Мой сон не состоялся. Я варю
крепчайший кофе, прикурив от лампы.
Февраль идет на смену январю,
глуша собой мечты, сердца, таланты...
И хоть существовать без цели не
оправданно, в сознаньи оробелом
встает протест к броску по целине:
пурга не терпит черного на белом;
что обрести незрячесть в белизне
не лучше, чем когда, подправив локон,
на взгляд, случайно брошенный извне,
беззвучно слиться с чернотою окон;
что вариант, назревший, точно флюс,
вдруг рухнул, как подгнившая опора,
не быть чтоб всуе изреченным, плюс -
чтоб избежать банальности повтора.
...Простор хранит молчание, как склеп,
как сбитый с толку белизною снега.
Она - уходит. Я - смотрю ей вслед.
А бог глядит - на нас обоих - с неба.
Кипятком обжигаясь, о женском скорблю тепле -
и мой контур на сером темнеет, как та лошадка,
становясь все отчетливей; именно в октябре
он на редкость контрастен особенностям ландшафта.
Вечереет. И вдруг понимаешь: кругом враги,
как лихие орлы Пугачева у стен Казани.
И по комнате днем мной нарезанные круги
с наступлением сумерек пляшут перед глазами,
под конец превращаясь в тоннель из сплошных нолей,
в перспективу, пред чем и завзятый бы сник фанатик.
И в ответ на призыв ниоткуда, из тьмы "налей!" -
с сигаретой от губ отрываешь: "А ну вас на фиг!"
О желаньи заветном - теперь уже ни гу-гу;
хоть, с другой стороны, все равно ты едва ль завоешь,
ибо жизнь той звезды, описавшей во тьме дугу,
обрывается в пепельнице... Всего лишь.
Апрель. Весна. Что это не во сне
чтоб доказать, - есть пять шагов до двери,
но суетиться - лень, так как Весне
давным-давно я отказал в доверии,
и не на шутку, вплоть до той поры
звенящих трав, особенно - цветенья,
когда серпы нужней, чем топоры
(хоть те и эти ввергнуть во смятенье,
как в мощны годы, душу и т.п.
покуда в состояньи: на суде ведь
не станешь врать и пыль в глаза толпе
пускать, когда тебе уж двадцать девять).
Обилье форм, но каждая тесна:
нажмешь - ползет по швам, треща как хворост, -
ведь, как-никак, за окнами - весна!
А двадцать девять - разве это возраст
для мужика? Навряд ли. Но Бог весть.
Скорей - граница, за которой все мы
готовы жизнь принять, "как она есть", -
хотя бы за исчерпанностью темы
"что в ней должно быть", кислотой гримас
своих в Ничто створаживая веру, -
но жизнь уже не принимает нас...
Вот так и засоряют атмосферу
мольбы, проклятья, стоны, то да сё
(чего не терпит, кстати, Муз служенье,
как суеты), поскольку это всё -
издержки, так сказать, стихосложенья
на рубеже эпох. Как акварель,
течет пейзаж, что сжат в оконной раме.
В нём что-то есть. По-моему - апрель...
Залог того, что май - не за горами.
Вот взгляд мой вбок со скоростью обмылка
скользнул по борту лодки надувной...
И солнце - как ехидная ухмылка
над миром. И тем больше - надо мной.
Из похмелья с приветом, нешуточного числа
предынфарктного месяца в самом его ущербе,
нечто, схожее с почерком Виктора Вячесла-
вовича, какового пока не заели черви
мирового сомнения, нынче имеет честь
к вам воззвать или даже - возвыть на манер белуги,
оставляя за вами возможносгь строку прочесть
на досуге, мои новоявленные Нибелунги,
то есть дать о себе как бы справку: у нас - луна,
как невеста на выданье, искренне разодета,
молча мечет свой бисер на лысину валуна,
ибо голос её - тоже отдан за Президента;
здесь, увидевши, как по указке карандаша
вырубают в скале не то шахту, не то гробницу, -
понимаешь, что где-то на выстрел твоя душа
нарвалась при попытке Вам вслед пересечь границу.
Я не мог так исчезнуть, чтоб вскоре сюда
не явиться по новой с поклоном.
А на клумбе всё так же цвела резеда
под нависшим угрозой балконом;
на стене у двери - тот же профиль орла;
то же крошево кафельных плиток
под ногами; и те же "бичи" из горла
поглощали - всё тот же - напиток
в полумраке подъезда. Застывший мирок!
Всё - как до той поездки в Сарапул
пресловутой, - и даже Её номерок,
что я пьяной рукой нацарапал
над столом по извёстке... Лишь взгляд подниму -
размышляю: надежда, свобода...
и что мне дозвониться сейчас по нему -
можно только до Господа-Бога.
дуть винище, когда выпирает печень
из-под рёбер; хрипеть соловьём в неволе и
тем создать оппозицию прочим певчим;
наблюдать за движением тучи с севера,
не спеша поднимаясь на борт фелюги;
вбить туда, где тебя не дождались семеро,
кол осиновый; вмёрзнуть в песок - на Юге,
будь то Корсика иль побережье Турции;
демонстрируя массам свои ладони,
объявить бой решительный проституции -
и закончить инфарктом в публичном доме
за углом; в падеже узаконить дательном
безотказность девиц; не переживая,
неожиданно сделаться обладателем
в срок и к месту исполнившегося желанья;
нашептать, как семь футов под киль "Титанику",
свой сценарий Судьбе, ибо легче вспомнить
год спустя, чтоб затем, не впадая в панику,
наотрез отказаться его исполнить;
воспылав поздней страстью, как Август - к Ливии,
доиграть свою жизнь, словно ту пластинку,
и при этом казаться чуть-чуть счастливее,
чем ты есть... или был, если верить снимку.
Я памятник себе - воздвиг, Кремля помимо.
К подножию его выводят все пути.
И Времени, что есть лишь часовая мина,
вниманием его уже не обойти.
Пусть весь я не умру, но - сгину в одночасье.
Душа воззрит извне на всё, что пух и прах...
И слава выгнет серп подковою на счастье
певцам одним; другим - на совесть и на страх.
Слух обо мне пройдёт и будет абсолютным,
где нынче Волго-Дон и Беломорканал.
И сущий в пику всем пристрастиям валютным
любой язык меня - да заключит в овал.
И пусть хотя бы тем я буду чтимый всеми,
что не искал добра в восставшем казаке,
но в бытность катастроф и уголовной "фени"
я продолжал хрипеть на русском языке.
О муза, пребывай и впредь в обличье юном!
На всё и вся - наплюй, лишь дров не наломай,
и, проступив сквозь мглу грудастым Гамаюном,
отчаявшимся днесь надежду подавай.
Прости меня, берлинская стена,
что ты сдалась на милость трилобитам,
а не моим глаголом стенобитным
вдруг жизнь твоя была прекращена.
...и что не пьют в Германии вина,
хотя к шести у всех краснеют рожи...
Но водка - ложь. Она - себе дороже.
Прости меня, берлинская стена.
Разлука ты, чужая сторона!
Не жги тоской, в меня глазищи пуча.
От Рождества и до Пивного Путча -
прости меня, берлинская стена.
...За то, что врет поэтова струна
и он почил в объятиях Кузбасса.
За... "в бога мать!" и за младенца Спаса -
прости меня, берлинская стена.
И нас, кого имела вся страна,
из инвалидных выпавших колясок,
собой за то что населили Ляйпциг,
ты уж прости, берлинская стена.
Так под покровом ватных одеял
в спирту горит и кружится планета.
И только Кремль - один в глазах поэта:
мы пили с ним за то, чтоб Кремль - стоял!
Ной, другом не прикрытая спина!
Мерцай, душа, сквозь тьму последней блёсткой...
За то, что лягу под стеной - Кремлевской -
Прости меня, берлинская стена!
Путь-дорожка моя на вербное
воскресенье - белым-бела.
Снег скрипит под конём. Наверное,
намекая на скрип пера
по бумаге, белее извести,
когда фон, что под стать углю,
максимальную степень близости
был бы рад приравнять к нулю;
на молчанье, что сном Везувия
я б назвал, ибо в свой черёд,
разрешившись волной безумия,
захлестнёт, как от всех щедрот,
все пустоты (хотя местами те
заполняют лишь муть и вздор), -
так потом все провалы в памяти
претендуют на статус гор;
наконец, на размен "тридцатника"
с воплем: "Господи, пособи!",
ибо там, впереди, у всадника
много меньше, чем позади.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
