Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность





    Макс Фарберович (слева) и Алексей Цветков
    в Кармиэле (Израиль), 2004 год
    Фотография В. Блехера
        

    "МЫ  СТРАННО  ДРУЖИЛИ,
    МЫ  ВИДЕЛИСЬ  РЕДКО..."

    Леонид Сорока беседует с Максом Фарберовичем о жизни, о его дружбе с поэтом Алексеем Цветковым и о прочем другом


ЭТО  БЫЛО  В  ОДЕССЕ

Мой сегодняшний собеседник умеет писать. И писать неплохо. О том, о чем мы сегодня с ним беседуем, он, думаю, в недалеком будущем расскажет и лучше, и подробней, чем это получилось в моём изложении. Но всё-таки беседа имеет преимущество перед рассказом от первого лица.

Твой визави - прибор немедленного реагирования на уровень новизны и увлекательности рассказа.

Итак, беседую я с бывшим одесситом, бывшим изобретателем и, как бывшим, так и настоящим литератором, стихотворцем, эссеистом и большим эрудитом Максом Фарберовичем.

Вот уже около десяти лет, как он перебрался из своей любимой Одессы в израильскую Галилею. Но друзья - а среди них немало людей известных в нынешнем литературном мире - не забывают его. Они ему пишут, иногда приезжают в гости. И один из таких знаменитых друзей, с которым он любезно познакомил и меня, любимый и ценимый мной Алексей Цветков.

Благодаря Максу, у меня появилась в своё время возможность подробно поговорить с Алексеем Цветковым. И разговор наш с ним, естественно, тогда шел о литературе. И воплотился в интервью, с которым, надеюсь, читатели "Сетевой словесности" смогут познакомиться.

И, как бы в продолжение того интервью, я решил вывести Макса на воспоминания о его долгой дружбе с Алексеем Цветковым. Он охотно согласился. И, с присущей ему основательностью и пунктуальностью, выдающей человека, много лет занимавшегося наукой, подготовился и обложился старыми публикациями, письмами от Алексея, которые он получал в разные периоды жизни. И немногими снимками, где они с ним запечатлены случайными фотографами.

Итак, слово самому рассказчику.




Макс Фарберович (крайний справа) со своими приятелями в конце 60-х.
(Из архива М.Фарберовича)

Крайний слева Альберт Пасерман, стихотворец, дослужившийся в одесской пожарной охране до чина полковника и сейчас живущий в Одессе. В центре - Лев Вайсфельд, позднее работавший главным художником Одессы. Писатель- юморист. Сейчас живет в Израиле.

- Начнем с тобой давай с 1963 года. Я, студент-третьекурсник мукомольного института, только что вернулся с летних заработков на монтажных работах. И желание побыстрей потратить заработанное понесло меня "на подвиги". Я "вышел в город", что на тогдашнем нашем сленге означало вполне определённые намерения.

Начинающий поэт, каким я себя в то время представлял, я уже оброс каким-то кругом таких же начинающих. И решил повидаться с ними. Для этого направился прямиком во Дворец студентов имени Дзержинского. Есть в Одессе такой, довольно красивый дворец, старинный. В нём проходили занятия Литературной студии.

Это был безвременье для начинающей литературной молодежи. Поэт-фронтовик Виктор Арнольдович Бершадский "молодых" оставил, а Юрий Михайлик, который позднее пришел и 15 лет руководил студией, еще не взвалил на себя эту ношу.

Прошло всего два года, как не был я здесь, но всё показалось уже чужим и незнакомым. Появились какие-то новые лица. Но среди них одно лицо показалось очень даже знакомым. Это был одноклассник моего младшего брата Мишки по 3-й школе Лёня Заславский. Ныне он известный журналист, заместитель редактора одесской газеты "Юг".

И вот этот юноша представил мне своего друга, который приехал в Одессу из Запорожья и поступил учиться на химфак университета. Родители Лёни работали на кафедре виноделия технологического института и постоянно находились в длительных командировках. Поэтому в просторной профессорской квартире он большей частью жил один и предложил своему новому другу из общежития перебраться к нему.



Да, ты верно догадался, другом Лёни оказался Алексей Цветков, нынешний "гуру" поэтов нескольких поколений. Но тогда и мы были молоды, и время было другое. И все ещё были равны. Я был постарше, и рядом с десятиклассником Лёней и первокурсником Алешей даже чувствовал себя более уверенно. В отличие от них, у меня уже имелись, пусть небольшие, но самостоятельные заработки. И, значит, возможность позвать своих друзей и сказать им, чтоб не волновались, я плачу.

Вот и в тот вечер, после разговора с Лёней и знакомства с Алексеем я предложил:

- Давайте-ка, ребята, отчалим из этого отстойника. Пора сыграть в "сим-сим".

Так у нас назывались походы за сухим вином, которое стоило 77 копеек бутылка, то есть "семь-семь" в украинском прочтении.

Мы взяли четыре бутылки традиционного "алиготэ". Лёня жил недалеко от площади Толстого, а я на улице Толстого, 3. И мы все завалили к нему домой и до двух ночи читали стихи, говорили о каких-то "умных вещах". Мы тогда с большим уважением относились друг к другу, как верно напишет позднее один из моих приятелей Миша Левитин, ныне известный театральный режиссер.

Кстати, он в журнале "Октябрь" в своем эссе "Я - одессит" вспоминает обо мне. По-разному там меня склоняет. Но ничего, обиды нет. Разрешаю тебе процитировать.


С "разрешения" Макса я отыскал эту публикацию. И привожу отрывок из неё:

      "Была у нас во дворе женщина, тетя Муся, она работала в библиотеке Горького. Это не просто библиотека, куда там Ленинке до Научной библиотеки Горького!

      Невероятная была моя любовь к нашей великой библиотеке. Причем странно: никто из моих дворовых друзей даже не заподозрил бы это во мне. Никто.

      Это была моя тайная жизнь, тайные проделки... Роскошное старинное здание, и в этом здании всё было так, как должно быть в библиотеке: и столы с зеленым сукном, и лампы.

      Ох, Боже мой, этажи-этажи и витражные окна. Чудо! Но я был маленький, у меня не было паспорта, и тетя Муся сделала мне какой-то временный пропуск в эту библиотеку, я выпросил у нее этот пропуск. Конечно, я сразу заказал восемь или девять томов Казановы. Сразу, с ходу...

      Лет мне было двенадцать-тринадцать, я прочитал Казанову и Серебряным веком немножко занимался, потому что у меня был товарищ, приятель, Макс Фарберович, через дорогу живущий, совершенно странный тип.

      Потом он закончил Мукомольный институт, сейчас живет в Израиле, написал обо мне как о выдающемся одессите в какой-то еврейской газете.

      Он был старше меня года на два и очень меня уважал. Мы вообще УВАЖАЛИ друг друга, пацаны, у нас было это.

      И он писал стихи декадентские и вообще был настроен крайне мрачно. И интерес к Брюсову у меня исчез, испарился с его исчезновением. Он полуеврей, полухохол, и я в жизни еще не видел такого очевидного разделения этих двух национальностей в одном человеке.

      Это что-то неописуемое - и во внешности его, и в поведении. Мама - очаровательная страстная хохлушка, отец - такой человек, вполне мужчина, такой скупердяй, копейку считающий.

      И в Максе было всё: и желание радушия, и компанейство, и скопидомство немыслимое, и тайные знания, конечно, были тоже в нем. Безусловно, были тайные знания.

      И вот он меня туда увлек, в Серебряный век, и я немного читал Серебряный век и Казанову".

- Да, - говорит мне Макс, - насчет уважения друг к другу Миша Левитин верно отметил. Я бы даже сказал: мы влюблялись друг в друга, если бы в нынешнем контексте это не приобретало совсем другой оттенок. Мы именно влюблялись в творческом смысле.

Лёша Цветков уже тогда произвел на меня неизгладимое впечатление. У него была немного травмирована нога. И он ходил чуть ассиметрично, резко взмахивая рукой, как будто птица, стремящаяся взлететь. Это позднее он отяжелел. А тогда он был худенький, не очень высокого роста, и это сходство с птицей было разительным. А ещё глаза. Совершенно гипнотизирующий взгляд. И редкие чингиз-хановские усы. Он и внешне излучал какое-то поле высокого напряжения. А когда он прочитал нам свои стихи, мы сразу подняли вверх лапки.

Вот ещё что важно отметить - мы тогда радовались каждой удачной строчке друг друга. А зависти не было никакой. Не исключено, что это сквозь дымку лет мне кажется, но даже отпетые графоманы были бескорыстными и доброжелательными.

Ну вот...И после той встречи, когда я Алёшу и Лёню увел из Дворца имени Дзержинского, целый год наша троица не расставалась. Алеша утром отправлялся в университет, я в свой Мукомольный, Лёня в школу. А потом мы все встречались каждый день в той самой Научной библиотеке имени Горького, о которой вспоминает и Миша Левитин.

Тогда попасть в эту Публичку было непросто. Мишу устроила его тётя. У меня тоже имелся свой блат. Друг нашей семьи Беньямин Яковлевич Роговой в 30-е годы был директором этой библиотеки. И он меня в обход всех правил записал туда чуть ли не с восьмого класса школы, и я имел доступ ко всем каталогам. И всех своих друзей тащил в Публичку. И она стала для нас домом и местом встреч.

Эти вечера вспоминаю со светлой грустью.

Вначале каждый штудировал что-то свое. Потом мы сходились в курилке. Потом делали выход в город. На сленге тех лет выход в город включал в себя целый ритуал, о котором я пишу в своих мемуарах об алкогольной Одессе. Брали сухое вино, горланили песни, читали стихи. Потом всё заканчивали на квартире у Лёни Заславского.

Алёше очень нравился мой младший брат Миша. И сам Мишка тоже тянулся к Алёше. Брат тогда писал стихи. Вот стишок, который Мишка написал в 7 классе:

        Срывается маска
        С учения Маркса.
        Народные массы
        Дерутся за масло.

Алёша нахваливал его. Но Миша, повзрослев, писать перестал. Сейчас он живет в Якутии, чуть ли не на полюсе холода. Приезжал ко мне недавно в гости.



Вернемся назад.

Прожил Алёша в Одессе как Пушкин - всего 13 месяцев. Я познакомил его с моей учительницей литературы Ольгой Васильевной, а также с загадочной женщиной Галей Маркеловой. Была эдакая женщина - вечная студентка, сейчас выпустила несколько сборников стихов.

Все мы учились в 58 одесской школе, кузнице непризнанных гениев. Потом Миша Левитин уехал в Москву и поступил в ГИТИС, Леня Заславский в Питер, поступать в институт театра, музыки и кино.



Уехал из Одессы и поступил в МГУ и Алёша Цветков, оставив у меня уникальную тетрадку. В ней были его ранние стихи, наброски прозы, ранние стихи моего брата и мои, кое-какие рисунки. Алёша уже тогда хорошо рисовал. Были там и выписки из книги даоского мудреца Лао Дзы "Дао Дэ Дзин".

А я в 1966 году уехал на целину и там оставался до 1973 года. Правда, пару раз в году наведывался в Одессу. В 1968 году у меня в Одессе родился сын Денис. И проведать его я ехал через Москву.

Я узнал у Лёни Заславского, где искать Лёшу в МГУ. Нашел на Ленинских горах общежитие истфака. Спросил, где тут комната Алексея Петровича Цветкова. Нашел я Алексея Петровича в окружении довольно-таки экзотическом. Рядом с ним тусовались какие-то болгары, казахи и негры. В этой теплой компании я провел несколько дней.

Алёша показывал мне Москву, места, где можно было "затариться" в неурочное время. Наш головной научный институт находился возле Тимирязевки. И с тех пор я всегда, приезжая в командировки, оправлялся искать Алешу и находил его.

Заехали мы как-то раз и к Левитину в общежитие ГИТИСА и попали на какую-то студенческую пирушку. А однажды я приехал в Москву простуженный. И Алёша потащил меня в бар гостиницы "Москва", отпаивал там неким антигриппозным коктейлем.




НЕЖЕЛАТЕЛЬНЫЙ  ЭЛЕМЕНТ

И вот приехал я в очередной раз в Москву. А было это во время Пражской весны в конце лета. Уже по традиции захожу на факультет. Спрашиваю Цветкова. И вдруг вижу - в деканате как-то странно на меня смотрят. Одна из дам строго произнесла:

- Нет такого и никогда не было.

- Ну как же, - пытаюсь я возразить, - нет? Я же сам к нему в общежитие заходил.

- Молодой человек! Сказано вам, нет такого, - уже почти крикнула дама. Потом выскочила и куда-то побежала.

А сидящая за её спиной молодая девушка мне стала делать знаки - мол, вали отсюда быстро.

Я понял, что-то тут не так. И вышел. Девчонка догнала меня на улице и, оглядываясь, не видит ли кто нас вместе, быстро сказала:

- У вашего друга большие неприятности. Немедленно исчезайте, если не хотите иметь их сами. Моя начальница уже побежала звонить.

Я, конечно, прибавил шагу, дважды мне объяснять не нужно было. Мы все уже к тому времени ученые были.

И так на семь лет Алеша выпал из моего поля зрения.

Я не особенно искал связи, еще и потому, что у меня самого начались неприятности с КГБ.

В 1973 году я вернулся в Одессу и работал в родном институте на кафедре. В 1974 году меня направили в командировку в столицу, в Госстандарт. Поселился я по протекции директора Госстандарта в общежитии для иностранных студентов за ст. метро "Сокол".

На улице август, теплынь. Вышел я на Красную площадь. Там по традиции выстроилась очередь из приезжего люда посмотреть на дедушку Ленина. Я подумал, что вот так и умру, не повидав вождя.

И вдруг слышу сзади окрик:

- Макс!

Отметил про себя: вот тёзка завелся. Но не оглядываюсь. Уж тут точно здесь меня никто не знает и звать не может. Но снова слышу окрик, более настойчивый и громкий. И тут уж я оглянулся и вижу - бог ты мой! Алешка догоняет меня своей подпрыгивающей летящей походкой.

Мы с ним сердечно обнялись.

- Где ты пропадал эти годы? - спросил он.

Рассказываю, что жил в Казахстане.

- Да ты что? И я ведь там несколько лет прожил. В Аркалыкской области.

- Что ты делал там? - удивился уже я.

- Представь себе, работал. В областной газете.

Поохали мы, поахали, посожалели о том, что могли бы там встречаться, знай об этом. И тут я присмотрелся к Алёше. И что-то странное показалось мне в его облике. Хоть и дни были теплые, но к вечеру холодало. Народ в основном в курточках, ветровках.

А он одет легко, как будто выскочил из дому почту проверить. А еще вижу в руках у него холщовая сумочка из тех, что все таскали тогда.

Спрашиваю его:

- Что ты сейчас делаешь?

- Из университета меня исключили с треском.

Ну, про это я как раз знал. А он спрашивает меня:

- Как у тебя дела, что в Москву привело?

Рассказываю, что в командировке, что поселился в элитном общежитии.

- Послушай, - вдруг говорит он мне. - А переночевать я у тебя там в общежитии не смогу? Понимаешь, - говорит так грустно, - мне негде провести последнюю ночь.

Я вытаращился:

- Думаю, договорюсь в общежитии, чтоб ты переночевал в моей комнате. Но в каком смысле последнюю?

И тут он меня оглушает:

- Завтра я улетаю в Вену.

- Какую Вену? Да ты что? Насовсем? Но что ты будешь делать там, за бугром? - спрашиваю.

Я со своей рациональностью начинаю ему нудно перечислять:

- Ты ведь не совсем здоров. Да и руками мало что, в отличие от меня, умеешь. Ну, что правда, стихи у тебя отличные. Но кому там нужен русский поэт? Даже и отличный.

Алеша погрустнел. Видимо, я озвучивал те сомнения, которые бродили и в нём самом. Но тут же стал быстро возражать:

- Устал я, Макс, в стенку лбом биться. Всё хвалят, все восторгаются. А заработать тем, что я умею делать, не дают. Я ведь с отчаянья написал детскую книжку. А чтоб издать - никаких перспектив. Ну вот, спасибо Юнне Мориц, в "Недельке" помогла мне напечататься. И всё! Все свои одиссеи расскажу как-нибудь. Если даст бог встретиться.

Конечно, никаких надежд на встречу в тот момент не предвиделось.

Но мы продолжали обсуждать его возможное применение за границей.

Я в то время получил известие о своём друге Виталике, который в Израиле собирал мандарины в кибуце. Рассказываю ему об этом. Пытаюсь провести параллели с собой. Дескать, и я бы мог, как он, отчаяться. А ведь вот остаюсь.

- Ну что ты сравниваешь? Ты инженер. Отличный инженер. Сможешь сделать карьеру. А что сделаю я?

В сумочке у Алеши лежали паспорт, зубная щетка, мятная паста и стопка бумаги со стихами.

- Но ведь отберут стихи, - говорю я ему.

- Отберут, не беда. Я уже отправил через верных людей на запад все на микропленке.



Так, беседуя, мы с Алешей отдалились от Красной площади с дедушкой Лениным. Где-то успели посидеть в кафешке, что-то выпили.

И тут Алеша признался, что не страдает никакими комплексами неполноценности. Он уверен, что утвердится как крупный поэт.

Я, разумеется, не выразил полной поддержки. И то можно понять - Алеша, которого я знаю, с которым выпиваю...Короче, в своем отечестве, сам знаешь.

Начинаю лепетать:

- Ты очень талантливый, но...

Однако Алеша уходит с темы великих планов на будничные заботы:

- Послушай, моё соседство тебе ведь навредить может?

- Не говори глупостей, - отвечаю.

И мы отправились на метро "Сокол". Потом зашли в гастроном. Прикупили, как водится, на вечер, чтобы было за чем посидеть. Проехали три или четыре остановки мимо парка и вышли возле нового здания общежития для иностранных студентов.

Стал я соображать, как мне Алёшу провести внутрь. А там внизу кафе пристроено для студентов, которое вечером работает как ресторан. Я почти месяц прожил там и знал, что через ресторан можно также войти в общежитие. Тогда можно будет миновать вахтера и избежать ненужных вопросов. Я-то уже примелькался, а тут новый человек. И я провел Лешу через подсобку в ресторан. Деньги у меня тогда были. Я сунул официанту десятку. Сказал, мы хотим с другом посидеть и прошу, чтобы нам не мешали. А одет я был солидно, в костюме, при галстуке. Так что когда вышли из ресторана и двигались ко мне в комнату, ни у кого никаких подозрений не вызвали.

Тут надо сказать, что жил я не один. Со мной приехал слесарь с "Продмаша". Мужик очень колоритный. Полублатной работяга, внешне очень напоминающий Пушкина. И кличка на заводе у него такая же была. Иначе, как "Пушкин", к нему не обращались. А ему, похоже, прозвище это нравилось. Он был такой парень - русско-украинский тип, со своими идеями. Так что, когда мы с Алешей пришли в комнату и что-то там говорили о Французской революции, Пушкин норовил и свои двадцать копеек вставить.

Потом побежал вниз и притащил еще бутылку. Алёша читал свои стихи про зверей из будущей книги "Бестиарий" * . Стишок про гиену я запомнил и много лет читал на разных посиделках.

Утром вставать было непросто. Но, тем не менее, выходить надо. Привели себя в порядок после похмелья, оделись, выходим и видим - на остановке стоят два типа. Алёша мне шепнул:

- Ждут, суки.

Я ему:

- Алёша, я тебе всё равно провожу в аэропорт.

Мы садимся в трамвай, они за нами.

Пересаживаемся на "Соколе" на метро. По дороге Леша мне говорит:

- Слушай меня внимательно. Я уже попадал в такие переделки. Сделаем так. Садимся на "Сокол". Пройдем на кольцевую линию. Я покажу, где стоять. И, когда подойдут два поезда одновременно, бросимся в разные стороны, чтобы втиснуться в уже закрывающуюся дверь. Сделай пару кругов. Потом сойди на Киевском вокзале, покрутись и поезжай домой.

Так мы и сделали. И я считал, что оторвались мы от хвоста. Но что было с Алешей дальше, я уже не имел понятия.



И после той встречи пролетели годы. Никаких весточек от него я не получал.

Пришел 85-й год с его перестройкой и гласностью. И тут Леня Заславский, который уже стал солидным журналистом, звонит из редакции:

- Макс, забеги, покажу кое-что. Привет от нашего друга.

Заинтригованный, приезжаю в редакцию. А Лёня достает книжку и протягивает мне:

- Из США прислали сборник. Там Аксенов, Евтушенко и наш Алёша Цветков.

Я полистал. В самом деле, десяток стихов Цветкова там присутствовало.

Это была первая ласточка еще до выхода его книг на родине.

Потом уже 1989-й год. Мама смотрит телевизор, я на кухне завариваю себе чай. Вдруг мама кричит:

- Макс, быстро сюда, Алёшу по телевизору показывают.

Я прибежал, слышу - да, его голос. Хотя его самого так вот с лету в толпе и не признал бы.

Он тогда, по-моему, работал в "Голосе Америки".

Потом помню уже 1990 год. В том еще "Огоньке", рупоре перестройки, появляется большой цикл стихов Алексея Цветкова с предисловием Андрея Вознесенского. Где он (запомнилось мне выражение) говорит о стихах Цветкова, что в них слышится поступь римских легионеров.

Помню его строчки:

        мы стихи возвели через силу
        как рабы адриановы рим

Гикнулась советская власть. Ненька-Украина балдела от самостийности. Я жил по-прежнему в Одессе. Вокруг меня всё меньше и меньше оставалось тех, кто был близок и по духу, и по общей молодости. Но я активно печатался в те годы в газете "Юг". Сам удивляюсь, откуда бралась энергия.




ОТЪЕЗД  НЕВЫЕЗЖАЮЩЕГО

В 1996 году вся Одесса зашумела: Фарберович уезжает.

- А ведь это ты писал, признайся, "Заметки невыезжающего"? - подкалывали меня.

Да, был такой грех. Статью эту я подписал М.Степаненко, взяв в качестве псевдонима фамилию мамы. Но меня окололитературная публика без труда вычислила. Кстати, в тех заметках я упомянул и Лёшу. Правда, вовсе не в контексте расставаний-оставаний, а немного переключившись, как бы "заступился" за него.

Алёша в то время уже работал на радиостанции "Свобода" в Праге.

А у меня начались проблемы со зрением. Я почти ослеп. Но написал Алёше в Прагу письмо и копию этой статьи просто переслал ему.

Он, естественно, мои каракули почти не разобрал, но на статью откликнулся. Письма у меня хранятся. Вот они. Ответ на это письмо пришел ко мне за неделю до моего отъезда в Израиль в феврале 1997 года. Уезжал я на пароходе "Дмитрий Шостакович". Накануне моего отъезда, как сказал известный одесский интеллигент, "народ пошел к Фарберовичу, как в Мавзолей".

Вот отрывок из той статьи "Заметки невыезжающего", где речь и о Цветкове:

      "Поводом для меня послужила публикация О.Томашевского "Пророчество как занятие не обещает выгод" ("Одесский вестник" от 6 мая) об отъезде в Австралию на постоянное место жительства Ю.Михайлика. И Юрий Михайлик, и его супруга Эдда Циклис личности известные и заметные в Одессе."

Далее я писал в статье:

      "Плата за конформизм - опустошение, профанация и гибель таланта. Художник не должен играть в опасные игры с властью. Ибо прикосновение к ней губительно. И в заключение вместо сердца Снежная королева оставляет Каю кусок льда...

      Ничего не поделаешь.

      ...хочется сказать, что О.Томашевский был слабо осведомлен о литературной жизни Одессы 60-х годов. Иначе не написал бы он, что А.Цветков был чуть ли не учеником Ю.Михайлика. Автор этих строк и Л.Заславский волею судеб были ближайшими друзьями А.Цветкова в недолгий период его одесской жизни (более года). Никакого отношения к официальной поэтической жизни Одессы в то время А. Цветков - студент химфака ОГУ - не имел. Больших антиподов, чем Ю.Михайлик и А.Цветков придумать трудно. Цветков типичный представитель андерграунда, вечно нищий, гонимый, вечно непечатаемый".

Вскоре я получил реакцию Алёши на эту публикацию:

      "Макс! Ужасно обрадовался, получив от тебя письмо, хотя по вскрытии оно оказалось довольно печальным. Жизнь, конечно, уже перевалила через хребет. И многое в ней сложилось не так, как виделось с той стороны. Не зная всех твоих обстоятельств, не могу ничего сказать ни в утешение, ни в назидание. Но мы, возможно, повидаемся.

      ...В твоей заметке, которую я нашел справедливой, меня позабавило имя Эдды Циклес: я его запомнил на всю жизнь, хотя забыл, кому оно принадлежало. Что касается Михайлика и меня в его учениках, то я отлично помню, когда впоследствии приезжал из Москвы и читал какие-то стихи в его присутствии, он осудил, заявив, что направление взято неверное. Так что, в общем, сам отрекся от бестолкового подмастерья, и нечего теперь удочерять обратно. Не пропадай из виду. Писатель писем из меня после перехода на электронную почту стал очень сомнительный. Но всё же я человек достаточно обязательный. И в рот воды набирать не стану".

А вот отрывок из другого письма о том нашем одесском периоде:

      "Жизнь, коль скоро о ней говорим, была длинной, и много было всякого, но я стараюсь не гадить в своё прошлое. А многое вспоминаю даже с сентиментальной ностальгией. В частности, год юности в Одессе".

А через год Алёша приехал в Израиль по каким-то своим литературным делам всего на два дня. И отыскал меня. Не обошлось без приключений.

Он вдруг обнаружил, что не взял с собой мой адрес. Но четко помнил, что живу я в Кармиэле, что дом номер 3 и что улица начинается на А.

Приехав в Кармиэль, он спросил у встретившейся ему девчушки на английском, какая улица тут начинается на А.

- У нас все улицы начинаются на А, - ответила она. И в самом деле в иврите артикль А присутствует во многих названиях. И всё же он попросил её:

- Вы называйте улицы. Какие есть по порядку, а я вспомню. И когда она назвала "Арава", он вскрикнул: "Вот, точно! Арава!".

И через полчаса мы уже сидели хорошо разогретые после долгой разлуки.

Алёша привез мне свой сборник "Дивно молвить".

В следующий раз мы встретились в 2004 году, когда я уже и тебя с ним познакомил.



Макс начинает перебирать письма Алексея Цветкова. Всё у него разложено в четкой классификации, что к чему относится.

Сообщает мне, что, как ему кажется, два стихотворения он смеет считать имеющими отношение к их дружбе. Одно из них это:

        * * *

        Трехцветную память, как варежку, свяжем,
        У проруби лет соберемся втроем.
        Я вспомнил, что дома, в Елабуге, скажем,
        Испытанный мне уготован прием.

        Товарищ мой верил в стихи, как в примету,
        В подкову, как всадник на полном скаку,
        И ясно, что я непременно приеду,
        Коль скоро не выбросил эту строку.

        Мне выдан в дорогу пятак полустертый
        В конце отпереть кольцевое метро,
        И шесть падежей, из которых четвертый
        На крестном листе распинает перо.

        Товарищ мой выпьет с друзьями в зарплату,
        Бездомным подпаском проспится в кустах,
        Откуда весь день по дороге к закату
        Трехцветные флаги бегут на шестах.

        Мы странно дружили, мы виделись редко,
        Пройдя Зодиак под конвоем Стрельца,
        В ту пору, когда радиальная ветка
        Меня навсегда уносила с кольца.

И второе это:

        * * *

        Когда мой краткий век накроют волны пенясь,
        Я вспомню летний сквер и молодость втроем,
        Шмелиный звон зари, где так свободно пелось,
        И горечь оттого, что больше не поем.

        Составом горьких вод мы торопили горло
        От южных площадей до вузовских кают,
        Но в ходиках души цепочку перетерло,
        И больше нечем петь. Сломалось, чем поют.

        Когда в глухой фургон, уже понятный чем-то,
        Снесет меня судьба на закорках с одра,
        Я вспомню звездный бар на пьяцце Чинквеченто,
        Где пела наша смерть, вокзальная сестра.

        Прости меня, сестра, вагонная разлука,
        За то, что мимо струн секла сухая плеть,
        Что твой двузубый рот не пощадил ни звука -
        Но только смерть моя такое смеет петь.

        Ей выложил жетон какой-то житель строгий,
        Безглазый прототип с ребенком и женой,
        А я глотал вино, припоминая строки,
        Допетые втроем, когда я был живой.

        Я думал, что теперь, вернувшись Божьей глиной
        От жизненных трудов на испоконный круг,
        Нельзя мне будет лечь под той травой шмелиной,
        Где пели мы втроем, не покладая рук.

Макс показывает мне еще одно письмо от Алексея Цветкова, датированное 12 июля 1998 года:

      "Макс, привет.

      Надеюсь, операция прошла благополучно, и у тебя теперь, по крайней мере, один глаз приведен в боевую готовность. В высшем смысле и в утилитарном, то есть что ты можешь читать это письмо. Твоё я прочитал с некоторыми усилиями.

      За отчетный период я успел побывать в Москве - просто так, проверить жизненный компас и посмотреть, что там ещё осталось. Впечатление тягостное.

      ...Москва совершенно отделилась от всей страны и живет отдельной от неё жизнью. Нравственных устоев, извини за грубость, не осталось ни у кого: народ тонко различает степени негодяйства как в политике, так и в быту, и выбирает ту, которую считает наиболее для себя удобной. Мысль о том, что следует отвергнуть все степени, даже с ущербом для себя, вызывает только недоумение. Заметь при этом, что я говорю о "высшем" (по моим критериям) слое общества, о людях в возрасте, которые когда-то наотрез отвергали советскую власть, но теперь считают сосуществование с бандитской властью данностью и аксиомой.

      В порядке самооправдания большинство считает, что на Западе - ничуть не лучше, каждый бережёт собственную шкуру и готов вцепиться соседу в глотку. Когда я робко возражаю, что много лет прожил на совсем ином западе, мне грубо отвечают, что я ничего не понимаю. А в России я, по их мнению, тоже ничего не понимаю, потому что не пожил там с ихнее, не вступал в партию, не доносил на коллег и т.д. В общем, опасности оказаться правым нет никакой.

      Кроме этого, поражает убожество и провинциальность кругозора в целом. Все упорно убеждены, что живут в великой и духовной стране. На самом деле Израиль (ивритский, а не русское гетто) на культурной карте мира сейчас гораздо крупнее России, достаточно взглянуть на списки переводимых писателей и ряд других показателей. В общем, я оказался полным иностранцем. Может быть, так и лучше. Человек должен стариться в одиночку, а не как член организации и орды. Не надо никому верить и платить членские взносы.

      Так что факт, что ты очутился на твоих райских холмах, в конечном счете, должен обернуться тебе подарком за все мытарства. Не надо только впадать в крайности - вариться в русском гетто или чрезмерно отуземливаться, что всё равно в нашем возрасте не выйдет. Не сочти за проповедь - просто ломоть жизненного опыта".

На этом я решил прервать запись нашей беседы с Максом Фарберовичем, чтобы не перебрать предел читательского терпения.



Израиль, Кармиэль
февраль 2006



    ПРИМЕЧАНИЕ

     *  "Бестиарий" Алексея Цветкова вышел в России в 2004 году. Иллюстрации Дуси Слепухиной. Екатеринбург, изд-во "Евдокия".




© Леонид Сорока, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Словесность