Художника Белашова пригласил провинциальный музей сделать снежную скульптуру. Музей был захудалый, четвертой категории, с амбициями. Кто-то сказал директрисе, что снежная скульптура в этом сезоне очень актуальна.
Деньги обещали смешные, но Белашов и сам любил приезжать сюда, в маленький купеческий городок на Каме, битком набитый аляповатым купеческим модерном начала века.
Срочно организовали санитарный день, персонал распустили по домам. Смотрительнице Ларисе - хромой, безответной - строго-настрого наказали изо всех сил привечать гостя.
День выдался ясный, твердый, хрустящий. Огромный куб спрессованного снега поджидал Белашова. Лариса-хромоножка грела самовар, нарезала вареную колбасу.
Белашов, насвистывая, рубил снег лопатой. Он решил сделать добродушного тигра. В твердом воздухе плыли колокола блаженной Ксеньи. Музейский особняк покачивался в соснах, как корабль.
Каждые полчаса на крыльцо выбегала Лариса, звала певуче:
- Алексей Петрович, что ж вы это, а? Замерзли небось. Я самоварчик поставила.
Благовест смолк. Снег под лопатой пошел какой-то дрянной, рыхлый.
На пятый раз Белашов сдался. В душном полуподвальчике Лариса разливала в чайные чашки капитанский джин. Белашов пятнадцать лет как завязал пить и курить, пуще всего на свете любил рыбалку и дальние велосипедные прогулки. Стараясь не вдыхать едких цитрусовых испарений, он говорил Ларисе:
- Какой у вас город своеобычный. Купец Башилов, построивший этот особняк, выписывал из Италии живых крокодилов и оперных певиц... После его смерти весь дом - от цоколя до крыши - затянули черным бархатом... А воздух, воздух здесь какой! Каму отовсюду видать. И народ замечательный - такой простой, открытый.
Лариса хихикала, закрываясь лодочкой-ладошкой:
- Ой, ну что вы, Алексей Петрович. Город как город. Зарплату бюджетникам месяцами не плотют. Безработица страшная. Что вы наговариваете. Народ - пьянь, хамло. Город как город. Глушь, провинция, медвежий угол.
После чая вышли на веранду. Ларисе все казалось, что Белашов скучает. Она принялась кидаться снежками. Белашову вдруг смертно захотелось курить.
Он вышел во двор и принялся за работу. Но не было той беззаботной легкости, когда вроде бы делаешь наугад и все равно знаешь, что получится как надо. Что-то мешало. Он обернулся: позади, в трех шагах, как доброе привидение, стояла Лариса. Видно было, что она стоит так уже долго. На лице было написано старательное восхищение.
- Ухожу-ухожу-ухожу, - быстро закивала она, встретив взгляд Белашова.
Белашов кое-как закончил своего тигра и в тот же день уехал.
Ларису нашли в понедельник утром. На ее синем изрубленном лице было такое выражение, будто она хотела сказать: "Ой, ну что вы, Алексей Петрович!"
Белашову дали одиннадцать лет за убийство в состоянии аффекта.
А тигр никому не понравился. Поругивали, говорили, что похож на кота-кастрата.
Она сидит посреди комнаты на табурете. Голая. Друзья зовут ее Лена-Покажи-Киску. У нее проблемы с мочевым пузырем, и иногда она мочится под себя при всех.
Поднимаясь по лестнице, я крепко повздорил с четырьмя бетонными ступеньками. Теплая кровь заливает глаза.
Лена-Покажи-Киску говорит:
- Не рассказывайте мне о Боге. Я жила с Богом. Год и пять месяцев я жила с Богом. Не рассказывайте мне об этом засранце - я с ним жила.
Тяжелая ртуть заливает глаза. Я требую доказательств. Лена-Покажи-Киску достает откуда-то образок неизвестного святого. Грубая тюремная работа. Святой похож на непроспавшегося урку. Сквозь отверстие, пробитое гвоздем, Лена-Покажи-Киску пропускает обрывок упаковочного шпагата. Вешает образок себе на шею.
Мне все труднее смотреть. Липкая закатная дрянь заливает глаза. Кажется, этой твари удалось убедить меня. Образок ощутимо фонит. Так фонят линии электропередачи в ясную безветренную погоду.
Лена-Покажи-Киску мочится под себя. Потом кричит. Кричит долго.
Я пытаюсь представить себе этого Бога. Наверняка из мелких, внештатных. Из обыкновенной RW-шки он сделал страшную круглую бритву, заточив края. Он никогда не расставался с CD-плейером и всюду таскал с собой несколько любимых компактов. Страшная круглая бритва, неотличимая от других дисков, от миллионов других дисков на свете, лежала в коробочке от "Stereophonics". Будучи надетой на палец Бога, она начинала жужжать и вращаться.
Бог лишил зрения и рассудка сотни женщин. Взамен он дал каждой из них по чудесному кареглазому малышу. На седьмом году жизни малыши обрастали шерстью и уходили в лес. Их безутешные матери, вплетя в свои волосы светляков, отдавались наощупь грубым небритым мужчинам в скверах и подворотнях портовых городов. Бог лишил их зрения и рассудка, чтобы, отдаваясь всякий раз, они думали, что отдаются Богу.
Я иду вдоль ирригационного канала, стиснутого бетонными плитами. Прямо из бетона растет жуткая и прекрасная металлическая елка, маленькая Эйфелева башня. Я знаю: где-то там, в гулкой вышине, она соберет воедино миллионы бесшумных, стремительных и смертельных вольт, чтобы отдать их земле. Я вхожу в заповедное пространство, огороженное железными лапами. Ложусь лицом вверх. Кровь наконец-то перестает течь. Я дома.
ТКАТЬСЯ, 1 и 2 л. ед. рода не употр.
"Словарь трудностей русского языка"
Я - сюжет, я ткусь. Я пытаюсь представить себе прокурорские шашлыки. Холодный август сорок четвертого, на заднем плане оперативник Таманцев доедает пленного немецкого парашютиста. Это называется момент истины. Мой незадачливый герой орудует шампурами, как учитель фехтования.
- Ну-с, что будем делать с С-вым?
- Да хрен ли. Переквалифицируем на попытку самоизнасилования.
В стороне идет светская беседа. Кажется, речь идет о грибковых заболеваниях ног. "Да, милостивые государи, - говорит завхоз Иваныч, - уж если кому дьявол плюнул в ботинку, пиши пропало". "Mais non, mon cher, - возражает секретарша Светлана по прозвищу Жопа В Очках, - есть один верный способ". "Ах, расскажите, расскажите", требует общество. "Итак, слушайте же. Надо только отыскать Серебряный Фальцет. Где-то по Тюрингии сосновой, по Баварии бузинной шляется этакий хер в бархатных штанах. Сядет, бывало, на самую высокую ель в Шварцвальде и давай голосить свои дурацкие йодли: ло-ло-и-о, прямо тьфу! Тут не зевай, бей ему в третий глаз мелкой дробью. Потом осторожненько вырезаешь из его спины пару стелек, и..."
Мой дурашливый герой пишет на бересте что-то вроде завещания сыну:
Мой милый, поздно брать уроки бокса,
когда из всех щелей, из-за гардин
ползет мурло, сошедшее с картин
злосчастного Иеронима Босха.
Пора нажать на газ, но нет искры.
Потушен свет, отключены мобилы.
Пора забыть всех тех, что нас любили,
взойдя на новый уровень игры.
Вокруг галдят на незнакомой мове,
и пусть всему виной разрыв-трава,
но там, где лязгнул створками трамвай,
всплывает сообщение "Game over".
Я обречен идти под дождем, смывающим грим, пока другие благоразумно прячутся под козырьками парадных, отпуская слоеные шуточки мне вслед. Ах, если б я имел пару чудесных газельих ресниц, чтобы томно повести ими в сторону надвигающейся беды.
Неравномерно намокшие волосы; лицо, слишком долго не бывшее в употреблении и оттого потускневшее, как оловянная посуда - нет, положительно, в таком виде нельзя подходить к прилавку. Прилавок уважает лишь того, кто умеет в нужный момент показать спину. Прилавок, спасибо Теодору Драйзеру, не приемлет суеты, томления духа, выворачиванья кошелька брюхом наружу. Лишь посвященным открывает прилавок свои сокровища: кроличьи тушки с молитвенно сложенными лапками, серебряные ложечки, уворованные в детстве из бабкиного буфета, прошлогоднее выцветшее конфетти. Наверное, все-таки стоит выйти вон, стать под карниз, отнюдь не спасающий от прихотливых дождевых струй, закурить сигарету из пачки, потерянной неделю тому назад, и помянуть чью-нибудь особенно паскудную душу.
Мне хочется признаться в смертном грехе. Однажды, уже дважды переболев страхом, разговорился с незнакомцем, одетым в несвежий докторский халат. Он смотрел на меня добрыми, широко расставленными, как ноги малолетней шлюхи, глазами. У него было усталое и чуточку горделивое лицо человека, который при жизни много мучил других.
Я поставил таймер на половину седьмого и начал лгать. Я рассказал ему о женщине, с которой мы жили долго и счастливо и умерли в один день. Это случилось в безымянном индийском штате из тех, что по большей части населены мелкими, злобноватыми богами, июньским утром, на переправе через мутную болтливую реку. Переполненный рейсовый автобус не успел разминуться с бетономешалкой. И долго еще после нашей смерти клочок земли, отобранный у жадных соседей-браминов, приносил неслыханные урожаи сладких бататов, а с балкона нашего загородного дома разлетался на все стороны света сигарный пепел.
Я бы мог лгать бесконечно, но проснулся со вкусом небывалого, роскошно бессмысленного сновидения в пересохшем рту. Я поклялся запомнить его, чего бы мне это ни стоило, но забыл все, показанное мне, пока переворачивал подушку заплаканной щекой вниз.
Сын мой. Теперь я знаю ангелов по именам. Когда ты топчешь мое лицо ногами, слепленными из теплого одушевленного воска, я вспоминаю бесцеремонность Иова. Не гневи молитвами Господа своего. Выключай свет, выходя из комнаты, заведомо населенной бесами. Будь высокомерен с друзьями, с врагами же - горяч и чистосердечен.
Раньше я боялся банальных сравнений. Теперь они приходят ко мне толпами, стаями, львиными прайдами. Они взыскуют моей девичьей крови. И теперь я могу это сказать: да, время уносит меня, уносит, как теплое пиво. Да, мне грустно до слез. Кто-то сказал: когда ты произносишь слово "грустно", у тебя просто нет настоящих слов. Да, Господь индульгирующий - их нет. Их не было вообще. Не отврати лица Твоего - я вполне готов к невербальному общению с тротуарами и афишными тумбами.
Но: луна одинока. Но: никто не сказал об одиночестве солнца. Все это - перевод на русский с подземельного. Мне нравится этот ломаный, озирающийся язык. Мой стиль не назовешь органичным - он скорее кремнийорганичен. Сверкающие инородные вкрапления в скучной породе общих мест. Круглый глаз рептилии, оценивающий расстояние до жертвы и целесообразность броска. Спасибо, Господь плачущий, за то, что Ты оставлял меня время от времени. И не ангелы, но дивные добросердечные шлюхи с обложек "Эротикона" подхватят меня под руки и вознесут на седьмое небо. А может быть, я просто уеду к себе, в Большие Пещеры - кормить печку-буржуйку штучной облицовочной планкой, беседовать под бражку с удавленником Олегом Желткевичем по прозвищу Адольф и слушать, как ночи напролет колотятся о землю крупные, припорошенные сизым холодком ягоды тёрна.
Александр Степанович Пушкин платят за свет. Каждый месяц с абонентской книжкой выстаивают неспокойную очередь в сберкассе по Чистякова, 15. Очередь движется не столь медленно, сколь убийственно. Две мамаши в одинаковых синтетических шубах получают пособие на пятерых детей - они сестры и давным-давно перепутали своих мужчин.
Гаже очереди в сберкассе только оперетта. Люди, люди, странная у вас привычка - бить изо всех сил в ладоши, если что-то нравится. Не смотрели бы вы мне в глаза, люди - мои глаза слишком полны слез. Сворачивайте, сворачивайте в сторону, иначе лишитесь сна, аппетита и надежды. Во мне небольшая душа ручной работы и шестьдесят килограмм сожалений об ошибках, которых не совершил. Александр Семенович в последнее время ощущают себя даже не коктейлем - так себе, аперитивом каким-нибудь сраным. Иногда они встречают Венедикта Венедиктовича - те только что высказали невнимательному человечеству все, что они о нем думают, и теперь идут прочь походкой одновременно летящей и суетливой. Александр Савельевич ловят коллегу за пуговицу, притягивают к себе, уважительно внюхиваются в аккуратную трехдневную щетину:
- Что же вы это, Венедикт Венедиктович, милый. И мертвый не просыхаете?
На что Венедикт Венедиктович отвечают знаменито и резонно:
- А что я вам, бляди, лютик разве, чтобы просыхать?
Мир, если смотреть на него из очереди в сберкассу, забавен, как снег сквозь слезы. Александр, слава Тебе, Господи, Степанович никогда стишками не баловались, но сейчас и они запросто сочинили б - оду лифту, например. Что-нибудь этакое. О, мой единственный верный друг. Ты принимал меня в свои полированные недра, когда я уже и вякнуть не мог. Ты избавлял меня от подлой тирании лестниц - меня, с некоторых пор принципиально возвращающегося из гостей на четвереньках. Сколько раз я мочился в твои доброжелательные красные углы. Скольких баб не поимел в твоих четырех движущихся стенах и т.д.
Нечаянный опыт белого стихосложения на вкус напоминает новогодний салат, из которого вдруг выуживаешь жесткий женский волос.
Да, к старости становишься болтлив и забывчив - слишком много внутренних собеседников. Ап-пазвольте, я вас перебью - все ваше дрянное назойливое племя перебью нахер.
Александр Самойлович платят за свет. Они также смутно, но беспрекословно ответственны за: отключения горячей воды, гибель Атлантиды, случайные связи, перинатальные травмы, солдатские слезы. Mon Dieu, все это скучно, как четверговые обеды у слепца Строганова. Моя любимая книга - "Словарь трудностей русского языка". Смотри, я весь на одной странице: исклеванный - исковерканный - искромсанный - искрошенный - испиленный - исполосованный - иссеченный - истерзанный - истолченный - исхлестанный - истекший. Следующая жизнь, полагаю, будет столь же напряженной и плодотворной. Стану каким-нибудь опоссумом.
Кого мне действительно жаль - так это Белку со Стрелкой. Люди, вы зашвырнули несчастных дворняг задыхаться на враждебной орбите, не спросив согласия, не взяв расписки. А я - чем я отличаюсь от них? Только тем, что догадываюсь о своей участи.
Очередь медленно движется к окошку кассира. Александр Сергеевич щурятся, щиплют эспаньолку, хотят зевнуть, пропускают вперед поддатого Деда Мороза.
Так мы звали его в детстве. Он подволакивал ногу и шепелявил. Был тих и безответен, но на прозвище обижался, мог схватить камень и кинуть в голову. Раз в полгода мать отправляла его в психушку. Это называлось - "лечь на стационар". Оттуда он возвращался побитый и задумчивый.
Я ждал женщину на набережной, усеянной семечной шелухой. Мы познакомились по телефону. Я пил и скучал и от нечего делать набрал случайный номер. Мы договорились о встрече. Я не знал, как она выглядит, и поэтому напряженно вглядывался в лица, ловя отблеск такого же напряженного интереса.
Я не заметил, как подошел Саша Умный, подволакивая ногу и кривясь всем телом набок. Он нисколько не изменился. Как и десять лет назад, его можно было принять за пьяного. Он был рад встрече.
Саша Умный рассказал мне о том, как прожил год с молодой дэцэпешницей, а потом она ушла к пузатому психу. Саша рассказывал мне это так, будто мы расстались позавчера, будто я лично знаю всех персонажей его шепелявой истории. Он горячился и размахивал руками. Люди, идущие мимо, наверняка думали, что он сильно пьян.
Он ушел, когда почувствовал, что мешает мне высматривать мою женщину. Я знал ее только по голосу. Из этого голоса - низковатого, пахнувшего простоквашей и веснушками - мне предстояло слепить ее всю, с головы до ног, с ключицами, запястьями, грудью и ложбинкой между лопаток, там, где застежка.
Я знал, что все, сказанное нами в этот вечер, будет ложью. Когда она все-таки пришла, мои губы сказали: ты точно такая, как я тебя представлял - и это было первой и самой страшной ложью.
Мы пили пиво, усевшись на скамейке спиной к площади, где грохотал передвижной цирк-аттракцион. Было ощущение, что мы на перроне железнодорожного вокзала. Мы перекрикивались через стену грохота.
Три часа спустя я посадил ее на автобус. Единственное, что я запомнил - на ее ногтях были нарисованы полевые цветы, а спина и вправду вся усеяна веснушками. Я расстался с ней, как с сестрой, которую провожал далеко-далеко. Я сказал ей: береги себя - и поцеловал в волосы.
Я выпил теплой водки на пристани. Закуривая, я почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Это был Саша Умный. Смотри, сказал он и показал рукой вверх. На крыше речного вокзала сидел белый голубь. Казалось, он вобрал в себя весь свет, который бы отпущен этому городу и этому дню. Саша Умный приплясывал от возбуждения. Это судьба, повторял он, судьба дает добро. Пена с его губ летела мне в лицо.
Подошла моя маршрутка. Трясясь на заднем сиденье, я отчетливо видел себя со стороны - немолодой человек в поисках маленького счастья, в костюме ценой в полторы зарплаты, с привычной ложью на губах и грустью на дне зрачков - и думал о том, что у каждого из нас на самом деле две души, и чуть одна короче другой, и вот мы припадаем на эту короткую душу при ходьбе.
Весь день над городом реял тополиный пух, а ночью под окнами шатались пьяные нетвердые голоса.
Богов злился, вертя подушку. Обе ее стороны были влажны и равномерно нагреты. Внизу, в кустах пыльной сирени, два высоких угреватых голоса щупали третий - вертлявый, с косичками. Где-то ломали штакетник. Где-то сыпались стекла. Звездочка из созвездия Волопаса спикировала на подоконник и чинно уселась, свесив босые ноги.
- а нннеее мммаррооозь мммеееннняяяяяаааа... -
ударило снизу. Звездочка наморщила нос.
- ...а я ему говорю, Иваныч, ты так больше не говори, а то, как говорится, не вышел бы такой разговор, - жаловался приземистый, с зачесанными на лысину взмокшими прядями, голос другому - накрашенному, с сумочкой на отлете.
Богов со стоном перевернулся на живот и замер. Под плоским блином подушки щека ощутила что-то твердое, упоительно прохладное.
Штуцер. Самый обыкновенный серийный штуцер-аннигилятор. В зловонных зарослях планеты Юдифь ими отстреливают квазирогов и гигантских хищных ослобыков.
- И вовсе неправильно: обниму жену, напою коня, - вмешался до сих пор молчавший очкастый голос на каблучках.
Такой вот штуцер своим лучом запросто разрезает пополам квазирожью тушу. Богов вздохнул и зачем-то перекрестился.
- Э, Наталка. Сама петь не поёшь, так не порть другим удовольствие, - этот голос был плечистым, сиплым, имел условную судимость.
- ...а он мне говорит: уж сколько раз переговорено, как говорится, подумай, что люди скажут, - старался тот, низенький, с лысиной. Носки у него были несвежие, отметил Богов, высовываясь по пояс из окна.
- ...а я ему говорю: Иваныч...
- ...э, народ. А давай эту грянем, про бойца...
- ...и вовсе неправильно...
...Внизу, на выжженном пятачке, было тихо. Пахло шашлыком. Белела дамская лакированная сумочка. Посверкивали осколки очков.
Гостья из созвездия Волопаса горестно покачала головой.
- Брысь, полуночница, - жестами показал ей Богов и выгнал в форточку. Не успел он коснуться щекой подушки, как откуда-то выпрыгнула симпатичная кудрявая овечка. За ней - вторая, точь-в-точь такая же. Потом - третья... "Долли ты моя, Долличка", умилился Богов и нырнул в беззвучную карамельную мглу.
И известно было соседям,
что он просто-напросто дьявол. Гумилев
"...старательный пейзаж, будто написанный кем-то из маленьких голландцев, такой причесанный и -"
Тут кто-то размозжил ей голову.
Да, на семи холмах. Один из них - Палатинский; названия других мне неизвестны, и это уже повод для сожалений. Полагаю, именно за это я и получил третьего дня сорок шпицрутенов. Потом я смотрел сквозь пуленепробиваемый пластик куда-то в тусклый серый мир - мир дэвов по "Бардо тхёдол" - и вяло ускользал от дискуссии с намарафеченным трупом по имени Антон. Его била разномастная дрожь отходняка. Он хотел поменяться со мной обувью. Он был обут в шикарные лаковые коры на босу ногу. Его взяли в этих корах посреди февраля, когда он выносил из хаты кухонный гарнитур.
- Ну че, боговый, посвистим или говорить будем?
Наутро мне предъявили обвинение. Я был признан горячим ветром, приносящим пожар в дом своих друзей. Пока мне зачитывали формулировку, в конце коридора, в окне, на три четверти заваленном битым кирпичом, синело ярко и бесстыже, как синеет только в июне в четверть девятого утра, за пять минут до бомбежки. За порогом дежурной части меня встретил оплеухой заждавшийся братец-февраль. Глубокая небесная синь оказалась куском свежеокрашенной стены.
Занимая у сестры полтинник на опохмел, я подумал: негоже превращать жизнь в литературу. Я чувствовал хорошее гриппозное вдохновение. Король Саудовской Аравии в телефонном разговоре бегло выразил мне соболезнования по поводу прогрессирующей слепоты моей бабушки Александры, а также сообщил прогноз погоды: в Верхней Орде минус семнадцать, в Белой Орде до десяти ниже нуля, местами небольшие осадки, в Хазарском каганате вновь паводок и нашествие саранчи.
А боги, боясь атмосферного электричества, жались к земле, как собаки.
Я ехал из этой страны, расписанной под Гжель, забывая названия станций. Мой долг в вагоне-ресторане у вежливого бармена-осетина с университетским значком достиг анекдотических размеров. На каждой станции я покупал замысловатые народные поделки и вареный картофель, хранимый обычно под юбкой торговки. На границе с Дуркестаном таможенники угостили меня пивом, которое, если облить им низенькую дубовую скамеечку, липнет к жопе сквозь кожаные штаны. Мой гипотетический тесть, широко расставив четыре руки, провозгласил затейливый тост за восстановление Вавилонской башни.
Меня отвели на берег реки. Семь дней я питался козлиным мясом, сваренным в молоке. Меня кормила безмужняя старуха, подавая куски на конце палки. Человек, обремененный опытом рифмованных сновидений, обмотал мои запястья узкими кровоточащими полосками только что снятой шкуры. Мы поймали кукушку, вынули из нее сердце, разрезали на семь частей и съели, причем седьмая часть тут же ушла в землю. Я лег спать под большим деревом, чтобы наутро проснуться шаманом. В противном случае меня просто-напросто унесло бы рекой.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
