Наши проекты Обратная связь

П О И С К

ЗОЛОТОЕ  ДНО

Книга первая

(Окончание)

ЗАМЕТКА ИЗ ГАЗЕТЫ "СВЕТ САЯН":

ТАК ДЕРЖАТЬ!

КОЛЛЕКТИВ ГИДРОСТРОИТЕЛЕЙ ПРОДЕЛАЛ БОЛЬШУЮ РАБОТУ ПО СОЗДАНИЮ И ОТЛАДКЕ УНИКАЛЬНОГО В НАШЕЙ СТРАНЕ БЕТОННОГО ЗАВОДА ЦИКЛИЧНОГО ДЕЙСТВИЯ. РУКОВОДИТ ЕГО КОЛЛЕКТИВОМ И.М.ИВКИН.

- ЗДЕШНИЙ БЕТОННЫЙ НЕ ИДЕТ НИ В КАКОЕ СРАВНЕНИЕ СО СВЕТОГРАДСКИМ, - ГОВОРИТ ИГОРЬ МИХАЙЛОВИЧ. - ТАМ ИМЕЛОСЬ ВСЕГО 6 БЕТОНОСМЕСИТЕЛЕЙ МОЩНОСТЬЮ 1200 ЛИТРОВ КАЖДЫЙ. ЗДЕСЬ ИХ 16, А ЕМКОСТЬ КАЖДОГО 2400 ЛИТРОВ. СТРОЙКЕ НУЖЕН БЕТОН, ОСОБЕННО В НЫНЕШНИХ УСЛОВИЯХ, ПРИ ВЫСОКИХ ВЗЯТЫХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВАХ... И МЫ ЕГО ДАЕМ!

50 ТЫСЯЧ КУБОМЕТРОВ БЕТОНА - ТАКОВА СЕГОДНЯ МЕСЯЧНАЯ ПОТРЕБЛЯЕМОСТЬ ТОЛЬКО УОС Ю.С.Г. ЭТО НЕ СЧИТАЯ СТРОИТЕЛЬСТВА ЖИЛЬЯ, ПРОМЫШЛЕННОЙ БАЗЫ... СКОРО НА ЗАВОДЕ БУДЕТ ВВЕДЕНА В СТРОЙ ТРЕТЬЯ СЕКЦИЯ, ОСНОВАННАЯ НА РАДИОЭЛЕКТРОННОЙ СХЕМЕ.

- ЗДЕСЬ БОЛЬШАЯ ЗАСЛУГА ЛЕНИНГРАДСКИХ ПРОЕКТИРОВЩИКОВ И НАЛАДЧИКОВ, - УЛЫБАЕТСЯ И.М.ИВКИН. - НО И НАШИ ЛЮДИ НЕ ПОДКАЧАЛИ - ЭЛЕКТРИКИ, ОПЕРАТОРЫ... СКОРО СТРОЙКА БУДЕТ ПОЛУЧАТЬ БЕТОН ДЕСЯТИ МАРОК!

ВИТАЛИЙ УБИЕННЫХ

(Отсутствуют судя по нумерации 22 страницы - Р.С.)

И с этого дня повадилась Таня ходить в кино после работы. В клубе не так холодно, как на улице, и никто не пристает.

Однажды она вернулась после двухсерийного фильма в двенадцатом часу ночи - а в общежитии девушки еще не спят, пьют чай, за столом вместе с Людой-хакаской и Людой-курносой сидит шикарная молодая женщина в желтой с красными цветами шали, в расстегнутой, полосатой, как зебра, синтетической шубе, в сапогах на платформе. Улыбнулась крашеными губами, намалеванными глазами шально сверкнула.

- И где же ты, сеструха, шарашишься? Уж думали, спать не придешь...

- Верка!.. - обомлела Таня и бросилась обнимать всю холодную сестру. - Веруня... - И заплакала, зубы застучали от непереносимой обиды за себя, она тискала сестру и прятала лицо у нее на груди.

- Что ты, что ты?.. - испуганно шептала Вера. - Я его найду! Где он? Мне сам Васильев поможет!

При этой фамилии Таня еще горше заревела. Обе Люды тихонько вышли из комнаты. Вера грубым голосом поносила мужчин, этих негодяев, обманщиков, в которых ничего хорошего, кроме щетины - приятно колется. Она хохотала, пытаясь рассмешить Таню... и наконец, младшая сестренка успокоилась, кротко опустила ресницы, руки сложила на коленях.

- Рассказывай! - приказала шепотом Вера. - Ну да ладно, я и так все знаю! - Она утерла Тане платком губы и нос, картинно закурила. - А я вот приехала - надоел Вовка, смотрит как "Христос воскрес", хочу соленого. Еще не старая, чего мне на полатях сидеть и с детьми нянькаться? Успею, верно?

Она говорила быстро и много, рассказывала, как мать ее провожала, вот, пирожки испекла, малость пережгла в печи, да ничего. Подруги Танины ей понравились, больше Люда-хакасочка, а у Люды-украинки на кофте неоторванная бирка, оказывается, ее знакомая Ася в промтоварном магазине работает, дала поносить кофту, и сама тоже носит английскую, просила только не сорвать лакированную картонку...

- Ну и бабы! - весело злилась Вера. - У нас бы за такие штуки шары им выцарапали... Здесь, видать, самый сброд.

На что Таня начала тихо возражать, что народ хороший, романтики, что, конечно, есть и такие, как Люда, подруга "вампира", что Таня и знать не знала про магазинную бирку, а то бы отчитала... И вдруг, смелея, начала врать, чтобы как-то скрасить первые минуты встречи с сестрой, за которые ей теперь стало стыдно:

- А я с другим парнем познакомилась... он грек... зовут Костя... - Врала точно по фильму. - Только он больной... у него белокровие...

Вера, ахая, слушала, всплескивала руками, но в ее глазах Тане почудилось сострадание, и Таня снова заплакала, правда, на этот раз бессильно и тихо.

- Ты ложись, - сказала Вера. - Устала ты, брат. - Она помогла сестренке раздеться, накрыла двумя одеялами. - А я у вас договорилась жить. Хорошо нам тут вместе будет... Ага?

Таня, кивнув, накрылась с головой одеялом. Обида зудела во всем теле. "Господи, какой позор! Что мне делать? Она старше меня, крепче, всегда поможет, но почему же я не радуюсь?.."

Эту ночь она толком не спала. Утром поднялась раньше всех, посмотрела на на уверенное лицо спящей Веры с родинкой возле левого уголочка рта, подумала: "Нет, я не смогу каждый день говорить с тобой. Прости меня, милая. Я, конечно, дура. Но не надо мне твоей жалости".

Уехала в котлован, вечером, не заходя в общежитие, пошла в кино, в кирзовых сапогах, в фуфайке, вернулась в свою комнату заполночъ, когда девушки уже спали. И так продолжалось несколько дней. Но однажды утром Вера ее разбудила, за окнами клубился лиловый сумрак, горел сиротливый желтый фонарь на берегу.

- Ты чего?... - шопотом стала допытываться Вера, подсаживаясь к Тане на койку. - Меня, что ли, избегаешь?

Таня, притворяясь, что толком не проснулась, пробормотала:

- Ве-ерка... брось, а?.. Дай поспать. - Но увидев, что это не поможет, горестно вздохнула. - Не могу я тебе объяснить. Ну, ладно. Видишь ли... Тут девочка одна должна приехать... Людкина подруга, хакасочки... они вместе выросли. А тут ты... Конечно, Люда молчит, но я-то вижу - страдает... они вместе хотели жить.

Вера молча смотрела сверху вниз на сестру, у Тани ноги похолодели, но она таким же спокойным голосом продолжала врать:

- Мы можем вместе уйти... в другое общежитие... в мраморный поселок... Правда, ездить далеко, ты-то куда решила устраиваться?

Вера тихо спросила:

- А впятером нельзя?

- Можно. Да ругаются... - Таня уже готова была заплакать, обнять, исцеловать Веру, чтобы простила, всё в шутку обратить, но, Вера, кажется, ничего дурного не заподозрила, поверила. - Но хочешь - я поговорю с тетей Раей?

Вера погладила сестренку по голове, грустно улыбнулась. Серые ее глаза - светлее, чем у Тани, может быть, из-за подтушеванных ресниц - моргнули над Таней, и Таня встревоженно подумала: "А вдруг поняла меня?.. И никогда не простит?.." Она схватила сестру за руку, пробормотала:

- Вер, Вер... а меня гадать научили... Конечно, глупость, пережиток... но хочешь? - Не дожидаясь ответа, повела пальчиком по жесткой ладони Веры. - Тебя ждет счастье, моя золотая. Вот эта линия... Тебя ждет семьдесят лет счастья... и червонный король по тебе сохнет...

Вера оскалилась, как парень. Общежитие еще спало, только слышно было, как за стеной у кого-то глухо грянут гимн. Говорит Москва. Шесть часов утра.

- Сохнет... - продолжала Таня. - Но есть и другой... черный король... ищет тебя... но подойти не может...

- Почему? - смеясь, спросила Вера. - Ерунда это. А вот Васильев у вас - мужчина. Искренний. О чем ни спросишь - искренний. И знаешь, он очень несчастный!

Кивая, Таня прижала к щеке ее руку с длинными красными ногтями...

К счастью, днем старшая сестра не стала расспрашивать таниных подруг, можно ли поставить пятую койку в комнату, сама перебралась в общежитие мраморного поселка. Иногда все-таки появлялась на стройке. Когда ей встретился бригадир Хрустов на костылях, она обругала его последними словами. Хорошо еще, Таня рядом оказалась - еле сестру увела. Но зато сама через полчаса один на один встретилась с Левушкой.

Он брел, шатаясь, с перевязанной левой рукой. А как упал возле ее ног, и костыли со стуком разлетелись, в стороны, сердце у Тани повернулось. Таня, забывшись, обняла его, завсхлипывала, дурочка. А он издевался, разглагольствовал о физике, лампочках и производительности труда.

Может, правда, за Бойцова замуж выйти - и уехать на Ангару? Он хороший, честный, очень добрый. Очень похож на будущего дедушку. Как раз перед тем, как увидеть Хрустова на костылях, Таня встретила его на автобусной остановке в котловане. То ли они парни друг за дружкой ходят, следят, то ли у судьбы такие совпадения.

- Тань, - хмуро позвал из вечерних сумерек Бойцов.

- Че, фокусник? - тут же узнала его Таня. Автобуса не было.

- Избегаешь?

Мимо шли парни из бригады - Серега и Леха-пропеллер. Наверое, поэтому Таня, подражая сестре, нарочно громко ответила:

- Как же избегаю?! Петушок мой краснокрылый? Вот же я! Можешь поцеловать, - и показала пальцем на щеку. - вот сюда! Или сюда. - Нажала пальчиком в другую щеку. И чего играла с огнем, балда библиотечная? - Ну?

Бойцов стоял, не шевелясь.

Парни прошли, Таня мягко сказала:

- Ну, прочти стишок.

- Нет, - ответил Алексей.

- Почему?!

- Не по правде все это, - хмуро ответил Бойцов. - Я же вижу.

Таня разозлилась.

- А чё ты еще видишь? Ты чё, рентгеном работаешь? Чё пристал? Привез дуру-девку - и проходу не даешь?! Никого я не люблю! Отстань! - снова мимо шли парни из бригады Хрустова - Борис и еще один - в красной куртке, он махнул рукой Алексею, тот не ответил, трагически вскинул одну бровь выше другой и так стоял. - Ну, хочешь - целуй! - Она снова ткнула пальцем в стынущую от мороза щеку. - Боишься?!

Бойцов потупился.

- Тань... ну чё ты?.. - И вдруг словно гвоздик к магниту, потянулся к ней.

- Дурак, что ли?! - Таня отвернулась, прикусив губу. Разогнала ладошкой запах табака перед собой. - Шуток не понимает! Господи, за что же мне так не везет?.. - Ей стало горько и не до игры в кошки-мышки с Алешей. Она закрыла варежкой нос. Плакать сильно было нельзя - ресницы на морозе отломятся. И все равно она плакала. В груди было темно.

- Танечка... Ты плачешь? Танюша?.. - Бойцов ходил вокруг нее, вздыхая и растерянно хлопая руками по бокам, не зная, что придумать. - Тань... а ты в детстве прыгала со скакалкой?

- Чё?

- В детстве со скакалкой прыгала?

- Ну, прыгала...

- Я почему спрашиваю. Однажды наши девчонки прыгали... это еще в детстве было... я подошел сзади, нос вытянул, стою. Это они ловко! И меня вдруг ка-ак зацепят по носу бечевкой - снизу вверх! Вот и стал на всю жизнь курносый, посмотри.

Таня, кривясь от стыда и слез, пытаясь улыбнуться, смотрела на Алексея. "Чего тебе от меня надо? Любишь, что ли?"

- Никакой не курносый... глупый ты, Леша! Ничего не понимаешь...

- Конечно, - обиделся мгновенно Бойцов. Черная мохнатая бровь еще выше вскинулась. - Куда мне понять, с моим неполным образованием. Гегеля не читал. Зато мои стихи в "Комсомолке" напечатали. А одно не напечатали, а оно лучшее.

- Какое?

- Я душу устал выставлять напоказ. Отдав предпочтенье иронии, смеху, Опять задыхаюсь, как водолаз, Которому шланг пережали сверху. А кто надо мною? Кто наверху?..

Ну и так далее. Видно, не актуально.

Они помолчали. Таня шмыгала носом, ковыряла сапогом снег.

- Таня... - тихо шепнул Алексей. - Он тебя обманул. Перед всеми, можно сказать, высмеял. Поехали на Ангару, а? - Таня не отвечала. - Я тебе товарищем буду. В обиду не дам. А если влюбишься в кого... ну, йелки, сватом буду!

Таня печально вздохнула.

- Что ты, Лешенька... куда-а? - Она посмотрела на него ласково. - И так уж забралась. Это, наверное, у чёрта на куличках?

- Да рядом! На козе можно доскакать! Столько же от твоего дома, тыща километров... только на восток!

Таня медленно покачала головой. Она сама не знала, почему не хочет уехать. Разницы нет, где жить без любви, без радости. Правда, здесь мучает двусмысленное ее положение: все на ГЭС знают, как она появилась с чемоданами, искала знаменитого строителя Хрустова... "Из гордости не уеду! Выстою! Только Верка бы душу не бередила... Ах, зачем она-то приехала?!"

Шли дни, бригада Хрустова лепила щит на тридцать седьмой секции, Хрустов и Таня демонстративно были друг с другом на "вы". А в поселке при встрече лоб в лоб даже и не здоровались. Таня где-то вычитала стихи и повторяла их ночью про себя, ожесточенно вызывая перед глазами образ Левушки:

Станешь каяться, станешь плакаться - золотая слеза не скатится! Волна с песка - с меня тоска. Лицом бела - и любовь как не была! Этим словам моим ключ и замок, ключ в воду - где ни дна, ни броду!..

Однажды после работы ей сказали, что в общежитии снова видели ее сестру, и Таня прямиком пробежала в кино. Она истосковалась по Веруне, но боялась встречи с ней, боялась - будет ругать, учить, жаркий стыд окатывал. "Почему я ее избегаю? А если маме напишет? Я хочу, как лучше, работаю, мужскую работу делаю. Молчу, терплю..."

Таня смотрела на экран, на экране тоже что-то строили, но там герои бегали с веселыми песнями по железным лесам, плясали на бульдозерах, и все время смеялись, белозубые, вымазанные чем-то черным, словно дегтем умылись. И шли в ЗАГС. "Не совестно тебе? Только об одном и думаешь! Вон революционерки - замуж не выходили. Отдавали всю силу души революции. И ты отдавай - ГЭС. Но... нельзя одной-одинокой все время ходить среди тысяч парней. Жутковато. Любой обидит. А почему непременно обидит? Хороших людей девяносто девять процентов. И зачем непременно замуж выходить? Я же Левушку люблю. Пусть буду страдать, останусь одна. Увяну, как ромашка. Пусть другие прибегают смотреть, недоумевают - а я увяну! Мне сейчас двадцать лет. Сколько же мне увядать? Лет пять? А там уже старуха. Как это у Пушкина:

И может быть, на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной".

Таня вышла из кино расстроенная. Она забыла, что надо горбиться, чтобы к ней не приставали. Она боялась условно-освобожденных, "условников" или, как их называют в Сибири, "химиков". В последнее время много понаехало. Поэтому, когда ее фамильярно потрогали по плечу, она вскрикнула.

Но это оказался толстый, добродушный Валеваха со своей женой. Они смеялись, глядя на Таню. Она проработала у Валевахи в бригаде всего неделю - и ее перевели к Хрустову.

- Ой, изменница! - Валеваха шутливо облапил бывщую работницу. - Що не веселая? Идем к нам у гости?

Таня неожиданно согласилась. Этот грузный дядька ей нравился - простой, забавный...

(Вырвано листов 5 - Р.С.)

...у нас так принято.

Тане было смертельно стыдно, но как не взять?.. кивнула и, торопясь, побыстрее вышла. Она оказалась на улице, под черными соснами, на синем снегу, с черными тенями от стволов сосен. Она понюхала пакет - конечно, пирожки, куски мяса, хотела выбросить - стала себя ругать: "Сама нажралась, дура, а девчонок угостить не хочешь? Неси".

- Мещане, - повторила шопотом Таня. - Мещане. Мещане. Мещане.

Она брела, шатаясь, по улице к своему общежитию. Она не была так уж хмельна - устала, ослабела от еды и покоя. "Ничего, завтра снова сожмусь в пружину и жить буду!"

Постояла у входа в общежитие, глубоко вдыхая ночной студеный воздух. Луна светила бешено прямо ей в лицо. "Мещане! Мещане! Если мы с Левушкой будем когда-нибудь вместе жить - у нас будут голые стены. Стол и два стула. И больше ничего! Спать - в гамаках. Подвесим на гвоздях и качаться будем!"

Дежурная тетенька пропустила Таню, и она прошла в свою комнату. Девушки лежали в койках, но свет еще не гасили.

- Где была? - спросила Люда-хакаска. - Ой, однако, что она принесла.

Таня высыпала на стол пирожки, конфеты, мясо в целлофане:

- Кушайте! - И вдруг, сама не понимая себя, закричала на Люду-курносую. - А тебе не стыдно?! Как тебе не стыдно? Потом твою кофту продадут - и человек наденет надеванное! Не стыдно?.. Мерзость! И еще хочешь со своим вампиром стройку бросить? Мерзость!

Не раздеваясь, упала на кровать и закрыла голову подушкой. Люда всхлипнула и тоже накрылась с головой. Девушки так и не притронулись к подаркам...

Через полчаса, уже успокоившись, Таня стала теребить их, упрашивала встать и поесть, но девушки притворились спящими. Таня выключила свет.

"Какая же я плохая... - думала она с горечью. - Неужели такой и останусь? Как, наверное, они сегодня меня не любят! Пришла откуда-то - сытая, румяная - и другим настроение испортила... господи, что делать? Люда со своим Васькой на Север хочет уехать. А если и мне уехать? Там, наверное, вообще нет девчонок? Вот, наверное, здорово, когда из-за тебя парни дерутся? - И Таню передернуло от этих мыслей. - Фу, какая же ты самочка! Еще не испытала любви, а уже настоящая самочка. Толстой был прав. Он тебя насквозь увидел из своего девятнадцатого столетия. Нет, нет... - клятвенно зашептала Таня. - Только работа. Бетон, полтора плана каждый день. Усохну. Пожелтею. Буду страшная ходить, как ведьма. Кожаную юбку куплю. Спохватится, будет в ногах валяться - а поздно, счастье было так возможно! Так близко!.."

Утром подруги помирились, вместе поели и поехали в котлован.

- Я не сержусь на тебя, - вздохнула Люда-курносая, завязывая на подбородке лямки черной кроличьей шапки. - Мне самой противно... И Васька противен... Только боюсь я - буду я кому нужна после него?

- Будешь, - строго подтвердила хакаска. - Смотри их сколько!

В автобусе вокруг них сидели парни, смуглые, плечистые, от них пахло табаком, сапожной ваксой. Они ехали лихорадочно наращивать плотину, они ехали, чтобы выстоять перед вспухающей громадой Зинтата. Но какие бы тяжкие и грозные труды их не ожидали, они с бравым видом косились на девушек, подмигивали, и девушки выскочили из автобуса первыми - им уступили это право...

Миновало двадцать дней апреля. Дни резко потеплели. С каменных откосов лились ручьи, над дорогой вдоль Зинтата к утру повисали седые грабли застывших водопадов. Солнце сверкало в стеклах кранов и машин, дробилось в очках и мокром щебне. Вечерние сумерки стали долгими, как задержанное от счастья дыхание, на оттаявших южных склонах сопок паслись лошадки, щипали прошлогоднюю травку. Скалолаз и водолаз Головешкин подарил Танечке кустик багульника, она поставила его в бутылку из-под кефира - и тут же он расцвел нежно-сиреневым цветом...

Близился преждевременный ледоход. Близилось грандиозное испытание плотины, испытание тысячи людей. Таня видела, как бегает по стройке начальство - молчаливый желтый Васильев, мрачный величественный Титов, криво улыбающийся Понькин. Они размахивали руками, озирались, что-то прикидывали..

Рядом с тем участком, где работала бригада Хрустова, на столбах тридцать пятой секции монтажники начали было разбирать второй, бездействующий кран КБГС, но последовал приказ Васильева: "Пока не трогать!"

Приостановили строительство эстакады над плотиной - повисла черная ферма, выступая из правобережной скалы, как кусок взорванного моста.

Не хватало бетона. Бетонный завод, говорят, работал на пределе возможного. Из-за бетона ссорились прорабы и бригадиры. Ссорились и из-за многого другого: анкеров, шпилек, досок, брезента, вибраторов... Нечто опасное и темное подгоняло стройку.

Гора льда перед гребенкой плотины и дамбой, отгораживающей котлован, поднялась высоко - почти вровень. Ночью забереги не замерзали, потому что ледовое поле двигалось, пощелкивало, дышало, вороны собирались и кружали над черной водой. Солнце грело так, что днем в блоках выключали калориферы, крыши были не нужны и парни работали, скинув рубахи. Знай загорай да сыпь бетон, пока не завоют сирены и народ не повезут прочь.

Девушкам не советуют работать с вибраторами, но Таня с Людой-хакаской по очереди таскали это крестообразное чудовище на шланге. Таня уже знала: бетон капризный, если слишком долго вибрировать, он расслоится, а если мало - останутся раковины...

Бригада Хрустова сколотила огромные деревянные щиты, изогнутые, как стенка бочки, заполнила пространство между ними железной паутиной, и сюда валили жидкий бетон, как в прорву. Бадью приходилось подавать все выше и выше, кран подогнали ближе к блоку, и тут случилась неприятность: то ли молодые ребята не доглядели, то ли сам машинист УЗТМ зазевался - при переезде кран сошел с деревянных плашек, и гусеницы искрошили бетон. В который раз такая беда! А кран, кстати, стоял на старом блоке Валевахи.

Таня еще не видела Хрустова таким обозленным, он орал на всех, он охрип:

- Очковые змеи! Куда смотрели?! - схватил лом, кивнул Сереге Никонову, Борису - и они сбежали по лестнице на нижнюю площадку, к крану. - Если Андрей увидит - рассвистит по стройке, как соловей!..

УЗТМ отогнали на первоначальную позицию, плашки откинули, опилки разгребли - и принялись в скором темпе выбирать треснутую массу. Времени и без этого нет! А тут на' тебе - дополнительная работа. Заново придется бетонировать выбитый участок, тщательно затирать, а как схватится масса - сыпать опилки, укладывать плашки. Хрустов руками без рукавиц собирал осколки - и грозил кулаком то своим парням, то лунноликому Косте-машинисту.

Таня только теперь увидела, как изменился Лева. Кисти рук отяжелели, как у мужика, лицо стало суровым, скулы заострились, в бороде сор.

- Они увидели! - вдруг закричал Хрустов, показывая пальцем на одного из парней Валевахи - Юрка Жевлаков торчал, как столб, неподалеку и с понимающей улыбкой смотрел на кран. - Теперь будет!

Таня мгновенно сообразила, побежала к Валевахе. Испорченный блок принадлежал ему, он его давно сдал, но по неписанным законам числился за Валевахой.

- Дядь Андрей!.. - Она нашла его возле прорабской. - Дядь Андрей! Помоги... полдня колотимся... а своя работа стоит. У нас ведь щит, великое дело! Я стропальщицей стояла - и твой блок испортила, бадью уронили, - врала Таня. - Не сердись, дядь Андрий... Ты же добрый, помоги.

Валеваха, к ее удивлению и радости, тут же согласился. Он даже обнял Таню. Он все, конечно, понял, взял с собою троих парней, и они пошли. Увидев Валеваху, Хрустов выпрямился, высокомерно усмехнулся, готовый к любым оскорблениям. Но Валеваха спокойно сказал ему:

- Иди, Спиноза. Мой участок, исправлю.

Хрустов, словно не слыша его, продолжал долбить ломом, собирать осколки и пыль, шмыгая носом, чихая, как кот на свету. Таня грустно усмехнулась. Почему он не хочет уходить? Ломы звенели, попадая в арматуру, высекая красные искры.

- Ну, давай, давай! - погнал Валеваха Хрустова, толкая в спину.

Лева бросил уничижительный взгляд на Таню и побрел. За ним остальные.

И глядя, как они лезут по железной лесенке вверх, глядя на подошвы их сапог, Таня поняла, что любит его одного, Левушку, этого загнанного, смешного, может быть, немного легкомысленного парня, нелепого, с жидкой бородкой... Ничего, отрастет и большая! Она лезла вслед за ними к синему горячему небу, и думала о том, что все ее мысли о предопределенном одиночестве или других мужчинах - увертка души, намертво захваченной Хрустовым.

Поднявшись к щиту, Таня уяснила это в себе окончательно и как-то обмерла нутром, опустилась в сторонке на теплые доски, закапанные черным машинным маслом. Она сидела, глядя вниз, на кланяющиеся краны, на залитый ярким сизым светом котлован, на малиновые шары электросварки, похожие на цветущий татарник, сидела - и словно летела куда-то в сторону.

- Ты! Ну-ка отсюда! - крикнул Хрустов девушке. - И каску надень!

Таня удивленно вскинула влюбленные глаза.

- Выше же... нет ничего, - тихо ответила она.

- Инструкция выше нас! И все! Работать надо, Телегина! Трудиться!

Он отвел дергающийся взгляд. Таня поднялась, надела каску и медленно побрела к своему рабочему месту. "Выше же нет ничего, Левушка, - думала она, улыбаясь. - Только небо". Если бы он окликнул ее: "Таня!", она бы ему на шею бросилась...

Впрочем, в этот день Таня ничего толком и не делала - все валилось из рук. Ее поругивала Люда-хакаска. На Таню косились. Но она все равно была безропотно счастлива. "Будь что будет дальше!"

И даже вечером, в общежитии, когда Таня снова вспомнила о своей бедовой старшей сестре, подумала: "И у нее наладится... Встретимся, когда не стыдно будет, когда все звездочки в небе будут наши".

И даже ночью, услышав, как плачет Людка-курносая, она не огорчилась - все к лучшему, отболит у девчонки - найдет достойного друга.

И даже во сне увидев перевязанного бинтами с ног до головы Хрустова, она улыбалась: "Все твои раны заживлю".

И даже утром, заметив в проезжающем автобусе сидящих рядом Хрустова и Машу Узбекову, Таня сказала самой себе: "Это только кажется, что они рядом, они за тысячи километров друг от друга".

И даже подойдя - в который уж раз - к мрачной плотине, перегородившей Зинтат в горах, к ее огням в утреннем зеленоватом тумане, к туче ворон, Таня подумала: "А ледохода, может, и не будет? Растает на солнце да и испарится. Вот будет весело!"

Люди всегда пророчествовали, и счастливые, и несчастные. А бывало, и путали счастье с несчастьем, как подчас ледяная кружка может показаться рукам горячей...

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 252.

БОЛЬНОЙ - ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКС.

ДИАГНОЗ - АСТЕН. СИНДРОМ, КРАЙНЕЕ НЕРВ. ИСТОЩЕНИЕ.

ВЫДАН С 12 АПРЕЛЯ...

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 299.

БОЛЬНОЙ - ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКСЕЕВИЧ.

ДИАГНОЗ - ОСТР. СЕРД. НЕДОСТАТОЧНОСТЬ.

ВЫДАН С 21 АПРЕЛЯ...

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

Уважаемые марсиане и все прочие, кто захочет доподлинно узнать, как же спасли будущую ГЭС в Саянах от грозной опасности зимой 1978-1979 года от Р.Х. и какие при этом случились огромные разрушения и людские потери, - дочитайте последние семь глав. (Тоже мне, Лев Толстой!.. - Л.Х.)

Наступило 27 апреля. Здесь автор попытается писать сразу обо всех героях нашей летописи - подошел тот срок, когда судьбы тысяч людей сплелись более чем ощутимо. На работе и дома все словно жались друг к другу: ежечасно узнавая новости, мгновенно передавали по цепочке хоть малейшую радостную весть (Васильев что-то придумал! Москва нас поддержит! Заграница нам поможет, ха-ха! - вписано позже.) и затемняли подробностями пугающие слухи, иронически раздувая их, преувеличивая их грозность, делая малодостоверными...

Не бог сидел за столом в Управлении строительства Ю.С.Г., а желтолицый от бессонницы Васильев, вцепившись обеими руками в край стола, нажимая добела на него сверху большими пальцами. Супротив курил и ежился Понькин. Они молчали, пережидая, когда выйдут из кабинета Люся и Марианна Михайловна.

- Ой, напазили! Ой, надымили! - секретарши откинули форточки, бегали взад-вперед, размахивая газетами, выгоняя сигаретный дым. - Как вы тут дышите?..

Васильев и Понькин вяло усмехнулись. Только что закончилось заседание, два десятка человек быстро обменялись мнениями и разъехались.

- Синё... стен не видно! - продолжали ругаться женщины, может быть, инстинктивно переводя внимание начальников на бытовые мелочи. - Окна пора мыть, Альберт Алексеевич. Май же на носу. Когда нас сюда пустите? Днем надо, когда солнце... быстрее высохнет.

- Вымоете еще, - пробормотал Васильев. - Если воды хватит.

Ну и юмор. Понькин преувеличенно сварливо набросился на женщин:

- Хватит балаболить. Некогда! Откройте сразу все окна - пусть просквозит.

Хлопнула рама, задребезжало стекло - со стола по кабинету понесло бумаги, секретарши метнулись их ловить, пришлепывая ладонями к животу, коленям, краснея и пугаясь васильевского гнева. Но он безучастно смотрел мимо них. Главное, кажется, сделано. Он был прав, не разрешив разобрать краны, высоченные краны КБГС. За месяц эти краны нарастили столбы плотины аж на десятки метров. И спасти их можно теперь, всего навсего уведя за те же столбы, которые они сами воздвигли, за серые гигантские четырехгранники. Там крутятся монтажники Алехина. Между столбами они накидают бетонных балок, получится вроде ворот, и льдины не доберутся до нежных железных ног кранов.

- Вы с самого начала имели в виду этот вариант? - спросил сегодня Алехин, радостно гладя на Васильева. - А я думаю - чего спокойно ходит человек?..

Рано на рассвете, под сочнозолотистым весенним небом Васильев уже побывал над водосливной частью плотины, смотрел на ТУ сторону. Казалось, на глазах всплывает эта гора льда. Дул ветер, как в аэродинамической трубе, трехсот-трехсотпятидесятиметровый грязнозеленый молот готов был стукнуться в тонкую бетонную преграду, а пока что, сжатые друг другом, льдины скрипели, трещали, взрывались. В воздухе метались дикие утки - откуда-то уже прилетели, длиннокрылые, голодные...

Но Альберт Алексеевич был спокоен. Даже то, что хвастливые хрустовцы с помощью Туровского не успели поднять свой шит на тридцать седьмой опасной секции до максимальной высоты, уже не пугало его. Первый удар щит примет на себя, а если голубое мокрое крошево и перевалит через него, не страшно, железную каракатицу - УЗТМ - из-за столбов тоже не унесет...

А почему не успели хрустовцы - бетона не хватило! Теперь уже можно честно рассказать: в ожидании высоких гостей из Москвы, в эти напряженнейшие для стройки дни Титов и Понькин распорядились построить на въезде в Виру гигантскую стрелу из бетона, символизирующую порыв века. Как-то мимо Васильева прошло это идиотское распоряжение.

Не можем без показухи. Павел Иванович, который сегодня доложил об стреле, пухлощекий, с брюхом, в зеленой военной рубашке, вздыхал, ожидая гневных слов от Васильева. Но тот молчал.

- Не верю я, - прошелестел Понькин, пытаясь угадать мысли Васильева или хотя бы перевести их на иную цель. - Не верю, что письмо Саша подстроил.

- А я и не думаю.

Сегодня Александр Михайлович на заседании просидел мрачный и одинокий, к нему никто не обращался.

- Он страдает... Говорит, во всем виноват, стройку довел до катастрофы... хочу ласточкой с моста. Или в бочке заспиртоватъся. Ну, вы же знаете его...

- Ерунда, - поморщился Васильев. - Для ласточки у него филе тяжеловато. А эта зима для всех серьезное испытание. Если кто здесь виноват, так это я.

Понькин недоуменно воззрился на него выпуклыми соловыми глазами. Он часто не мог понять, шутит начальник или действительно говорит, как думает.

- Я, дорогой товарищ, смотрю на человека не как, простите, женщины: какие у него глаза, уши... а оцениваю: пригоден для работы или нет. И только! Не хватает людей, дорогой товарищ! Проблема вынужденного доверия. Лева Хрустов прав - мы эгоисты, мало детей рожаем... - Васильев холодно подмигнул Понькину. Старик недоуменно дернул щекой. - Мы... как это в песне... атланты держат небо... на фиг небо! Мы держим одну огромную плиту, и если хоть кто-то из нас ослабит руку, чтобы досадить соседу, плита примнет всех - даже тех, кому он не хотел досадить. Так?

- Вы великодушны... - пробормотал Понькин.

"Знаешь ты мое великодушие".

- Стрелу успеваете закончить? - Васильев все-таки не удержался от желания влить напоследок яд в их разговор.

Однако Понькин (старый кадр!) этому вопросу простосердечно обрадовался:

- Да, да! К первому мая ленточку перережем.

- С какой стороны? - деловито спросил Васильев, внутреннее хохоча. Дело в том, что стрела выросла на обочине дороги, и красную ленточку тянуть некуда - поперек шоссе нельзя, конечно, - там самосвалы с бетоном проносятся каждые полминуты. - Может, без ленточки обойдемся?

- Можно, - наконец, смутился Понькин. - Тогда хоть простыней накрыть и сдернуть. Или как?

Но Васильев не ответил. Он нажал на клавишу селектора:

- Это я. Уровень?

- Плюс семь - отозвался хриплый мужской голос. - С утра на метр.

- Так. - Альберт Алексеевич отключил аппарат и, словно задыхаясь, быстро прошел к открытому окну.

На улице сверкал весенний день, как разобранные старинные золотистые часы, вокруг луж прыгали воробьи, девочка в школьной форме с белым передником - без пальто - смотрела в небо. Там летел самолет, оставляя сдвоенный белесый след.

Должны с минуты на минуту позвонить из Госстроя и, может быть, опять из ЦК. Намекают: некто может прилететь до Первого мая. Но все три телефона молчат. "И не уйдешь. Даже в туалет", - веселея от злости, подумал Васильев.

Он вчера ночью разговаривал с женой, но разговор не принес душевного успокоения, как не приносит утоления теплый напиток в жару. Москва была плохо слышна. Правда, из ответов жены он понял, что она-то его слышит. Чтобы не переспрашивать, Васильев молча внимал ее пропадающему голосу и, видимо, невпопад говорил: "Ясно" - потому что она заново начинала что-то объяснять, то сердясь, то смеясь прокуренным сиплым смехом. Жена занималась рекультивацией почвы, восстановлением ее живых качеств после того, как землю убили огонь и механизмы. Угольные разрезы, например, оставляют за собой мертвое марсианское пространство. А если задуматься о последствиях ядерного взрыва... Жена защитила кандидатскую диссертацию, готовила докторскую, была рецензентом в ВАККе, членом всяких комиссий всесоюзного масштаба, и часто подтрунивала над Васильевым, что вот она, женщина, занимается делом, противоположным васильевскому. Он-то всю жизнь строил - а значит, рушил вокруг, жег и скреб землю. Взять эту ГЭС. Она даст самый дешевый в стране ток - тридцать две тысячных копейки за киловатт-час. Зато?.. Зато, пока велись поиски удобного створа, пока прокладывались дороги, уничтожили тайги в окрестностях на десятки миллионов рублей и на миллиард с лишним испортили белого сказочного мрамора... но и это не главное. Зинтат умрет отныне, как река рыбы и как река судоходства. И убьет возле себя тайгу, сверкнув зеркалом в тысячу квадратных километров, как ни узок в этих местах каньон... Жена спрашивавала каждый раз: "Ну, как? Может, не тридцать две тысячных, а хотя бы - тридцать три?" В семье Васильевых эти цифры стали как бы паролем для всякого рода сомнений: "А вдруг тридцать три?" Жена ездила недавно в ГДР на совещание, там поднимался вопрос о рекультивации почвы после длительных затоплений и осушений морей и озер, в том числе искусственных. Даже до этого дело дошло!

Васильев слушал минувшей ночью беглую речь жены и кивал, что-то мыча в ответ: "Естественно... Да...", и она вдруг поняла, что ему худо, закричала: "Ты болен? Почему ничего не рассказываешь?" И он был вынужден, чтобы успокоить ее, рассказать какой-то глупейший анекдот про армянина, и услышал, как хихикают телефонистки, и чрезвычайно осердился на себя. "Здоров я, здоров! - процедил он на прощание, представляя вдали узкое стремительное лицо жены с перламутровыми губами и зелеными ресницами, и вновь тоскливо, холодно сделалось ему. - Девочек целуй!.. Пишите мне. На днях позвоню". И подумал: "А может и прилечу!", но, конечно, не сказал. Зачем загадывать.

Он ходил взад-вперед по кабинету, от знамен в углу до дымящей пепельницы. Все последние годы его угнетала укоренившаяся манера разговора Валентины с ним. Она выросла на послевоенных фильмах, где муж с женой или жених с невестой ссорились из-за производительности труда, из-за толкования Моцарта и пр. Валентина не была глупа - скорее, она обладала хватким житейским умом, при гостях рядом с молчаливым мужем иногда бросала своеобразные остроты - смесь тонких английских анекдотов с простыми, как стакан, солдатскими или студенческими (все-таки провинциальное воспитание!), и, странным образом, в последнее время такое ценилось, но вот ее желание и при людях поучать Васильева, даже в шутку желание создавать государственную обстановку в семье, неуместное стремление говорить о киловаттах, правительстве, будущем человечества, когда бы ей лучше поцеловать мужа и нарезать сыру или колбасы к чаю, постепенно приводило Васильева в бешенство. Дети выросли в яслях и школе. Такая жизнь Валентине казалась примерной, престижной - она мечтала именно о подобном и добилась. Поначалу Васильеву казалось - Валентина шутит. Но с годами понял - она упёртее, чем он. И это было тягостно, смешно, грустно...

Вспомнилось ее невинное ласковое личико, каким оно было лет пятнадцать назад, и Васильев раздраженно выключил брякнувший было телефон.

"Чёрт возьми... Скорее бы ледоход! А влезу в дальнейшее строительство - буду только телеграммы ей посылать: Поздравляю первомаем международным праздником солидарности трудящихся планеты товарищеским приветом Васильев". Впрочем, она будет рада. Начнет показывать у себя на работе. И авторитет ее еще более повысится. "Чем судьба не шутит - попадет и в правительство. О, престижные браки!" Когда-то молодой партработник Васильев женился на молоденькой комсомольской активистке. В жизни потом было много всякого - но, конечно, Васильев оставался верен жене, матери своих детей. Но не оправдывала ли она его верность прежде всего заботой о сохранении престижа? Семьи больших людей не должны знать скандалов и слухов. Они должны быть примером для всех.

"И о чем я думаю в такой день?! - рассердился Васильев, подходя к столику с телефонами, где в пластмассовых клавишах главного аппарата, наконец, зажурчали огоньки вызовов. - Начинается".

Снял трубку - звонил Помешалов, перед плотиной грохот усилился, уровень за два часа поднялся на треть метра, вклинилась междугородняя:

- Товарищ Васильев, Москва и Саракан... что дать сначала?

Единственно из упрямства (Саракан - значит, кто-то по делу звонит, а Москва подождет), Васильев буркнул:

- Конечно, местную столицу... Ну, что там? Я слушаю!

И первую минуту ничего не мог понять: в трубке сплелись два женских голоса, говорили по параллельным телефонам из отдела строительства обкома партии. От инфаркта умер Ивкин. Сегодня ночью. Вчера он был на "красном ковре" у Семикобылы, выехал в аэропорт, и когда шофер открыл ему дверцу - увидел, что Ивкин белый и словно спит. Мигом вернулся в город, завез в "скорую помощь", но спасти не удалось...

Васильев придавил телефонную трубку говорящим концом ко лбу, и пронзительные короткие гудки словно в мозг к нему вонзались. В пластмассовых клавишах продолжали журчать и трещать огоньки, но Альберт Алексеевич не подключался к звонившим.

Он вышел в приемную - по лицам женщин понял: все уже знают. Не надевая куртки, миновал лестницу, стеклянные двери и оказался на улице.

Под ногами больно сверкала талая вода. Рядом резко, больно кричали смеющиеся дети. По трассе летели мимо БЕЛАЗы, от рокота которых что-то внутри у Васильева рвалось. "Вот и все. И за что?! Во имя чего? Не выдержал. Бетон-бетон-бетон. Спасибо тебе, Игорь".

На днях поздно вечером Ивкин заходил к нему домой - принес в подарок дополнительный том В.И.Ленина, в который вошли предсмертные записки и распоряжения вождя, доселе не издававшиеся. Ивкин был пьяноват, румян, как после бани, сел в кресло на вертикальной оси, покрутился, как ребенок, надевший большие темные очки, и вдруг заплакал, затряс лысой головой:

- Что же мы делаем, Альберт Алексеевич?! Кого мы пропускаем вперед? Каких клинических негодяев и идиотов?! У нас прекрасные идеи... а они спать готовы на наших прекрасных идеях!

Ах, не говорил бы Ивкин подобных слов в другом месте. Васильев налил ему воды - Игорь отворачивался, слезы отлетали в воздух.

- Дайте мне!.. - он схватил красный том и попытался читать вслух какие-то строчки, но рыдания не давали ему читать. - А мы... сволочи, разве так нужно строить и жить?!

- Игорь Михайлович, - успокаивал его Васильев. - Пройдем время...

- Да? Правда? - Лицо Ивкина засветилось полудетской надеждой, он вскочил. - И победим, и разгоним дураков, а? Обещаете? Это же стыдно, что они себе позволяют... - он стискивал зубы. Он, видимо, имел в виду и доносы. - Я пошел, чао! Знаете, чао - русского происхождения. Я был в Италии, говорю: чаю! А они не понимают, я подумал - точно так же в прошлом веке Гоголь и другие русские приходили в их кафешки, просили чаю... и с этим словом же уходили. Так и осталось: чао! Альберт Алексеевич, будьте жестче, я вас дико умоляю!

- И к вам? - грустно улыбнулся Васильев.

- Да! Да! - воскликнул Ивкин. - Вы почитайте, почитайте... - Потер ладонью сердце и ушел. Шапка в кулаке, пальто расстегнуто, галстук на резиночке оттянут вниз и зацепился за пуговицу...

"Смешной, милый человек, которого я так и не успел понять. Он блеснул мимо меня, и я никогда не узнаю, что он думал о нашей жизни".

Васильев поднял воротничок пиджака. Наползала голубая сырая тень от здания, солнце шло к закату, ветер сорвал плакат с дверей клуба и понес вдаль, в сосны, к общежитиям. Разом угасли лужи на земле.

- Альберт Алексеевич... - кто-то окликнул его.

- Да? - Васильев резко обернулся, из-за мыслей плохо видя перед собой.

- Извините... - Смутнознакомая молодая женщина в полосатой шубе и вязаном берете виновато улыбнулась, и он узнал Веру Телегину. - А я к сестренке шла. Ивкин умер, да?

- Да, - тихо ответил он. - Сегодня ночью. - И сказал это с таким беззащитным видом, как можно было сказать только близкому человеку.

- Альберт Алексеевич, вы простудитесь...

- Спасибо, не стоит. - "Если что случится, меня позовут. Пока всё замерло". - Нашли свою сестру? А где вы пропадали?

"Он хотел меня видеть? - удивилась девушка. Участливость, с какой Васильев произносил любые слова, часто вводила в заблуждение женщин. - А почему нет? Я ему неподчиненная, и лицом хороша".

- На мраморный уехала работать. - И она дерзко добавила. - Чтоб от вас быть подальше. "Сейчас обругает меня и милиционера позовет".

- Не надо от меня быть подальше, - глядя мимо нее, пробормотал Васильев без всякого второго смысла. - И вообще, людям не надо быть далеко друг от друга, Вера.

"Он так шутит?" Васильев старше лет на двадцать, мимо идут люди, она вновь стоит рядом с начальником стройки, стыдясь, в разбитых старых сапожках, и мысленно говорит себе: "Беги же, балда, хватит, поговорила". Но никак не может уйти.

- Сестренку я нашла, - буркнула она. Или уже говорила это?

- Это замечательно, - пробормотал он. - За-ме-чательно!

И Вера, наконец, решившись, - подняла руку и провела по его плоской, как у лошади, скуле. Альберт Алексеевич вздрогнул, у него на какой-то миг переменился взгляд, словно он только что увидел ее.

- Кстати, пойдемте со мной. Побудьте около, я вас прошу, Вера Николаевна. Хотя бы на расстоянии трех метров...

"Он так острит! И отчество помнит! - поразилась Вера. - Он одинок и несчастен".

Васильев, пропустив ее вперед, зашел в Управление за своим черным кожаным пальто. Телефоны надрывались на разные голоса. Альберт Алексеевич постоял секунду в замешательстве, за ним застыла столбом Вера, открыв рот, - ей показалось, что она на телефонной станции. Секретарши с удивлением и гневом оглянулсь на нее - отрывает время у человека.

- Железо пришло, - сообщала Марианна Михайловна новости. - Солдатиков привезли, стекловату получили - на вторую базу...

- Какое железо? - спрашивал Васильев, одновременно поднимая трубки и отвечая звонившим. - Для ЛЭП железо? Балка сорок пять-эм? Хорошо. Что?! Сейчас еду в котлован. - Он бросил трубку, надел шляпу и увидел в углу некоего человека с портфелем. - Вы ко мне? Из газеты? Ах, с телевидения? Приезжайте, товарищ, через пару лет! Дадим первый ток.

Вдогонку позвонил Алехин. Его монтажники уводили один кран КБГС за столб и бетонные ворота, а другой, слегка разобрав, поднимали на столбы, как громадного кузнечика. "Ветер бы только не усилился, опасное дело".

Васильев надел мохнатую кепку и уже хотел уходить - в приемной появился председатель поссовета Кирюшкин, а за ним милиционер.

- Вас арестовали? - хмыкнул Альберт Алексеевич.

Майор в отставке, седой, малиновый Кирюшкин хихикнул и ловко развернул перед ним на ходу бумажки:

- Вот, стал быть, распорядились вы названия сменить. Мы, стал быть, заседали, все некогда показать... Вот, решили.

Васильев, почти не видя, полистал документы.

- Некогда мне, милый мой Владимир Михайлович... Ну, хорошо, хорошо. Но нельзя же все улицы и площади - Космическая, Гагарина, Новой Зари. Назовите проспект проспектом... Веры! - Васильев подмигнул Телегиной. - А что?

- В каком смысле? - осклабился Кирюшкин, записывая. - В смысле, значит, веры в будущее?

- Ну, конечно! - отвечал уже из дверей Васильев. - А мост - Ивкина, Ивкина! Понятно?

- Героя? А есть такой герой? Соцтруда или Союза?

- Есть, есть... директор Бетонного. Что ли забыл?

- Дык как?.. - пробормотал Кирюшкин, догоняя и недоверчиво заглядывая в лицо Васильеву. - Живыми не называют... не утвердит облисполком. - Кирюшкин замер. - Что ли он... уже того?

- Да, да, того! Вот так и мы все умрем! - зло бросил Васильев. И кивнул Вере. И они быстро пошли по лестнице вниз. Но их догнал милиционер.

- Товарищ Васильев, разрешите! У меня же служба...

- Ну?! - Васильев остановился, сжал пальцами виски. И из-за головной боли не сразу вник в суть вопроса. Милиционер спрашивал, как быть с гражданином Никоновым. Гражданин Никонов с друзьями приклеил в кафе на стене рядом с портретами товарища Брежнева и Косыгина нарисованый от руки портрет бывшего рабочего УОС, как выяснилось при расследовании, бывшего зэка Климова.

- Принять меры? В связи с возможным приездом не хотелось бы...

- Вот и не надо, - отрезал Васильев. - Портрет снимите, конечно, но парня не трогайте. Всё!

Милиционер недоверчиво козырнул, Васильев и Вера сели в заляпанную весенними лужами "Волгу". Они мчались мимо сосен с чернорыжими стволами, которые были кое-где подрезаны до "мяса" железными бортами нерасторопных машин. Зинтат здесь, ниже плотины, вскрылся давно - таинственно сиял, сплетая зеленые и синие струи. Васильев пролетел по мосту, всматриваясь через стекла в лица встречных шоферов - лица были суровы, как в каком-нибудь кино у танкистов, в кузовах вязко плавал горячий бетон. Альберт Алексеевич вспомнил, как мглистым зимним утром брел по мосту на работу Ивкин. "Как быстро людей теряем. Как скудно людей любим..."

Он сидел с Верой на заднем сиденье и поймал в прыгающем зеркальце взгляд исподлобья своего шофера Димы. "А он еще прежнего начальника возил. Наверное, тоже имеет на все свое мнение. Сравнивает нас. Может быть, давно во мне разочаровался".

- Скажи мне, - потянулся к нему Васильев. - Таскин был хороший человек?

Молчаливый верзила молча подумал, включил автозажигалку - вытащил и показал Васильеву красный светящийся кружок, от которого можно прикурить.

- Без пламени метрового, но жечь умел.

"Н-да. Тоже интереснейшая личность, да никак не удается с ним поговорить по душам. Если все обойдется, и я останусь... надо будет летом хоть на рыбалочку, что ли, с ним выбраться. И у костра пооткровенничать". Он знал, что Дима участвовал в трагических, известных событиях на границе с Китаем. "Как ни крути, а чувствуется близость этого государства. Брезжит, как закат сквозь лес... сквозь любые наши планы, прогнозы, строительства ГЭС и заводов..." Дима только раз вспомнил, как на танках вышли к границе. Была команда: "По шоссе!" И Дима, тогда еще молоденький, оторопело глядя, как гусеницы крошат новый синенький асфальт, понял: дело-то серьезное, это - не учение, это - беда.

"Интересно, - усмехнулся Васильев, - как Дима когда-нибудь вспомнит обо мне? Вытащит из-под ног монтировку, покажет, мол, вот такой был, зигзагами... но заводить умел. А я точно умею?! А Ивкин? Как его вспомнят?"

- К бетонному, - хрипло попросил Васильев, и "Волга" лихо развернулась возле каменного забора. Когда подъехали к гигантским трубам, Альберт Алексеевич вышел из машины и, махнув рукой Вере, шагнул в облако пыли.

Он поднялся в кабинет директора. Там сидел сегодня заместитель Ивкина Поляков, человек лет пятидесяти, рослый, одутловатый, с желтыми и алыми клубничками на носу и щеках.

- А я тебе зво-аню, - сказал он. - Ну чего там?

Он выговаривал слова четко, старательно, но все равно побеждала сипота, астма, заработанная за долгие годы работы в цементной и бетонной промышленности.

- Как ле-дины твои? Лезут? Или еще подоже-дут... чего мола-чишъ?.. - Он встал, закрыл дверь. Вытер глаза, выругался. - Вот ведь как, а? Ни хрена, ни хрена, и вдруг - ложись один!

"Выдюжим, ничего, - подумал Васильев, глядя в мутное окно. - С Поляковым я сработаюсь. Умен. Стар. Все видел, хуже ему не будет. А выиграем - персональная пенсия всесоюзного значения обеспечена. Я позабочусь".

- Бетону дашь?.. - тихо попросил Васильев. - На памятник. Но это завтра, послезавтра... как тут отгремит.

- Залупеним до луны! - затосковал, зашмыгал носом Поляков. - Ты нарисуй... а мы засветим!.. Такого мужика потеряли!

- Держимся! - Васильев сильно пожал ему руку. - Самое большое - еще три-четыре дня.

Васильев снова вернулся в машину, ехал дальше по стройке, приезжая девица сидела рядом, да он совсем уже забыл о ней. Впрочем, и она понимала, что Альберту Алексеевичу не до нее. Ей вдруг стало стыдно. "Зачем на меня время тратит? Как бы выбраться из машины? Что сказать?"

Но Васильев бормотал:

- Сидите, - он вдруг останавливал машину и выскакивал к людям, и возвращался, и Вера вынужденно оставалась с ним. Они ехали дальше, перед ними медленно поднималась до небес водосливная часть плотины.

- Надо еще в Стройлабораторию, - сказал как бы Вере Альберт Алексеевич. - Какие там результаты бурения на восемнадцатой... А ты молодец! Слышишь, Дима? За своей сестренкой прикатила за тысячу километров. А сейчас на бетонном трудится.

Машина шла над самой водой, мутнозеленой, словно кипяшей. Давно ли здесь был гигантский овраг, правобережный котлован, и на дне копошились люди, в темных донных отверстиях сверкали газорезки, рабочие срезали железные утолки, нашлепки, всю торчащую над бетоном арматуру, а Васильев на летучках умолял не портить бетон, срезать тонкие прутья электросваркой, менее болезненно для бетона. Тогда близилось затопление котлована, а затем - и перекрытие Зинтата...

- Облако прыгает, - показала Вера на отражение облака в дергающейся бешеной воде.

"Облако". А тогда, чтобы спуститься с верхнего бьефа на нижний, к буровикам или парням из СГЭМа, к насосной, по деревянным и железным лесенкам, мимо фонтанчиков воды и пара, сквозь бесконечный Петергоф, нужно минут двадцать, а то и полчаса. Перед затоплением котлована устроили воскресник, самый обыкновенный, и в то же время - необыкновенный! Выносили из котлована, увозили железный сор, металлолом, в новом русле Зинтата не должно остаться ничего лишнего! Отдирали ломами опалубку... рубили деревянные столбы... подбирали рваные шланги... трубы... Бетонные стены насосной станции у правобережной подпорной стенки, вот здесь, под машиной, парни мазали расплавленным варом, обклеивали мешковиной и снова покрывали смолой - крепче будут в воде! И вот теперь все эти туннели - под водой, река заполнила новое свое русло до верхней кромки бетонных берегов, вода прорывается сюда через пять уцелевших за зиму донных отверстий, а макушка водосливной части едва возвышается над обезумевшей рекой - гребенка и столбы плотины. Надо сейчас же посмотреть, как по ТУ сторону. Обсудить, куда какие машины перегоняют, в сотый, тысячный раз проиграть партию этих гигантских шахмат, чтобы потом не было никаких неожиданностей...

И еще посмотреть, что делается в левобережном котловане. Он закрыт водораздельной бетонной стенкой, лишь торчат над ней поднятые стрелы кранов. Восходящий дым тут же срезается ветром...

Васильев бегло, почти равнодушно улыбнулся Вере и похлопал по плечу Диму:

- Отвезешь, куда ей надо, и жди меня тут.

Немедленно забыв о красивой девушке и своем шофере, вылез на ветер, напялил поглубже мохнатую кепку и побрел к плотине, высокий, худой, одинокий. Вера почувствовала себя уязвленной. "Что может шофер подумать?" Она открыла дверцу:

- Я пешком, - и тоже зашагала, но только под ветер, по серому пустынному берегу. Они с Васильевым расходились в разные стороны, вдоль одной клокочущей реки. Через несколько дней Васильев вспомнит о ней и пожалеет, что не сказал добрых слов за то, что оказалась рядом, когда он получил трагическую весть. А может быть, надо бы самому найти ее, извиниться, что так небрежно распростился... от этой девушки, как от снега, тянет свежестью и нравственным здоровьем...

Но они никогда больше не встретятся...

(Обгорели страницы - Р.С.)

...сидел в штабе. Он все-таки вернулся сюда, воспользовался приглашением Васильева. Хрустов, прознав про его сомнения от Марины, подошел при всех своих рабочих и громко заявил, что в эпоху, когда стройка окружена врагами и паникерами, он, Валера, просто обязан брать на свои плечи максимум отвественности, ибо пролетариат ему доверяет, не каждый мог бы месяц с лишним отказываться пойти на куда большую зарплату, да еще получить квартиру. Сама Марина нежно шепнула Валерию, что пусть будет так, как хочет Хрустов. Побледнев от уязвленной гордыни и ревности, Туровский скрипнул зубами, но смолчал. Однако главное произошло - они с Мариной договорились, если все обойдется на стройке, 9 мая, в день Победы, а вернее, 10-го (9-го выходной) пойти в ЗАГС... И еще - помня ее просьбу насчет усов, он с недавней поры принялся отращивать усики, несмотря на иронично-изумленные взгляды Васильева...

Все жили одним - ожиданием. А пока что ветер дребезжал на крыше штаба куском оторванного во время взрыва шифера. Время от времени слышались страшный треск и грохот за плотиной. Туровский подходил к окну и смотрел на высоченную каменную стену, словно мог видеть насквозь - как там льдины вскидываются вдали, словно быки в стаде, как рассыпаются вдребезги со звоном... "Скорей бы!"

В Ленинграде, в Ленгидпроекте, уже не раз испробовали на макетах "ледоход" - пропускали воду с обломками льда по "гребенке", и результаты были обнадеживающие, но одно дело - бетонная игрушка, и совсем другое - настоящая и единственная плотина, в которую уперлись миллионы тонн воды и льда. Порой Туровскому казалось, что по малому миллиметру, рывками, пол под ним сползает куда-то вниз, по течению.

Он безумно устал за эти последние дни. Может быть, из-за того, что увидел свежими глазами, вернувшись в штаб, как опасно напряглась ситуация. Хотя телефон теперь редко звонил. Сирены в котловане молчали. Люди торопливо завершали свои задачи по укреплению бетонной горы.

Иногда случались и тревожные неприятности. Например, в котловане вновь отключилось электричество - замолкли механизмы, погас свет. Это уже к ночи. Нужно было срочно разыскать Михаила Ивановича Краснощекова, электрики без него боялись включать аварийную систему (там все путано-запутано!), а заместитель Туровского Помешалов зря съездил на квартиру главного электрика - старика дома не оказалось. Включили на свой страх и риск.

Валерий поставил на плитку чайник - захотелось горячей воды. Наверху, над плотиной с берегов вспыхнули прожектора - стало ясно и грозно. Зачем включили - еще небо светится, закат не ушел. На красноватом небе мелькают птицы, и ветер рвет их писк и крики...

"Все мы мечтаем о более высокой, красивой судьбе. И все время кажется, что живем не своей жизнью - красим бесконечный забор не своего сада. О чем я тосковал иной раз, лежа рядом с милой случайной женщиной? О какой-то иной близости... о неведомой любви, которая дух бы захватывала, как прыжок с парашютом... А какая она, другая судьба, другой вариант? Где она? Мне теперь кажется, это - Марина. Она так смотрит в глаза - завораживает, как некий таинственный зверек..."

А может быть, напрасно Валерий вернулся в начальственную работу? Надо было до конца настоять на своем, показать независимый характер. Хрустов говорит одно, а думает, возможно, другое. Когда Валерий в бригаде месяц укладывал бетон, он не хлопал его по плечу. А как снова согласился пойти в штаб, при всех зовет Валеркой, обнимает и хохочет. Как ни странно, поднявшись в должности, Туровский как бы сравнялся с ним. Хотя - они ж друзья, почему бы не обнимать и не хлопать по плечу?!

И вновь в дощатом домике штаба погас свет.

- Что такое?.. - взревел Туровский и наощупь набрал номер электриков. - Михаила Ивановича не нашли?.. - Послышались короткие гудки. - С минуты на минуту может река покатиться по плотине, и что же будет, если окажемся без энергии? - Валерий бросил трубку, достал спички и дрожащими руками зажег свечу.

Минуту сидел, бессмысленно глядя на бледное пламя свечи. Он понимал, что люди сейчас восстанавливают линию. Но каждая поломка, каждая неудача в последние дни доводит его до истерики. "Что за люди?! Разве можно с такими государственное дело делать?.. Опять скажут: взрывники виноваты".

Открылась дверь - на фоне тусклокрасного неба сверкнул белый луч фонарика. В штаб вошел хмурый Васильев в черном шелестящем кожаном пальто.

- Видите?! - завопил Туровский, вскакивая. - Сколько раз я говорил, дядю Мишу гнать пора в шею! Пьяница!..

Альберт Алексеевич подсел к столу, положил горящий длинный фонарик и уставился на мечущееся пламя, на кривой огарок, с верхушки которого на бумаги капали прозрачные слезы и тут же становились белесыми.

- Уволим, - пробормотал Васильев. - Всех уволим. И себя, и других.

Вдали стреляли из ракетницы. Красные и зеленые точки взлетали, круто изгибая на ветру траекторию...

- Куда смотришь? Посмотри сюда, - тихо сказал Васильев. - Свеча.

- Да приходится зажигать, - раздраженно отозвался Валерий.

- При такой свече Пушкин стихи сочинял... Ломоносов думал. А как просто придумана... Капает.

"Капай, капай, - продолжал Васильев про себя. - Гнись, мягкая, теплая, как плечо женщины. А сгоришь - через полчаса-час останется лишь черный липкий кружок с легшим набок фитильком, этот фитилек потом только ножиком и поднимешь..."

- Что вы? - недопонял, услышав его невнятное бормотание, Туровский.

- Да вот, говорю, строим мы тут... и свеча горит. Светила она много кому. Теперь нам с тобой. Тебе не страшно?

- Ветер усилился, - напомнил озабоченно Валерий. - Надо бы остановить монтажников. Правда, они стоят сейчас. Но как свет дадут...

- Я уже сказал Алехину. - Васильев окружил ладонями пламя свечи и смотрел со стороны на просвечивающий сквозь руку огонь. - Понимаешь, какая цепочка веков? Равнозначны ли звенья?

"Устал Альберт Алексеевич, - тем временем думал Валерий. - И все-таки молодец - в последние недели взял власть в руки. И какие дельные мысли выдал. Экономия во времени и деньгах - миллионов на пятнадцать. Он про что-то спросил?"

- Не понял, какие звенья. В бригадах? Ночные, конечно, больше устают.

Хлопнула дверь - ворвался шум ветра, вбежал Хрустов.

- Здрасьте! Скоро?

Васильев, не вставая, подал парню руку и снова уставился на свечу. Хрустов шмыгнул носом и опустился рядом. Пахло теплым стеарином и несло холодом ледового пространства из-за трясущейся двери.

- Свечу жалко, Хрустов, - пробормотал Васильев, засовывая руки в карманы кожаного пальто и ежась. - Странно, правда: штаб стройки мощной ГЭС - и свеча трепещет?

Хрустов провел ладонью по бородке и открыл рот.

- Погоди-погоди, Хрустов, я знаю - ты можешь три часа без передышки. Сейчас я скажу. - Васильев повернулся к Туровскому, тень от носа закрыла левую половину лица. - Слушай, начальник. Вот живем мы... строим... по десять-двадцать лет одну плотину. А стоит ли эта бал-шая... - Он насмешливо заговорил с восточным акцентом, - балшая куча бетона... и пускай звезда Героя за ней... одной твоей маленькой жизни? Которая никогда больше не повторится в будущие века... я тебя в этом уверяю!

Валерий молчал, ожидая привычного подвоха от саркастического умного руководителя. "Проверяет? Конечно, стоит, - ожесточенно подумал он. - Видно, так на него смерть Ивкина подействовала".

- А не взорвут сию плотину через полсотни лет? - продолжал негромко Васильев. - Не начнут залитую тайгу осушать? Выбирать на удобрение мертвую сорожку, которая лежит пластом в сорок метров глубиной перед Светоградской, например, ГЭС?

- Что вы такое говорите?.. - Туровский даже хмыкнул. - А ноль тридцать две тысячных копейки?

- Смотря как считать. Кроме кубов воды - считайте и кубы крови... и мегаватты нервов... Понимаю, резкие пики потребления энергии... - бормотал как бы про себя Васильев, вспомнив как ехал в машине с Ивкиным и говорил с ним об этом же. - Понимаю, необходимо срочно поднимать Сибирь... да, да, да. Но через полсотни лет? Это ведь недолго. Ящика два свечек. Можешь подсчитать, сколько нужно свечек зажигать одну от другой - чтобы пятьдесят лет... Ты умный, легко сосчитаешь. У тебя расчет точный.

Туровский молчал. Ему не понравилось, как все это говорил Васильев

- Тридцать две тысячных... а кто учтет боль от смены, видите ли, поколений... Инфаркты... предательства... Слушай, - неожиданно спросил у Валерия начальник стройки. - Тебе не жалко было Таскина? Меня снимут - вспомнишь?

Валерий покосился на Льва, зубы сжал. "3а что он так? Я ли ему не служил, как разведчик среди титовых? Все хотят быть красивыми, но должен же кто-то отделять руками цветы от дерьма".

- Вы не знаете... Вы совсем другое. Он уже цифры путал. Нужно было срочно... во имя дела.

- Во имя великого дела? - безо всякого выражения на лице переспросил Васильев. - Тогда понятно. Тогда прощается. А не вспоминал о нем - думал, мне будет неприятно?

Тишину, наконец, нарушил Хрустов.

- Если вас снимут, Альберт Алексеевич, мы всегда будем вас вспоминать.

Васильев улыбнулся.

- Ты почему на какие-то скалы лазишь? Бинты переводишь, черт тебя побери! Перед девчонками красуешься на костылях! Вот возьму да женю на самой страшной! Какое ты имеешь направо-налево терять драгоценное время?! Мы тебе поручили, ты бригадир, после Васильева, можно сказать, второй человек. Ты обязан быть из железа, тебе нельзя болеть. Лидеры не болеют, вот как мы с Валерием. Я сердит на тебя. Чего пришел?

- Света нет... - прошептал Хрустов и медленно побрел к двери.

- Погоди! - остановил его Альберт Алексеевич. - Свет сейчас будет. Но кладку щита все равно прекратить. Ветер.

- Да?..

Они молчали, свеча, потрескивая, горела. Издали слышались гул и грохот льдин. Или это гремели, сбрасывая груз, самосвалы?

- Недавно прочел, ребята, в газете - есть в горах, вы знаете, страна Непал. Туда из всех стран тащатся старики, считают за счастье сгореть возле храма на костре. А мы? В какой огонь мы рвемся со страстью, со сладкой жаждой?

- В крематорий, - отозвался меланхолично Хрустов, стоя у двери.

- Заплетаясь... нога за ногу... Нас всех ждет река забвения, ручей... водопроводный кран забвения... Верно, Хрустов?

Туровский, наконец, не выдержал, посмотрел в глаза Васильеву.

- Вы прожили такую блестящую жизнь. И вы нам тут говорите чуть ли не в укор... сомневаетесь в ГЭС?! В заводах, которые вы строили? Но вы же их строили! Профессиональный строитель - как профессиональный военный. Зачем себя мучить? Внутри себя гореть? Внутренний Непал устраивать?

Хрустов живо подскочил к свече, дернул себя за бородку.

- Как зачем? Для очистки совести.

- Бред! - Валерий даже не удостоил его взглядом. Только поморщился. - Если делаем что-то не то - жжем тайгу, убиваем зверя - зачем это самосожжение? Для оправдания мародерства? А если мы делаем доброе дело, дело, нужное нашей эпохе, - тем более, зачем мучиться?

Васильев раскинул длинные руки и обнял за плечи обоих молодых своих друзей, с грустной улыбкой заглянул в лицо Хрустову:

- У тебя есть слова? Я тоже все понимаю, а сказать вот так не могу.

- А я могу! - отрезал Хрустов. Он, видимо, обиделся на Туровского, за его самонадеянность и жестокость. - Валера - демагог! И вообще, штаб - пережиток смутного времени авралов и неурядиц! Его функция - устранение бессмысленных простоев. А на стройке с грамотным инженерным и бригадирским составом их не должно быть. Я бы на вашем месте упразднил штаб. Прямо сейчас. Тем более, что Валера без особого желания вернулся.

- А что?! - ухмыльнулся Васильев. - Как, Валерий Ильич?

Черный от усталости и тоски по нежной Марине Туровский ничего не ответил. Всё шуточки! Нет уж. Он отсел на свое рабочее место - и такое совпадение - вдали вспыхнули сотни лампочек. А вот и белые мощные лучи прожекторов налились, взяли крест накрест плотину. И, наконец, здесь, в штабе загудели, загорелись люминесцентные трубки.

Хрустов кивнул и убежал.

- Ты ничего? Вытянешь ночь? - как будто не было никакого странного разговора, тихо спросил у Туровского Васильев и, натянув мохнатую кепку, тоже ушел в сумрак, располосованный светом...

(Отсутствует несколько листов - Р.С.)

...почти в полном составе (остались даже те, кто отработал днем), но без девушек - сегодня опасно! - сидели на плечах своего бетонного чудовища, соединившего два столба плотины. Рядом замер мертвый, отключенный от электричества кран УЗТМ. А справа и слева - гиганты КБГС. А на верху, метрах в семи, совсем близко, наросла зеленая ледовая гряда, льдины наползали одна на другую, с рокотом и мокрым плеском переворачивались, тасовались, как карты, и вдребезги расшибались о край "гребенки". Часть шуги уходила вниз, в донные отверстия, в те, что ближе к правому берегу, а возле хрустовского щита гора вздымалась и осыпалась, поблескивая во тьме, - здесь плотина не пропускала воду. Порой мерещилось, что вот именно сейчас вся эта необозримая армада воды, торосов, речных айсбергов двинется на людей, на плотину - и перемахнет ее... и только те, кто стоят на скалах по берегам - взрывники, туннельщики - останутся в живых... Иногда по этому скрежещущему полю словно судорога пробегала, выгибая длинные льдины величиной со стадион и вдруг выбрасывая вверх ледяной куб размером с дом...

Серега Никонов, поднявшись наверх и подойдя к самому краю, зажигал спички и бросал вниз - и ему казалось с каждым разом, что огненная черта короче. Надо бы всем уходить отсюда, пока не поздно. Вода быстро поднимается. А может, обман зрения? Может быть, спички отсырели?

Правда же, сидеть тут, загнав самих себя в западню? Но парни словно испытывали себя. В конце концов, если на самом деле начнется что-то ужасное, должны успеть сбежать хотя бы за бетонные столбы. Их-то уж, поди, река не повалит? Это как 12-этажный дом повалить. Парни курили и смотрели, как на западе гасло небо, как стали сизыми и лиловыми сопки, как умерла тонкая алая кайма на горизонте - словно спиралька электрической плитки лопнула. Под шум ветра и грохот парни громко переговаривались, даже анекдоты травили:

- Это мы, пиджа'ки, был ответ из шкафа... - и все равно напряженно ожидали чего-то необычайного, может быть, жуткого. Не зря же так долго и с такими предосторожностями к этим дням готовилась стройка.

- Руки гудят, - отозвался Серега. - Как трансформатор, ага.

- Я думал, сирены будут выть... народ сгонят на берега смотреть, - усмехнулся Леха-пропеллер. - Динамики врубят.

- Врубят еще, погоди, - отозвался важным баском Хрустов. - Всякому овощу свое время.

- А никого нет. Кроме нас и монтажников.

- А в котловане, - кивнул Серега за спину.

- Ну, в котловане. Если что, и они уйдут.

- Если что - и уйдем, ага?

- Повторяю, нам ничего не будет, - пробасил Хрустов. - Эта бетонная гора рассчитана выдержать удар атомной бомбы, понятно? Я, кстати, на заочный, на второй курс собираюсь поступить, сопромат учу. А ты, Серьга, думаешь учиться или нет?

Серега опустил голову.

- После армии... А что? Сдам за десятый - примут.

- Слышь, Серый, а чего ты с Ладой связался? - Леха огорченно чесал космы на затылке. - И не Лада она, а Лида, все же знают. Вот уйдешь в армию, вернешься через два года. Тебе двадцать один, а ей... прибавь как минимум пять. Ей замуж надо. С ней тут один уже переспал.

- Врешь, ты!.. - Никонов вскочил, голос у него задрожал от обиды. Он вцепился пальцами в ватник Лехи. - Ну, врешь же, а?..

- Да ну тебя н-на фиг! - говорил Леха. - Зачем мне врать?! Да у ней на морде написано, кто она такая. Вспомни, что Борис говорил про таких. Они с одними - женщины, а с другими - девушки, цветы нюхают...

"Нет, так нельзя!" - горестно вздохнул Хрустов и, поднявшись, несильно стукнул Леху в бок. Леха отлетел от Сереги и, кривясь, сплюнул.

- Я просил бы о женщинах выражаться языком изящным, - пробормотал Хрустов, окидывая взглядом бетонные балки, которые надо было все-таки попробовать наверх забросить и приварить за выступающие железные крюки и прутья. - А вас, Леня, персонально прошу - вообще эту тему не трогать.

Серега всхлипывал в стороне.

- Не верь! - зло закричал Лева, прекрасно зная, кто такая Лада. - Она лучше всех! Она прекрасна! Архангел чистой красоты!

- Она не шалашовка, ребята... - шептал Серега. - Она просто грустная. Я вот только не знаю, что еще надо, чтобы ее покорить... я и по фене, и в шахматы с ней играл и выиграл два раза!

- Всё! Работать! - одернул друзей Хрустов. - Сначала - работа! Сначала - подвиг! Тогда ты ее покоришь! Будет есть глазами!.. Где наш Маяковский?

Сидевший в стороне на досках Алексей Бойцов встал, отчужденно посмотрел на Хрустова.

- Не надо откалываться от коллектива! Ты поэт - встань себе на горло и сочини! Если тебя, говоря прямым текстом, мучает проблема Татьяны, так она и меня мучает... а самое главное - непонятно, которая из них какая... Вера у нас работает или Таня?

В самом деле, девушки вчера на танцах в клубе появились, похожие до смешного, как близняшки. И штормовки одинаковые купили, и сапожки на платформе, и на головах зеленые беретики. А волосы кудряшками распущены. Разве что можно по крохотной родинке Веру опознать, так и родинку эту Вера замазала, а Таня, наоборот, нарисовала помадой.

- Не горюй, старина! Поделим! Мне уже практически все равно, потому что я запутался. Читай стихи!

Алексей свел черные брови, скуластое лицо его посветлело. И хриплым голосом начал говорить в рифму:

- Мы пришли сюда и - мы уже не уйдем. Здесь наша звезда, здесь наша вода, здесь наш дом. Мы одолеем трудности, мы никогда не умрем.

Нет, я так не могу, ребята! То есть, могу, но получается интересно. Мне надо над блокнотиком поколдовать.

- Все равно гениально! - отрезал Хрустов. - Вперед!

Парни застропалили балку, кран задрал вверх стрелу и стал выбирать трос - балка, раскачиваясь на сильнейшем ветру, полезла к небу. Леха и Хрустов вскарабкались по лестнице на макушку столба над щитом - принимать груз и закреплять электросваркой. Вот и они, и балка сахарно освещены светом прожекторов - как космонавты в космосе. "Лишь бы не загремела бетонная балда, - думал Хрустов. - Не придавало бы кого! Но я понимаю так Васильева - чем выше ворота на тридцать седьмой, тем спокойнее людям в котловане, на них не полетят льдины. Ничего, как-нибудь..."

(Отсутствуют листа 2-3. Оставшиеся обгорели по краям - Р.С.)

...Около двенадцати часов ночи состоялось заседание штаба стройки.

- Кого нет, поднимите руки, - привычно пошутил Васильев.

Приехали Титов, Понькин и Таштыпов, из гостиницы позвонил Григорий Иванович - только, что прилетел, спрашивал, что нового. Алехин, Никифоров и прочие начальники с основных сооружений, казалось, решили здесь сегодня ночевать или байки рассказывать до утра. Распечатали пачки сигарет, чиркнули газовыми зажигалками - у каждого пламя длинное, как шпага, - видно, недавно заправили.

Васильев встал и предложил почтить минутой молчания память Игоря Михайловича Ивкина. Люди положили на стол желтые и красные каски, посреди стола давно погасла свеча, коротышка, похожая сейчас на крохотную балерину, изогнувшуюся в поклоне до полу.

- Товарищи, у кого что? - тихо спросил Васильев.

И слушая вечные их претензии друг к другу, он понимал: они обращаются к нему за советом или решением только потому, что так бывало всегда. Сейчас же мысли всех заняты совсем иным - но об этом не говорили. Сидели и ждали, как ждут брошенный вертикально вверх камень. Сами реку перегородили - сами пожинают первый ледоход...

(Бумага обгорела - Р.С.)

...поселок не спал. Пожилые люди, ссылаясь на ноющие кости, уверяли, что сегодня ночью пойдет. Да ледоход, можно сказать, уже наблюдался: смятые и раскрошенные льдины проскакивали через уцелевшие донные отверстия - и серозеленая шуга, выныривая под плотиной и рассыпаясь со звоном, как ящики со стеклом, крутилась в воронках и скатывалась к мосту. Но основная-то масса льда только еще собиралась в верхнем бьефе, и на любом расстоянии от плотины это чувствовалось. Волнение гнало людей из квартир и общежитии на улицу, на холмы. Слишком уж необычные условия для ледохода.

Ночь была беззвездная, а ветер усиливался. Сосны над поселком ходили, как тоненькие деревца, на мосту собралась толпа парней в белых рубашках, у многих в руках ружья и ракетницы, фонарики и гитары. То ли к бедствию готовились? То ли к празднику? Кто-то спел частушку:

Как во мраморном поселке девки тоньше, чем иголки, сунуть нитку не во что... Извините, девочка!

Женский бедовый голос отвечал:

Эх ты, Baня, Ваня, Ваня, Ваня стоеросовый! У тебя чего в кармане? Лучше б сок березовый!

(Бумага обгорела - Р.С.)

...быстро подъехали. Возле штаба стоял зеленый "уазик" с красным крестом на дверце. "И врачи пожаловали, - отметил Васильев. - Кому-то стало плохо? Или наоборот, сегодня нет работы. Когда все в напряжении, никто не болеет".

- На дамбу! - кивнул Васильев Диме. - Отсюда плохо видно.

Но к машине уже бежал Туровский, размахивая руками, с телефонной трубкой в кулаке и мотком проволоки.

- Вы на банкетку? - кричал он сорванным голосом. - Меня возьмите! Здрасьте, Григорий Иванович! Пошло по гребенке... - выдохнул он, садясь на сиденье. - Как поезд.

- По гребенке?.. - ахнул Григорий Иванович.

Они выскочили на дамбу, отгораживающую котлован от безумной стихии. При свете прожекторов было видно, как серая масса медленно, очень медленно ползет налево, к водосливной части плотины, как хрустит, чавкает она... на первый взгляд, ничего страшного. Но что дальше?

- Ну и ну, - пробормотал Васильев, смяв в кулаке кепку, которую едва не унесло ветром. - Льдины лезут друг на дружку, как быки на коровушек... извините за бедный юмор.

Подкатили на машинах Титов и Понькин. Все напряженно вглядывались в сумрак.

- Что это слева? Звезда упала...

- Это не звезда, лампочка на стреле крана. Стрела повернулась.

- Бросьте, товарищи, на столбах никого уже нет. Краны обесточены.

- Значит, люди с фонариками?

- Кто разрешил?!

В эту минуту кто-то отчаянно завопил рядом:

- Ну, давай, Зинтат, жми поскорей!

Альберт Алексеевич обернулся. Это был высокий парень в военном бушлате, Васильев узнал старого знакомого - именно ему месяца два назад он подарил часы. Солдат смутился. - Нервы горят, Альберт Алексеевич!

Васильев больно стиснул ему руку.,

- Туровский, - приказал он, не оглядываясь. - Позвони-ка на левобережный пост.

Валерий, путаясь в длинных тонких кабелях, подключился и заорал в трубку:

- Алло?! Левый! Как у вас? Алло?..

Васильев мучительно ждал. Неужто перевалит через плотину? А донные так и останутся забитыми? И ничем их не выбьешь?

(Листы обгорели - Р.С.)

...Быстро съехали вниз.

- Всем из котлована! - кричал Васильев.

Возле штаба по-прежнему стояла машина с красным крестом на дверце.

"Дежурили на всякий случай? Правильно".

К Альберту Алексеевичу подбежал парень без шапки, в котором начальник стройки не сразу узнал Хрустова. Левая кисть у него кровила, на щеке чернела грязь.

- Товарищ Васильев, - глухо пророкал он. - Прикажите арестовать. Они не хотят. Все из-за меня.

- Что? Что? - услышав, хмыкнул Титов и шутливо щелкнул Хрустова по лбу. - Ох уж, сибиряки! Не хотят тебя арестовывать - значит, не за что! - Он обернулся к угрюмому Григорию Ивановичу. - Знаете, во время войны у нас на прииске... я еще малой был... мужик один забунтовал... золото надо мыть, а он спец... напился и окна бил... А у нас милиционерша была, Анна Ефимовна, пудов восемь в весе... Каталажки-то нет, она его арестовала, к себе домой увела. И он жить там остался! На ней и женился...

- Выезжайте немедленно наверх! - приказал Васильев. - В любую минуту может обрушиться. - И повернулся к Хрустову. - Что случилось?

Опустив голову, тот рассказал: когда кран вздернул очередную балку на щит, снова отключили ток. Бетонная полоса поплыла в сторону и вниз из-за ветра и собственной тяжести. Леонид Берестнев, чтобы его не задело, отшатнулся и - сорвался с высоты. Результат - сотрясение мозга, перелом ног.

Кран тоже пострадал - балка зацепила другую балку, крепко приваренную, и двойной груз развернул стрелу, стрела треснула и рухнула.

- Я виноват, нарушил приказ, прикажите арестовать.

- Кто отключил энергию? - жестяным голосом прошипел Васильев. Из толпы меж двух автобусов выскочил сутулый, крючконосый Михаил Иванович Краснощеков. Он быстро заговорил-забулькал:

- Нет, нет, моим не пришьете... не пришьете! Они технику безопасности выполняли, раз приказано - прекратить работы, они вырубили. Инструкция! Вы же сами говорили - инструкция мать порядка.

- А гла-зза у вас где?.. - простонал Васильев и больше ничего не сказал Краснощекову.

Из штаба двое парней в белых халатах осторожно несли на носилках белокурого Леху. Леха-пропеллер стонал. Медленно светало небо, и видны были синяки на лице рабочего, колени странно вывернуты. Машина с красным крестом, приняв груз, укатила.

Неожиданно мигнула фотовспышка. Это Владик Успенский в замшевой курточке, в ботинках с бренчащими на ходу триконями принялся, бегая вокруг, щелкать толпу, секретаря обкома, Васильева, Титова. Он при этом истерически хихикал от страха:

- Я назову эти снимки "Ожидание!" Встаньте вот так... сделать мужественные лица! Центрее, центрее!

Васильев заорал:

- Немедленно вон отсюда!

Люди лезли в автобусы, выключали фонарики. Из-за Седой сопки на кремовое небо чуть вылезло, показало краешек жгучежелтое солнце, мигом одело теплым золотом живую массу людей... Что же будет с плотиной? Нас всех сейчас сметет?..

(Нет нескольких листов. На верхнем уголке 446-ой страницы красным флмастером написано: Через неделю Васильева сняли с должности, назначили Титова. - Л.Х.)

...Милиционер привел Хрустова в женское общежитие, по коридору первого этажа в левое крыло - в комнату кастелянши.

- Видишь, Лев Николаевич, - вежливо сказал румяный парень в новенькой форме. - Одна у нас каталажка, да и та занята. Три бича с вокзала неделю сидят, выясняем, девать некуда. Придется тебе тут, не убежишь - там, за стеной, женский душ... девчонки го... нагие.

Хрустов трагически молчал. Милиционер подошел к разобранным кроватям, поднял тяжелую раму с сеткой и пружинами, подумал, перегородил ею дверь.

- Ты ведь сварщик? Можно было, конечно, электрод дать, чтобы сам себя изнутри замуровал этими койками. Но еще неизвестно, будут ли судить...

- Будут, - с вызовом ответил Лев.

- Дело-то не заведено, - вздохнул парень. - Жаль, конечно, несолидно, я понимаю тебя. Мы же по-прежнему, Лев Николаевич, в бараках ютимся. На всех других стройках милиция как милиция - новые дома, решетки, красота! - Он перешел на шепот. - Ты бы поговорил с Васильевым... я же знаю - вы друзья. Скоро новый дом сдают... может, даст хоть комнаты две?

- А вы подожгите свой барак, - посоветовал Хрустов, сверкнув глазами, как завзятый террорист. - Сразу получите!

- Как? Сами?.. - испугался милиционер.

- Ну, давай я, - предложил деловито Хрустов. - Мне теперь все равно. Годом больше, годом меньше.

- Ты? - Милиционер думал. И покраснел. - Ладно, глупости-то! Сидите! Придут с передачами - чтобы никаких колющих и режущих предметов. Не положено! - Он посопел в раздумье, оставил Хрустову пачку сигарет и ушел.

Хрустов сел на пол и закурил, слушая, как за стеной шлепают босые ноги, льется вода, визжат и поют девчонки... "Беда, беда... Сотрясение мозга. А я его еще толкнул вчера. Прости, Леха. И не умирай. Я во всем виноват. Кто же знал... А знать надо было. Надо было учесть и то, что могли ток отключить. Но котлован мы спасли? Большие краны спасли? Ну и что? А Леха? У него раздроблены колени... Будет он ходить? Преступник я. И ждет меня тюрьма. Надо готовиться, перестраивать психику".

Услышав в коридоре перешептывание, явно девическое, Хрустов оскалился и запел блатную песенку, которую когда-то слышал от Климова:

- Зашел я рази... в одну "малину"... и там хозяюшки нарушил сон... Она ждала-а своего милого... она подумала, что ето - он.

Как там дальше? Придется же, небось, петь в колонии. Чтоб не быть белой вороной.

Мы целовалиси... мы обнималиси... покуда с тучки вишла луна... и осветила ей мое р-рыло! Упала в обморок хозяечка моя!..

- К тебе можно? - раздался девичий голос.

Не глядя на дверь, Хрустов уже знал, кто там. Но такой у него характер - узник, вытянув шею, смотрел как бы за окно, где плавали в небе свободные птицы. И не сразу ответил:

- Идите, милые девочки, не положено со мной разговаривать. Все будет хорошо, я напишу из колонии. Покенывайте по кумпасу!

И стал я шарить ей да по комодикам, и все-то ящички я ей переломал, и драгоценные ее вещички я в узелочек, в увелочек завязал!..                     (Приписано позже - Придурок!!!)

- Здравствуй, Лева, - продолжала девушка, стоя на пороге, вся одетая в темное, как при трауре. - Я принесла тебе... тут сыр, яички.

"Бросила без присмотра, - думала Таня, глядя на бледного бородатого парня, который сидел на полу, сжав кулаки. - Прямо ребенок".

- Татьяна, не надо, - наконец, отозвался Хрустов, не вставая. - Наши глаза всегда останутся сухими, как порох.

- Лешке лучше... склеют его, вот увидишь. - Таня отодвинула загородку из кроватной рамы, присела радом. - Ты меня не прогоняй. Я все обдумала.

- Что? - Хрустов боялся насмешки. - Что именно, девушка?

- Если тебя посадят, Левушка, а тебя, наверно, посадят, я пойду за тобой на край света и буду напротив жить. Сниму комнату и жить буду. - Она робко тронула его правую кисть в царапинах и черных следах крови. - Я уже говорила с Серегой, он знает, - где какие колонии, где лучше.

Лева, наконец, поднялся, протянул руки Тане - и она тоже поднялась.

- Ты знакома с поэтом стройки Бойцовым...

- Нет-нет, с ним Люда-хакаска! - перебила его смущенно Таня.

- Хорошо. Ты слышала также про графомана по фамилии Шекспир, - прошептал Хрустов. - Так вот, нет у них таких стихов, таких трагедий про такую любовь, как у меня! Веришь, Танька?

Она опустила ресницы и снова вскинула, глаза ее засияли, словно Таня перед лампой зажженной стояла.

- Да?

Хрустов, кусая губы, обнял ее. "Какой идиот... господи! Какой идиот! - мелькало в голове. - И как хорошо, что не уехала, не отчаялась".

- Ты не разлюбил меня? Почему хмурый? В лицо не смотришь.

- Стыдно.

- Нет, ты хороший... А флаг лазил вешать - из-за меня?

- Возможно, - уже дерзил Хрустов, прижимая девушку к себе. - Но так же во имя родины.

Кроватная сетка упала. Услышав грохот и звон пружин, из коридора заглянули. Кто-то хихикнул. Лева и Таня сконфузились и отошли вглубь комнаты, к окну. Им бы догадаться да просто взять и захлопнуть дверь. Но отчего-то сделать это было неловко, и за них это сделали другие - дверь медленно закрылась.

- Ты... будешь моей же-же-женой? - шепотом спросил Хрустов.

- В мыслях я уже давно.

- Она - моя жена! - негромко воскликнул Хрустов, оглдядываясь на дверь. Он иначе не мог. Он радостно смеялся и словно со стороны на себя смотрел. - Она - моя жена, граждане судьи! Майн фрау! Что за волшебная жизнь?.. - Лева протянул руку к белым облакам и птицам в окне. - Дала мне в жены одну из сестер... думаешь, точно - она, а ночью проснусь в холодном поту - вдруг не она? Другая? Судьба моя, почему двоишься? Жизнь моя, почему двоишься, как язык змеи? Все передо мною вроде бы похоже на то, что должно быть: леса, реки, жизнь вот эта... любимое лицо... А вдруг это подмена? И любимая моя далеко, тоскует без меня... и лес передо мною - совсем другой лес... и река - другая река... Ты плачешь?

Хрустов давился смехом и не мог не говорить - выходило нервное возбуждение ледовой ночи. Он гладил по голове приникшую к нему Таню, целовал в глаза.

- Жизнь моя, зачем искушаешь, страхом пробираешь? Я смешон? Смейся, Таня... милая моя, фея, грация, богиня... как там еще в операх? Нет, ты правда - не Вера?! И никто больше, а сама? Ну и ладно! Рви меня жизнь, пополам! Ха-ха-а! Согласен! За! Принимаю! Голосую! Все прекрасно! Как там Алеша Бойцов фокус-то показывал?..

Хрустов сделал нарочито глупое, баранье лицо, накрыл кепкой руку, сдернул кепку - а там кукиш... и залился счастливым смехом, и продолжал говорить, и Таня тоже смеялась до слез...

И не знал Хрустов, что через неделю приедет еще одна девушка из тех, кого он позвал когда-то зимой от тоски и одиночества, Нэля, и он, Хрустов, будет отчаянно ругаться, ожидая поезд на вокзале:

- Мир потерял чувство юмора! Это что же - я пошлю телеграмму Софи Лорен - и она тоже явится спасать меня?! Да они просто издеваются, красные девицы, над честными строителями!..

И не знал Хрустов, что ему летом напишет письмо и Галинка-малинка, его первая любовь, она думала всю весну, прежде чем ответить, она замуж было собралась - и вот, затосковала, засомневалась... и для Хрустова ее письмо будет серьезным испытанием... Но все это будет еще не скоро.

А сейчас мы оставим наших героев в комнате кастелянши, где на полках до самого потолка стопы серых одеал с коричневыми уголками от утюга, белые простыни и наволочки, где к стене прислонены ржавые кровати, облупленные спинки с шариками. Оставим в ту минуту, когда Лева и Таня, наконец, счастливы, смеются и обнимаются, и показывают друг другу "фокус" Бойцова... Они так молоды! Не осуждайте их!

Мы оставим и Серегу Никонова с Ладой в комнате общежития, где они танцуют возле стереофонического проигрывателя, от мощности которого дрожит пол и стучат зубы, и рядом с ними танцует Алеша Бойцов с Людой-хакаской, и парень в армейской форме с Машей Узбековой (когда познакомились?! Явный просчет автора!), Люда (бывшая подруга Васи-вампира) с комсоргом котлована Маланиным, который, смущаясь, что-то говорит ей и рассматривает заусенцы на своем пальце... А в общем, очень милый парень!

А где, куда делись Аня и Нина из стройлаборатории? Я упустил, простите меня, уважаемые марсиане и сириусане! Нина, тоскуя, вполне могла уехать... хоть и хохотушка, хоть и рыжая, но и таких ломает жизнь... А вот Аня, серьезная девушка, вряд ли бросила стройку... (Она со временем перешла работать в поселковую библитеку. - Приписка Л.Х.)

(нет нескольких страниц - Р.С.)

...Варавва, Тюрин, Иванов, Михеев, Волынко, Валеваха, Караганов, Паклин, Антонов, Филькин, Жданов, Фуреев, Суриков, Красиков, Ефименко, Андрошина, Гусев, Ройзман, Овчинников, Хренков, Батыгин, Семина, Куржаков, Майнашев (вернулся, прилетел!), Тузлаков, Лапа, Харламов, Рожкин, Петров, Байбасов, Куликов, Шварцбург, Таштыпов, Прохоренко, Галкин, однофамилец Васильева - Иван Васильев без ноги, Выжбин, Файзуллин, Куприянов, Сагдеев, Жамов, Бузукин, Ивкин, Ерин, Андреев, Евг. Попов, Шапошников, Звонарев, Тихомиров, Баскин, Лемехов, Митрофанов, Шахов, Колупаев, Романова, Збруев, Танаев, Черепков... можно перечислять фамилии страницами, и нужно бы это сделать, я всех помню, но вот какая мысль меня сейчас мучает: а может быть, вся моя летопись - романтическая блажь??? И все, что происходило в 1978-1979 годах, можно было описать в миллион раз короче? Например: ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО. И КОМСОМОЛ ОТВЕТИЛ: ЕСТЬ. В ТОМ ЧИСЛЕ, И ЖЕЛАЮЩИЕ ИЗ ЛАГЕРЕЙ...

Но простите, простите!.. любая юность - а это была наша, моя юность - история нежная и подробная!!!

И еще такой вопрос. Терзает ужасное сомнение: а стоила ли сия каменная стена до небес стольких слез и волнений, столько погубленных молодых жизней? Я ведь о многом не смог рассказать, не нашел слов - настолько нелепы были смерти, предательства, увечья, трагедии...

Простите меня. А сейчас прочтете самое интересное: свидетелями какого феерического действия стали к утру мои... (Далее сгорело - Р.С.)

(Приписка сбоку на последней сохранившейся странице - красным фломастером:

"Плотина не погибла. Но всё, что случилось далее, понять невозможно... был поражен поведением некоторых моих друзей... оскорблен тупостью высших властей... переписывать текст отказываюсь - в огонь!" Л.Х.)

ПЕРЕД ВЫЛЕТОМ В САЯНЫ

Я дочитал летопись к половине пятого утра. Конечно не спал. В шесть тридцать уже собрался ехать в аэропорт. Что, что ныне происходит с Левой, с его бывшими друзьями, самыми замечательными на белом свете людьми?! Скоро я это узнаю.

Но вновь грянул междугородний телефонный звонок.

Звонил Илья Хрустов, голос был глухой, через силу:

- Папе не стало лучше. Врачи перевозят его в Сараканскую клинику. Ваша родственница настояла. Взяли слово, что недели три не будет ни с кем контактировать. Даже меня не будут пускать. Только маму. - И молодой Хрустов добавил извиняющимся тоном. - Так что можете пока не прилетать. О папке не вспомнил... но, если вдруг вспомнит, чтобы не беспокоился, вышлите, пожалуйста, ее... пусть будет под рукой...

И в трубке раздались короткие гудки.

Продолжение: Книга вторая

Оглавление

© Роман Солнцев, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время