Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА


НЕОБРАТИМОСТЬ

Трудно понять поведение влюбленного человека, иногда невозможно. В сердечных историях есть странная двойственность, тесное переплетение двух начал - основательного знания и полного незнания. Потому-то, наверно, "влюбиться" с английского дословно переводится как "упасть в любовь" - "fall in love". Свалиться, грохнуться, угодить, полететь, рухнуть, пасть, кануть - в омут, пучину, бездну, пропасть...

Ася... Тридцатилетняя женщина сдувает прядь волос со лба. Он высокий и узкий, нос длинный и тонкий, этот небольшой дефект лишь подчеркивает красоту. Моя фантазия рисует стройную линию ног, голубоватые ключицы и плоский живот. Я вижу множество мест, к которым хотелось бы прильнуть, припасть. Черно, как в преисподней, выкрики красного, светящиеся белила.

Ее самоубийство... Асин любовник, крымский роман... Люди, близко знавшие покойницу, уверяют, что она в те дни влюбилась так, как еще никогда не влюблялась. Но... все кончается, как подходит к концу любой крик.

Низко висело рыхло-белое небо. Было душно, парило, выцветало. Цветы морщились заплаканными пятнами. Желтое лицо, руки лежали как брошенные, текли светлые жертвенные слезы любви. Пузатые столбики балконной ограды набухали от жары.

Со всех сторон к ней подбиралась темнота. После размолвки она, оскорбленная, вновь и вновь придумывала жестокие слова, которые небрежным голосом хотел ей сказать он. Ася теперь жаждала одного - наказать! Оскопить и обесцветить свою жизнь! Нажраться спичек, хлебнуть кислоты, свалиться в корчах. Умереть! "Ты раскаешься в этом!"

Почти сошла с ума. Нелепо одетая, весь день, как сомнамбула, шлялась по городу. Яркая помада, грубая линия губ, застывшее, жалкое, странное выражение глаз - злоба и отчаяние, страх перед ошибкой большой и ошибкой малой. Сигарета выедала глаза. Мужчины пристально рассматривали ее. Они казались ей тупыми животными - уродливые, наглые, торопливые. Их бесстыжие голые лица были везде, наплывали отовсюду!

Электричка с грохотом вылетела из пещеры, завизжала и содрогнулась. Время отключилось... А потом поезд снова дернулся и, набирая скорость, мягко, жирно, как хорошо смазанный механизм, застучал на стыках. Он увозил ее, уносил навсегда. В ту пещеру, из которой внезапно появился - в омут, пучину, бездну, пропасть. Стало черно, как в преисподней, кричал красный, светились белила...


ТРÁВА

"Я снова пишу стихи!" - первое, что сказал Чуйков, когда "Votka" была откупорена и нетерпеливый холодный напиток протек в стаканы. "От меня ушла Трáва! Это она, она все эти годы не давала мне писать!!! Но теперь - баста! Расстались, разъехались! Неделю назад свалила в Москву, к дочери". Мы сидели на балконе маленькой частной гостиницы в Сиде. На ночном горизонте в лесах парного воздуха синели горы, в мечтательной оплошности громоздили на небо очередную вавилонскую башню, у подножия стройплощадки мерцал расплавленный битум моря.

Новых стихотворений было два. Я попросил прочесть еще раз, автор с удовольствием исполнил. "А почему яр аметист?" - и это было моей непростительной ошибкой. "Аметист, он же бледный и холодный, "ярый" что-то горячее, в руках не удержать". Чуйков набычился: "Я лучше знаю, как, когда и какие расставлять слова!!!" Он, действительно, знал в ярости толк - сердитый, злой, лютый, запальчивый, жестокий, резкий, скорый... Убояхся тебе, яко человек яр еси. Муж ярый не благообразен... И я убоялся. "Спокойной ночи, Семен Евсеич!" Мы расползлись по своим каморкам.

Время на Востоке однороднее, потому обозримее. Наш день начинался с турецкого завтрака - хлеб, масло, вареное яйцо, оливки, чай. Слух всегда радовало волшебное: самэвар. Анатолийские кулибины давным-давно изменили конструкцию аппарата: вместо румяной бабы на втором этаже аппарата у турок теперь красовалась объемная кастрюлька, заварка в ней перепаривалась, густела, ядовито бурела. Каждое утро, отпив по паре глотков этого ярого пойла, мы с Чуйковым отправлялись на море.

За калитку, мимо бензозаправки и помойки, пересекая узкую дорогу, ведущую к храму Аполлона. Обогнуть амфитеатр, протиснуться в дыру римских городских ворот, по левую руку оставить руины библиотеки Веспасиана, мраморные облицовочные плиты в песке, культи колонн, настырные колючки, беспризорные панкратиумы...

Интересная парочка. Кудрявый очкарик чуть впереди - шорты, застиранная футболка, пляжная сумка. За ним злобного вида старичок - охотничья безрукавка неопределенного цвета и возраста с тысячей карманов для тысячи мелочей, необходимых одинокому мужчине на все случаи жизни. Ногу волочит, рукой загребает - краб с перебитой клешней. Угловатые поступательные движения, ускорения, выпады.

Мнимые начала, мнимые концы. Никогда нельзя было сказать, когда день начинался, а когда заканчивался. Мокли на пляже, считали "купы", точили лясы. Арбузы, персики, виноград. Солнце в зените - назад, баиньки, сиеста. По вечерам выходили на променад, растворялись в разноязычье. Масляные огни магазинов, дискотня в ушах, прибой людских толп. В полночь нас выносило к знакомой калитке Яшá Пансиона. Терраса, террасица, походные пластмассовые стаканы, бурбоны во льду. Все карабкаешься и карабкаешься по скалам, пока, наконец, не вынырнет из глубины средиземноморских чернил незабвенный товарищ Макаренко, не водрузит свои "флаги на башнях", не прогонит спать. По палатам, пацаны, на правый бок! Чок-чок, зубы на крючок!

Говорили много - и насухо, и запивая. Он верховодил, меня совсем не слушал. "А это вам пригодится, Сережа, запомните. Как-то мы с Сашей Соколовым поутру, еще не протрезвев, разбудили-таки этих уродов. "На речке, на речке, на том бережочке мыла Марусенька белые ножки..." Знаете? Песня такая". Я кивал. И еще в том же духе: Проффер, Наталья Медведева, Бродский. О нем - завистливо. Петлистые разговоры: Совок и Штаты, Ирак и Буш (который спасет мир), Лукьяненко и шельмец Пулман. Ни слова о поэзии... Достопримечательности Чуйкова вообще не интересовали. Bourbon on the Rocks был притягательнее Тауруса в тающем шоколадном креме августа.

На четвертый день вискарь закончился. Эх, не сообразил я вовремя, не заметил нависшей угрозы!

Молча мы тащились на пляж. Полоса непроглядной черноты разделяла нас. Ничего не понимая, я терялся в догадках. У моря Чуйков выбрал шезлонг подальше от меня, уткнулся в электронную книжку.

- Семен Евсеич, хотите водички?

- Н-нет!

- Арбузика? Грушку?

- Н-нет!

- Купаться пойдем?

- Мне и здесь хорошо!

Злобный фырк. И тут - случилось! Перекосило рамку надбровных дуг. Крохотное черное пятнышко появилось в каждом чуйковском глазу. Пятна ширились, расползались, бугрились, выпускали фестоны. Короткое замыкание внутреннего тока. Зашипело, заискрило, задымилось. Человек с обугленной душой враждебно глядел на меня из дальнего угла клетки, которой отгородился от всего живого. И не человек вовсе - лемур! Хваткий, цепкий, мстительный. Трассирующие пули осами и шмелями вылетали из глазниц, вращались, жужжали, обретали заклинательную власть. Ненависть обжигала, царапала горло, пёрла наружу. Глотка изрыгнула поток ругательств и оскорблений. Не камни - липкие, клейкие, грязные комки полетели в мою сторону.

- Биз-не-смен хренов! Заманил меня в этот вонючий говнюшник! Бляди! Я этим сволочам плачу аж по десять баксов, а у них теплой воды нет! А ну, иди, иди, разбирайся!

Что-то вроде передышки, чтобы оценить мою реакцию. Большая черная размороженная медуза изменила форму, что-то похожее на человеческие черты начало медленно проступать: гримаса, но еще не лицо. Гримаса безмолвствовала, но невысказанные убойные слова плодились, как черви, меткие плевки гневных искр шлепались рядом.

Odi et amo, ненавижу и люблю. Я любил этого ничтожного человека, любил его стихи, жалел непутевую жизнь, все прощал. Наскоро собрав манатки, я махнул наверх. Нет, не выяснять отношения с Яшá-беем, который вчера принимал гостей, засиделся допоздна, заигрался на сазе и забыл нагреть воды для постояльцев. Мои ласты были направлены в сторону винного магазина. Там я надеялся повстречать старину Джонни Уокера, который, как мне подсказывало чутье, станет лучшим парламентером в вечерних переговорах с Чуйковым.



- Да-а, Сергей! За такой номер в Неаполе взяли бы двести евро и еще сто пятьдесят попросили бы доплатить за роскошный вид!

Как мало, оказывается, надо человеку для счастья. И оно, счастье, сулило быть безграничным и безмерным - мы и выпили-то только по первой. Уокер не сплоховал. И опять Марусенька вела задушевные разговоры с домашними птицами, два нетрезвых ухаря беспокоили мирный сон "уродов" вблизи Куперовских озер, а Наташка Медведева пела что-то когда-то в каком-то затрапезном шалмане.

Ни одна Ева не была забыта в тот вечер.

- Ну а Трáва? - спросил я.

- Трáва запрещала мне писать! - сказал, как отрезал. Я испугался, что его снова закоротит.

- Что Трáва, Трáва?! - он произнес имя жены с какой-то особенной нежностью, с небным, но не раскатистым "р", с открытым, чистым, полным мольбы протяжным "а".



В последний вечер мы спустились к морю.


Это было, увы, давно,

и не помню, а было ли.

Недокрученное кино:

тихих ангелов корабли

гнули линии, но не могли

дотянуться до нас, Ли

Аннабель, Аннабель Ли.

Говоришь, попытаться? Но...


Стихи, посвященные Трáве. Я все-таки прочитал их вслух. Краем глаза видел, как лицо Чуйкова меняется изнутри. Любовь и ненависть теперь составляли единое целое, сливались в одно нераздельное чувство. Глаза - подземные озера - были изранены любовью. Любовью ли? Ненависть оставалась ненавистью, такой, как всегда, - разъедающей ядовитой кислотой. Сквозь плеск и ворчание волн слышалось неровное гудение внутри тела. Топливо жизни занялось яростью, сгорало быстро, как игорный дом.

Трáва стояла перед его глазами - материк, со всеми его полуостровами, мысами, заливами, непроходимыми зарослями и заливными лугами, пустынями, озерами, холмами и горами. Темная патока целлулоидных губ, ладони, прикрывающие маленькие упругие груди, горячий овраг между... Наваждение, сотканное из запаха пряных морских трав.

Достигнутое никогда не оправдывает ожидания - рано ли, поздно ли, а придется сожалеть о жертве. Вдали покачивалась на волнах белая точка. Это чайка села на воду и ее понесло течением. И в ту же секунду она поднялась в воздух и полетела на восток через море.

Дома, причалы, склады, корабли, смола и краска, плавающий мусор... Время тлеть в темноте. Тени наползали друг на друга, тянулись когтистыми кошачьими лапами. Узкой тропинкой мы вышли в город. Самоварное золото колец и браслетов, одноглазые бациллы мобильников в витринах. Карнавальное похмелье, липнущая слепота, горячая рука удушья. Флейты, букцины и тубы, барабаны, литавры и медь. Дымилось и смердело.

Прощальный ужин. Принесли красное сухое. Разговор не клеился. В одном из тысячи карманов неожиданно запиликала nokia, жидкокристаллическое окно высветило взгляд далекой придуманной женщины. Почудился ее голос, медовый дух, непереносимый запах плоти.

- Вспомнила, ты вроде в отпуск собирался. Все нормально? У нас передали, курды устроили теракт на железной дороге. Ты цел?

Губы запрыгали на его побелевшем лице. Щека зарделась. Внутри головы ослепло.

- Да-да, Светик! Все замечательно. Ты-то как?

В ответ чив-чив-чирик, фьюить-фьюить, и что-то еще, неразборчивое, на птичьем языке. Ewige Weib, идеальная женщина, аллюзия Гёте о вездесущем идеале женского начала, оставалась в нашей мужской компании еще пару минут.

- Любит! Помнит! Заботится! Волнуется обо мне! Слышите, Сережа!

Притихли песни в саду. Шорох выскользнул из листвы.

Любит! Волнуется! Неожиданно поперхнулся, споткнулся в себе самом. И тотчас превратился в карикатуру, на плод в утробе.

- Но послушайте... Как же так, Сережа?! Ведь курды взорвали поезд две недели назад! За день до моего отпуска... Я еще думал тогда: лететь, не лететь...

Кто-то властным уверенным шагом поравнялся с нашим столиком, прошел мимо, задев мое плечо. Открыл своим ключом. Перешагнул в пустые глазницы. Раздвоился. Совершенство дьявольской, источающей мускус женственности. Ангел-губитель на маленьких изящных ножках. Холодный могильный ветер протиснулся между платьем и крыльями. Щелкнул выключатель, погас свет.


ЗРИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЬ

Снова возникло беспокойство, которое в последнее время преследовало меня по ночам, в полусне. Я поднял руку, чтобы прикрыть глаза, бессознательно заслониться от этого далекого лица. "Красный", "белый", "зеленый" - кто может объяснить, что означают эти слова? Почему именно это слово, а не какое-нибудь другое сообщает о свойствах конкретного цвета? "Синий фрак и желтые панталоны" юного Вертера, "голубой цветок" Новалиса, "черное солнце" де Нерваля или Мичиньского... Выбор слова важен, но порой смысл его выхолащивается, превращается в надпись на этикетке. Наполним же бокалы белым вином, "белый" которого не имеет никакого отношения к белому цвету!

Что такое теплый цвет, а что - холодный? Основной и дополнительный? Чистый и грязный? Цвет! Только к чувствам обращает он нас - не к рассудку! Его цель - не открыть истину, а ввести в соблазн. Он не позволяет четко различать контуры предметов и определять их форму, и тем самым, отвращает нас от добра и зла. Его прелесть обманчива и коварна, он не что иное, как уловка, ложь, фальшь, измена. Его нельзя проанализировать, обобщить, истолковать, он неуправляем и непостижим. Цвет - опасный смутьян, зрительный огонь!


ТРЕЛЬЯЖ

В детстве меня всегда притягивали зеркала, казались чем-то потусторонним, волшебно устроенным. Эти стекла пустые - никогда ничего не добавляют и не убавляют. Но как коварны: показывают не сами предметы, а их противоположности! Поднимаю перед зеркалом правую руку - отражение послушно поднимает левую. А где же сердце? Почему бьется с правой стороны? Ангел-хранитель на правом плече... На правом? Ой, ли! Некто, одного с ним покроя, весело болтает ножками, бодается и корчит рожи! Оборотень, искуситель, Doppelganger! Зеркало... Отступаю назад, в пропасть несчастья, темная сила влечет меня, приближает к смерти...

Рисую автопортрет, но можно ли ему верить? И чье это лицо? Мое? Это я - подновленный? Неужели, правда? Сличение, подтверждение, расщепление личности, проекции... Сплошной обман! Зацепка за бессмертие, одиночество, одним словом...

Ошибки и подлоги. Дроблюсь одновременно с тысячью зеркал, каждое тысячекратно преломлено. И оправдываю мою веру в то, что холст, на котором пишу, белый. Моя ересь - вера в кажимость белого - она самооправдана, ведь Умственный Взор - лучший сорт познания и Внутреннее Зеркало - исключительно правдиво!

Смотрю себе прямо в лицо. Голова справа и слева выхвачена краешками глаз. Взглядом тройное изображение не удержать, резко поворачивая голову, себя не перехитрить. Кажется, я успел поймать свой профиль, фокус мне удался, но нет - не доверяй зеркалам! Взор проникает сквозь видимое, не останавливаясь на нем. Сдвигаю створки, они начинают отражаться друг в друге, повторять отражения и так - до почти неразличимой бесконечности. Недостижимость, неведомая даль, сотни двойников за холодным стеклом... Неловкое движение, сдвиг в сторону - и обманчиво ясное видение тут же исчезает. Укладываешь створки в одну плоскость, начинаешь дробиться, как Воллар на портрете Пикассо.

Вот он я: глаз удлиняется, делится, рассеченный оптическим скальпелем. Но урод все равно остается подобием меня, вглядывается в душу, гад! Мозг горит, воспламеняясь.

Автопортрет - добровольный произвол, наглая самонадеянность, как будто недостающее восполнимо...

Почему я пишу себя? Экспериментирую с нюансами позы, манеры, условных жестов? Или не хватает уверенности в собственной уникальности? Может, хочу оставить визуальную автобиографию? Сам пока не знаю... Но как избавиться от преследующих мое воображение замыслов?

Глубоко посаженные глаза смотрят вдумчиво и печально. Лицо, освещенное светом, падающим слева, выступает на нейтральном фоне. Воображаемая линия, делящая картину пополам, проходит не на уровне глаз, но под гордо замкнутым ртом, и потому голова кажется приподнятой, а взгляд - направленным немного сверху вниз.

Кривые линии за спиной, иногда нехитрый натюрморт - чайник и пустые бутылки. Ни мольберта, ни кистей, ни муштабеля - лишь одно лицо, навершие тела, купол. Фронтальная плоскость, четкие контуры, глаза - вырывающиеся за пределы живописного полотна, молниеносно преодолевающие расстояние до зрителя, проникающие, захватывающие взгляд. "Вавельская голова"? "Бюст? "Парсуна"? - Нет! "Лик"! Идол, которого время лишило пьедестала. Религия гибнет, но икона остается. Происшествие забыто, но его воплощение в красках по-прежнему завораживает.

Наступившая тишина полна угрозы. Комната - нежилая и грустная. Это стало мукой - совершать тщетные попытки пробить непроницаемую стену, которую я сам воздвиг вокруг себя. Отсутствующим взглядом смотрю на плавающий в неподвижном воздухе дым, плыву навстречу любви и смерти, скольжу по поверхности явлений - не способный на большее...

Автопортрет. Вижу перед собой недостижимо далекого отца. Он плохо выбрит, глаза беспокойно бегают меж приопущенных век, выдавая неуверенность. Узел галстука завязан слабо и съехал набок, воротничок рубашки открыт, на шее кустятся волосы. Чтобы избежать его невыносимого взгляда, спрашиваю, как дела, как там, на небе. Отец вяло отвечает: неважно. Короткая пауза. Добавляет: "Все нормально, сынок. Вот только в обед опять давали капусту..."

Мои чувства к нему похожи на угасшую любовь к женщине, к которой еще теплится влечение, но за судьбой которой следишь уже холодным, спокойным взглядом стороннего наблюдателя.

Слияние лиц. Мы с отцом осуждены навечно застыть в одинаково напряженной позе, обещанные друг другу. Вставные, пустые, безжизненные глаза одного размера и цвета, блестящие стекляшки чучел. Если ты меня забудешь, папа, тогда я, действительно, умру, и только ад воскресит мертвецов.

Идет густой снег, напоминает, что одиночество делает нас глухими и непроницаемыми. Расширяется пустота, пронзительнее и болезненнее весть о поражениях, которые ждут впереди.

Все - белое, все сливается в одну светящуюся линию. Кажется, нет домов, я иду по полю, по бездорожью, не зная, какая тропинка, проложенная через заснеженные сугробы и заледенелые глыбы, приведет к станции.

Живу ощущением войны. Таинственной волей мы принуждены совершать наиболее противное каждому человеку дело, а именно убивать людей.

Я пытался привыкнуть к мысли о крушении честолюбивых мечтаний. Растерянность и горечь израненной души... Как теперь заставить себя жить осторожной жизнью, отбросить всякую надежду стать когда-нибудь знаменитым, как научиться себя беречь? Презираю будущее пресыщение.

Я уже умею закрывать глаза во время кошмара. Теперь надо наловчиться держать рот на замке. Остывшая планета над пропастью несчастья. Еле различима - какая-то масса. Моя темнота гуще темного неба вокруг. Здравствуй, прошлое звезд и туманностей! Еще недавно я был Солнцем. Говорят, что время нельзя повернуть вспять, но это неправда: будущее там - в прошлом!

Слово висит в воздухе, как меловая пыль. Тягостное ожидание начала жизни...


НОКТЮРН В ХОЛОДНЫХ ТОНАХ

В серых сумерках очертания голых деревьев. Холод, туман, дождь. По воротнику стекают капли. Вода перед глазами. Павловские Черные пруды? Лебяжья канавка у Зимнего дворца, где, рассказывали, утопилась Лиза из "Пиковой дамы"? Газовый фонарь, свет луны, еле видимый дальний берег.

Абстракция? Я не знаю, кто со мной на этой черной доске. Люминесценция, музыка, эффекты с расчетом на публику? Полутона, четвертьтона. Степени насыщенности воздуха туманом. Отражения, отблески. Нереальное во мраке...

О, нет, нет! Ночь, топь, страх, смерть! Призыв к самоубийству?! Успокоение?

Но кто знает, что там - за границей земного пути...




© Сергей Слепухин, 2022-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2022-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность