви во сне - если сон твой не занят -
станут мне - рукавом, а тебе - кружевами,
стуком сердца, молчанием, песенкой скальда,
чем угодно - твоею рукою раскрытой
в осязании тела, которое скрыто
под буквариком памяти, - на ночь ли? дай то
Бог, на время цветения яблонь; Шекспира
приневоленной розой шестого сонета
обернутся они, если встанешь до света,
если в ночь поглядишь - виноградом сатира...
высылаю тебе ветви яблонь, впитавших
копоть горечи, боль поминанья, печали
по вещам, что, недвижны, остались в начале,
и по жизни, от времени света отставшей...
_^_
CHIEVREFUEIL*
в лесу - между камнем, поющим богов и героев,
и старым орешником, помнящим горькое имя,
наследствуя им, и следя поневоле за ними,
проси их даров - и они тебе зренье утроят, -
увидишь, как время течет под покровом поэмы,
от жестких корней колоннад к междоузлиям башен,
живущих на небе, как перышком птичьим украшен
в витраж заглядевшийся девичий лик Ойкумены,
как пляшет пчелою Давид, наполняя ковчежец
пыльцой луговою и солью пустыни и моря,
а буквы ясней и ясней от печали и горя,
в Элладе, в Египте и Риме - а буквы все те же...
как пишет лоза на спине узловатого вяза -
сухая латынь поцелуев, стволы и побеги -
начерченный пальцем гекзаметр римских элегий
к прощальному облаку этой лозою привязан;
смотри, зацветает скрижаль, недомолвлено слово,
недожиты дни, и орешник в кусте каприфоли
свой слог повторяет в цепи одиночества, то ли
в цепи бытия - в ночь, и в день набегающий - снова.
* Жимолость (фр.)
_^_
ПОРЫВ
и птичьих гнезд перебирая хворост,
и камыши клоня к их отраженьям -
но все же он принес мне этот голос,
цветенье моря и лугов броженье,
где ночь разлита гущею кофейной
грядущего, и вещи так несмело
маячат, как за пологом кисейным,
за далью, заслонившей твое тело;
не знаю, обернуться не пора ли
к той половинке символа, в которой
живому зазеркалью литорали
ни смысла не достанет, ни опоры,
ни сущности, и все перевернется,
лишь иногда, от ветра, так неловко,
так сумасбродно память отзовется
горчащей соли кружевом на лодках.
_^_
* * *
любовь на дне души -
как камешек в колодце,
вот свет - перепиши
все набело, найдется
и лодочка для сна,
и кельица для бденья, -
колодца крутизна
для камешка - раденье.
_^_
|
