Взяться за новый роман Макса подвигло одно симпатичное, на его взгляд, заблуждение. Ему пришла в голову мысль, что может получиться вполне любопытное, современное и своевременное произведение литературы, если автор возьмет парочку героев и просто-напросто покажет, как они занимаются любовью. И только одно это скажет о героях, если не все, то очень и очень многое. И о времени через это тоже можно сказать немало. И о поколении. И, разумеется, об авторе.
С выбором героя у Макса никогда и никаких проблем не было. Чисто внешне Макс и его герой - близнецы-братья, причем однояйцевые. Во всем прочем они отличаются примерно также, как отличается фотография от живописного портрета.
Зато с выбором героини... Впрочем, не будем об этом хотя бы потому, что дело фокусника - показывать фокусы, а не рассказывать о том, как они делаются.
"...Даша сильно простыла. Зимовать в дачных условиях - не для слабых. Температуры не было. Насморк. Кашель. Слабость.
Он, как умел, проявлял заботу. Выносил из-под Даши ночной горшок. Ходил в аптеку. Готовил завтраки и обеды. Привез с рынка целую сумку фруктов - хурма, яблоки, груши.
Вскоре Даше полегчало. Она сидела в гостиной перед телевизором и пришивала к белью номерки для прачечной.
Он стоял на пороге в коротко обрезанных валенках и меховой жилетке. Ширинка на джинсах была расстегнута. Оттуда выглядывал член с задранной кверху малиновой головкой. При этом его небритое лицо сияло идиотской улыбкой.
- Ничего себе! - воскликнула Даша. - И это называется - мы пишем новый роман...
- Подрочить слабо?
- Как ты сказал?..
- Подрочить, говорю, слабо?
Даша сложила губы трубочкой:
- Фу, какое нехорошее слово.
Видимо, улыбка на его лице стала еще более идиотской.
- Ошибаешься, дорогая. Уж поверь мне.
Он подошел к дивану. Даша протянула руку и обхватила член прохладными пальцами.
И стала поглаживать.
И...
- Так что ли? - спросила.
- Чуток медленнее, - попросил он, запрокидывая голову.
Даша старалась, как стараются дети, осваивая новую игру. Даже кончик языка высунула и прикусила. Хотя чувствовалось - эти упражнения для нее знакомы, но явно не достает практики. Или кажется, что не достает. У Даши получалось грубовато. Ему же хотелось подсказать, что надо нежнее и там, где надо.
Сама уловила. И вдобавок стала раздражать большим пальцем уздечку.
Он облизал сухие губы и с трудом выговорил:
- Господи, хорошо-то как!..
...Он хотел предупредить, что вот-вот кончит, но одновременно - не смог и не успел.
Малиновая головка буквально выстрелила жирной струей.
Даша инстинктивно пыталась увернуться
Но неудачно.
Струя угодила прямо в лицо.
Он даже растерялся. Достал из кармана меховой жилетки платок.
- Ничего страшного, - отстраняясь, заметила Даша. - Будет отличная маска.
И начала с энтузиазмом размазывать белые капли по розовым щекам.
Точно крем."
- Cтарик, мне бы хотелось продолжить разговор о писателях. Ты как?
- Валяй.
- Как ты думаешь, почему тот же Бунин или Хемингуэй понаписали километры отменных строк, но ни единожды не воспользовались такими словами, как "дрочить", "влагалище" и тому подобное?
- И думать не хочу. Это все равно, что пытать художника, отчего он мазнул этой краской, а не той.
- И все же?
- Перестань. Ведь ты о другом.
- Не обо мне речь.
- Понимаю. Беспокоишься за эстетические чувства так называемых "простых" читателей? А ты не беспокойся. Лично я употребляю их исключительно для тех, кто слышит...
- Что "слышит-то"?
- Как что? Музыку и поэзию.
- !?
- А вот послушай - "влагание"... "влегать"... "влага", наконец.
- И что значит "влегать"?
- Влечь.
- Хорошо, а что значит "дрочить"?!
- Загляни в Даля.
- ?!!
- Нет, ты все-таки загляни. И вслух, пожалуйста.
- "...Нежить и тешить, ласкать, баловать любя, холить".
- Вот именно - "баловать любя"...
Из записной книжки Макса:
"Назад эдак лет тридцать на лекции по марксистско-ленинской философии уважаемый профессор уговаривал меня поверить, что ЧУВСТВО ПРЕКРАСНОГО в человеке - исключительно результат воспитания. "Допустим, - возражал я, - что я - Маугли. В расцвете мужских сил. Иду по джунглям, а мне навстречу Баба-Яга на пару с Мерилин Монро. И вы хотите сказать, что мне будет все равно, с какой из этих двух леди завалиться под куст ?!"
1990-й (поздняя осень)
Дочь отошла через пару недель. Приходила навестить. Заодно успевала поболтать по телефону с дружком, который ее пас с шестого класса и который в последний год производил на Макса самое грустное впечатление. Из вечно смеющегося, живого и компанейского подростка, превратился в мрачноватого, заторможенного и прыщавого тинэйджера. Такие перемены Макс не мог объяснить иначе, как следствием упорных и длительных занятий онанизмом. Причем глубоко законспирированных. Но с постоянной угрозой разоблачения.
Сидели в кухне. Наворачивали блины - сам настряпал - с вишневым вареньем и вспоминали, как дочь совсем маленькой вместо "купить" говорила "пукить", а Макс ее переучивал. Договаривались, что первый слог будут проговаривать вместе, а второй - только дочь. "Кукать" у них выходило замечательно, но в итоге дочь все равно произносила "пукить". И они смеялись, как могут смеяться только любимый отец. И только с любимой дочерью.
- Ты маму очень любил? - ни с того ни с сего.
- Как сказать...
- Как есть, так и скажи.
Макс задумался.
- Очень - не очень, но столько лет на чем-то держалось.
В коридоре раздался звонок.
Это была Маринка.
Обе были заранее предупреждены.
Познакомились.
Макс оставил их в кухне, а сам ушел в кабинет, чтобы переодеться.
Его выходной гардероб тогда - все приличное, но в одном экземпляре - костюм, рубашка, туфли, даже носки. Так что проблемы "в чем выйти?" просто не возникало. Уже через пять минут стоял на пороге.
- И как? - спросил, поправляя галстук и щелкая каблуками.
- Хоть в целлофан заворачивай, - заметила дочь.
Допили чай. Когда уходили:
- Счастливо провести вечерок, - напутствовала.
Вышли.
- У твоей дочери такие большие и красивые глаза. И добрые, - серьезно заметила Маринка.
- Как у папы, - с улыбкой заметил Макс.
Маринка тоже заулыбалась, взяла Макса под руку и прижалась.
Стояли последние дни октября. Было сухо и не очень прохладно. Решили прогуляться. Шли лесом к заливу, потом свернули.
Располагало.
И Макс сказал о себе то, что хотел.
Начал с близких родственников. Заметил между прочим, что все они на удивление разные, но, к счастью, ни одного шизофреника. Лукавил, впрочем. Есть ненормальные, есть. Пара-тройка уж точно. Не самые близкие, но все же.
Что даже представить себя не может в одной постели с мужчиной. Точнее, не представлял, а пытался представить. И всякий раз - ничего, кроме тошноты...
Что никогда не испытывал наслаждения, если случалось кому-либо причинять боль, вольную или невольную. Тоже самое - когда причиняли ему. Что правда, то правда. Без оговорок.
После всего этого выдержал многозначительную паузу и уж совсем вскользь поведал, что семья давным-давно рухнула. Что в его сердце с тех пор космические стужа и вакуум. Что на жизнь зарабатывает уроками тенниса. Что профессионально занимается литературой. Пишет роман...
Понятно, что неглупая женщина сразу догадывается - не идиот.
Не педрила.
Не садист.
Не мазохист.
И все это воспринимается чуть ли не как достоинства.
И сближает.
То, что с женой расстался, теннисист да еще роман пишет, тоже срабатывает. Это особенно трогательно.
Расстался - не иначе, как жена была последняя дрянь.
Пишет - значит, непременно напишет. И напечатает. И прославится.
О теннисе и говорить нечего - только избранные. Элита. Господа...
Проходили мимо сверкающего "Мерседеса". У входных дверей в шикарный автобус толпились пожилые иностранцы. Один высокий джентльмен, в кепочке с наушниками, сказал другому высокому джентльмену, с фарфоровой улыбкой на желтом морщинистом лице, буквально: "Риэли. Кантри ов фу-улз!.."
- Что бы это значило? - спросила Маринка.
- Неподдельный восторг, - ответил Макс.
- По поводу?
- Какие мы здесь все умные.
На входе, как и положено, их встретил швейцар. Узнав Макса, слегка прогнулся, взял под козырек и отрепетированно заулыбался:
- Радость-то какая!
Маринка посмотрела на Макса снизу вверх. Впрочем, он тоже был удивлен. Обычно швейцар обходился кивком, а Макс - рублем, сунутым в карман кителя. Теперь пришлось сунуть трешку.
Оставили в раздевалке плащи. По винтовой лестнице спустились в нижний бар. Заняли пустой столик в углу.
- Времена такие, что есть-пить будем не то, что хочется, а то, что имеется, - заметил Макс и поднялся из-за стола.
В барах кемпинга полусамообслуживание - все, кроме горячего, надо принести самому.
Вместе накрыли стол - колбаска, рыбное ассорти, бутылка шампанского.
- За что? - спросила Маринка, поднимая бокал.
- Чтобы у нас получилось, - ответил Макс.
- В каком смысле?
- И в широком тоже.
Кажется, сообразила. Улыбнулись друг другу. Осушили по бокалу. Официантка принесла мясо, запеченное в гриле. Потом Макс сходил за кофе и пирожными. Все как обычно.
Необычным было желание. Давно не испытывал такого. Ни о чем, кроме постели, думать не мог. Весь вечер. Так подействовало шампанское. И ее простенькое личико. И ясные темные глаза. И припухлые влажные губы. И волосы, гладко зачесанные и схваченные под затылком черным бантом.
Можно было еще посидеть. Или подняться наверх и потанцевать в ресторане. Но его мужские гормоны стали вырабатываться и подбрасываться в кровь в таких неприличных количествах, что он едва сдерживал себя, чтобы не начать действовать прямо в баре.
Наконец вышли из кемпинга. Поднялся холодный ветер. Дул в спину. И подстегивал. И Маринка едва поспевала за Максом вприпрыжку.
Дома, на кухонном столике, нашел записку: "Папочка! Завтра я не приду - много уроков. А Мариночка твоя ничего... Пока."
Лежали поперек тахты. Смотрели друг другу в глаза. Молчали. Как могут молчать только мужчина и женщина. И только в одном случае - когда у него не поворачивается язык предложить. А у нее - отказать.
- Скажи хоть что-нибудь, - не выдержала Маринка.
Макс задумался. Точнее, изобразил, что задумался.
- Давно так никого не хотел, - вздыхая. - Очень давно.
Постарался, чтобы вышло искренне.
Кажется, вышло. Было заметно. По улыбке. По доверчивому взгляду. И спросил:
- Не поможешь сменить постель?
- Это так просто, - ответила.
Макс открыл шкаф и достал лучшее, что у него было - с голубенькими фиалками по белоснежному полю.
Он наблюдал, как Маринка разбрасывает по тахте простынь. Как подтягивает края. Как утюжит складки ладонью. Все - неспешно. И аккуратно. И Максу ничего не оставалось, как сказать себе: шторма, похоже, не будет.
И не было.
Он нашел ее под одеялом.
И обрадовался. Точно нашел иголку в стогу.
И начал гладить теплую кожу с нежностью ребенка.
И целовал, как может целовать только сорокалетний. И только - двадцатилетнюю.
И прислушивался к ее дыханию, как прислушивается разведчик к важному разговору.
И наконец оба нырнули...
И вынырнули.
И погребли к берегу.
Макс, понятно, догадывался, что Маринка пловец неважный. Но чтобы такой неважный...
Не гребла, а барахталась.
И он вместе с ней.
Закончилось тем, что Макс отвалился на бок. Потом спросил:
- Что, не вышло?
- О чем ты? - искренне удивилась Маринка.
Действительно, о чем?
Из записной книжки Макса:
"Впечатление такое, что моя кровь - нечто вроде гремучей смеси. Поэтому я с гордостью отношу себя к национальности, которая называется "сам по себе"."
1973-й (лето)
Гостиничный номер Макса в "Одоне" был так себе. Хотя с чем сравнивать. Если с апартаментами в "Астории", то, конечно. А если с промерзшей казармой под Свободным. Или с солдатской палатой в Белогорском госпитале.
Лежал на кровати прямо в одежде. Курил. Со смаком запускал в потолок аккуратные колечки синего дыма.
Кто-то постучал в дверь. Робко, как девушка. Голос же при этом раздался мужской:
- Можно? - почти басом.
- Да, разумеется, - ответил Макс и убрал ноги с приставленного к кровати стула.
Гость вошел и занял полномера. Такой он был полный. Устроился на стуле. Тоже закурил. Лицо у него было круглое, с густой бородой. И с красными и мокрыми, как у теленка, губами. И небольшими глазами. Серыми и лукавыми. И толковыми.
Господи, знать бы наперед, чем этому толстяку Макс будет обязан...
Макс достал из шкафа бутылку коньяка. Разломил плитку шоколада. Нарезал кружочками лимон. Плеснул в стаканы грамм по сорок. Предложил выпить за знакомство и перейти на ты.
Когда выпили, Макс взял кусочек шоколада, положил на язык и заметил с улыбкой:
- Если я ничего не путаю, ты - пиротехник, исполняющий обязанности администратора?
- Именно, - сказал гость. - А что, разве Сергей Исаевич не предупредил?
Макс ответил не сразу:
- Я понял Сергея Исаевича не так буквально.
Еще выпили грамм по сорок. Похоже, коньяк на гостя подействовал вдохновляюще.
- Хочешь скажу, что ты думаешь? - неожиданно спросил он, поглаживая бороду.
- А хочешь, я скажу, что ты думаешь про то, что я думаю?
Поулыбались друг другу.
- Короче, - сказал Макс, - стучи - не стучи - мне до лампочки. Если я и краду - то исключительно ради дела. Чего и тебе советую.
Пить больше не стали. Когда расставались, Макс крепко сжал ладонь гостя и попросил:
- Старичок, можно я буду называть тебя Борода?
Из записной книжки Макса:
"Жизненное наблюдение: не важно кто в доме моет посуду, важно - что не едят из грязной".
1990-й (поздняя осень)
Он позвонил Маринке на фабрику:
- Появишься?
- А у тебя есть что-нибудь вкусненькое?
- Есть, конечно.
- Что именно?
- Так, одна маленькая штучка...
- Фу, какой нехороший мальчишка!
Закончили разговор так:
- Целую тебя крепко-крепко, - сказал он.
- А я - нежно-нежно, - ответила она.
Вечером сидели в кухне и пили чай с шоколадным тортом, за которым Макс съездил в город.
Появилась дочь.
- Папочка, буду жить у тебя! - с порога, не обращая внимания, что "папочка" не один.
Макс повернул голову:
- А где твое "здравствуйте"? - недовольно.
Дочь взялась кончиками пальцев за брючины, растянула их в стороны и с застывшей улыбочкой сделала реверанс:
- Здгавствуйте!..- нарочито картавя.
Дальше продолжали чаепитие втроем. Шоколадный торт, как и следовало ожидать, в пять минут примирил дочь с окружающей действительностью. Казалось даже, что она если и не вполне счастлива, то по крайней мере близка к этому состоянию.
- А что мама? - осторожно спросил Макс, когда дочь отправляла в рот очередной кусок торта.
- Ну ее! - махнула рукой. - Достала.
Остаток вечера проговорили об отношениях "он - она". Да и о чем еще было говорить в такой компании?
- Что ни говорите, а любви нет! - категорически подытожила дочь.
- А что есть? - это Маринка.
- Ничего, - также категорически. - Кроме физиологической потребности.
Все трое переглянулись.
И рассмеялись.
Когда Маринка вышла из кухни, Макс посмотрел дочери в глаза:
- Понимаешь, доченька...
- Понимаю-понимаю, - перебивая.
- Значит, ты не против?
- Не-а.
Комната дочери - за тремя дверями. Если плотно закрыты хотя бы две, можно не только заниматься любовью, но и стучать на барабане. Тем более, что дочь всегда отличалась крепким сном. Или умением делать вид, что у нее крепкий сон.
Макс "забыл" выключить настольную лампу. Был настроен. Точнее, не помнил случая, чтобы находился с женщиной под одеялом и не испытывал желания.
Однажды, по молодости, халтурил с приятелем на заводском складе. Сутки разгружали вагоны с автопокрышками. В итоге вышло по пятьдесят тонн на брата. Еле ноги до дома доволочил, но все равно - принял душ и забрался на жену.
А тут - двадцатилетняя!
Одни запахи чего стоят.
- Давай утром, а? - Маринка.
- И утром тоже... - Макс.
Маринка погладила его щеку и спросила с участием:
- В твоем возрасте так часто не вредно?
Макс ухмыльнулся - задело "в твоем возрасте" - и сказал, точно гвоздь забил:
- Мужскую силу берегут те, у кого ее нет.
В постели Максу нравилось с энтузиазмом. Не всегда знал, чего хочет от него женщина, но всегда - чего он от женщины. Сексуальный опыт Макса - это эволюция от "я хочу!" к "она тоже хочет".
Лежал на спине.
- Малышка, - кажется, впервые так обратился, - тут у меня есть одно место...
- Где?..
Макс откинул край одеяла и показал где. У Маринки вспыхнули щеки. Укрыла его. Обняла. Прижалась.
- Ни за что бы не смогла сказать...
И вновь, точно гвоздь:
- В постели можно сказать все. Кроме обидного.
Чуть позже, лаская языком упругие соски, Макс спросил:
- Малышка, тебя что лучше заводит?
Задумалась.
- И что... - Пауза. - И кто...
...Потом Макс нежно поцеловал ее разгоряченное лицо и шепнул:
- Еще бы чуть-чуть, да?..
Из записной книжки Макса:
"Однажды я случайно подслушал, как одна моложавая дама рассказывала другой моложавой даме о собственном муже, который удивлял близких и друзей тем, что все свободное время посвящал занятиям гимнастикой. "Я тоже удивлялась, - сказала дама, - пока не увидела, как муж сам себе делает минет...""
1973-й (лето)
В номере было душно.
В туалете полночи нагло скреблась мышь.
Одни соседи полночи играли в карты и закусывали.
Другие соседи полночи трахались. Возможно, и в очередь.
Едва рассвело, под окнами громко хлопнула дверца автомобиля и раздался отчаянный женский вопль: "Ублюдки недоделанные, вы еще пожалеете об этом!"
Макс встал как ни в чем ни бывало. Надел тренировочные брюки, кроссовки. Вышел во двор гостиницы. Порастягивал мышцы. Затем пробежался вокруг квартала.
Когда вернулся, у дверей номера его ожидала бригада осветителей. Молодые ребята с похмельными лицами. И с глазами, полными веры в лучшее будущее.
- Дать могу только суточные, - сразу предупредил Макс.
Осветители покидали номер вполне счастливыми.
Последним в ведомости расписывался бригадир. Неспешно пересчитав деньги, заглянул Максу в глаза и спросил:
- Можно задать бестактный вопрос?
- Валяйте, - ответил.
- Макс, вы - не жид?
Теперь Макс заглянул бригадиру в глаза.
- Думаю, что не жид, - спокойно.
Бригадир задумался. Закурил, не спрашивая.
- Можно еще один бестактный вопрос? - Явно нравилось слово "бестактный". Звучало с нажимом и медленнее, чем все остальные. Видимо, недавно попало на язык. И еще не понял, что иное слова для иного человека, точно фрак - или красят, или выставляют смешным.
- Можно, но только последний, - тоже закуривая.
- На студии говорят, что на прошлой картине у вас был роман с героиней. Это правда?
- Нет, не правда.
- Что все смазливые девчонки, которые...
- Тоже не правда, - обрывая.
- Но говорят же! - не унимался бригадир. - Дыма без огня...
Максу очень хотелось развернуть бригадира лицом к двери и выставить. Пинком в зад. Очень хотелось.
- Послушайте, - глядя на часы, - если вам надо еще денег, так и скажите.
Бригадир скривил губы.
- Я не про деньги, Макс. Я про то, что тоже до баб охочий. Могли бы на пару. В чужом городе, сам понимаешь...
Макс загасил сигарету и, вглядываясь бригадиру в похотливо расширенные зрачки, отшутился:
- В чужом городе я предпочитаю заниматься самообслуживанием.
Из записной книжки Макса:
"Молодая красивая женщина возвращалась из загородного мотельчика, где успешно подрабатывала на карманные расходы и заодно дополучала то, что не дополучала от мужа. Управляя новенькой красной "Тойотой", не вписалась в поворот... Врезалась в телеграфный столб... И разбилась насмерть.
В тот же вечер место гибели посетил муж. Похлопал рукой по изуродованному столбу и глубокомысленно заметил: "Нет, это не случайно. Жанночка так любила все, что крепко стоит...""
1990-й ( поздняя осень)
...С экрана телевизора молодой человек с нездоровым блеском в глазах рассказывал, какие гнусные люди сидят в здании на Старой площади и как они мешают демократам осчастливить народ.
Маринка сидела на краю тахты в длинной ночной рубашке и красила ногти.
Кот сидел на письменном столе и наблюдал за Маринкой такими глазами, точно самому хотелось привести когти в порядок.
Макс лежал на спине, подложив руки под затылок и уставясь в небольшую картину на стене, написанную маслом. Отец подарил. Типичный уральский пейзаж. С чистым озером. И могучими соснами вокруг. И деревенькой на отлогом берегу. И пьяненькими мужиками у костерка. И стройной церковкой вдалеке с пылающей в закатных лучах колоколенкой.
...В то лето Максимка гостил у тетки в деревне. Ему было десять. Компания - двоюродные братцы Гошка и Лешка. Оба постарше: Гошка - на четыре года, Лешка - на пару лет.
Загорали. Купались. Гоняли за огородами набитый тряпьем футбольный мяч. Ходили в лес за грибами. Помогали окучивать картошку и заготавливать сено. Это в хорошую погоду.
А когда шел дождь...
А когда шел дождь, компания забиралась на сеновал. Читали. Играли шашками в "Чапаева". Рассказывали истории об ужасной Красной Руке. При этом братцы обожали всевозможные "покупки". Попадался на них исключительно Максимка, самый младший и неопытный. "Скажи: гвоздика", - обращался Лешка. "Гвоздика", - чуть ли не с выражением произносил Максимка. "Не пизди-ка!" - восклицал Лешка со ртом до ушей. Или Гошка предлагал разучить стишки: "Папе сделали ботинки на резиновом ходе. Папа ходит по избе, бьет мамашу... Папе сделали ботинки..." У Максимки была завидная память. Тут же повторил, но медленно. "А скороговоркой слабо?" Скороговоркой у Максимки вышло, как надо. Братцы смеялись до коликов еще и потому, что Максимка никак не мог въехать в соль "покупки" и повторял стишки, точно заезженная пластинка.
Однажды братцы тоже попались. Их "купил" Студент. Так они прозвали внука соседки, тоже гостившего лето в деревне. Это был рыжий верзила с оттопыренными ушами и хитрыми, но добрыми серыми глазками. Как-то Студент забрался на сеновал и с самым серьезным видом поинтересовался: "А знаете ли вы, что у пацанов, которые хуй дрочат, мозги сохнут и волосы на ладонях растут?.."
Максимка и понятия не имел, зато братцы переглянулись и тут же начали разглядывать свои ладони. Потом братцы долго хихикали, тыча друг в друга пальцами. А когда Студента уже не было, Гошка и Лешка уселись спина к спине, достали из ширинок хуи и, не обращая внимания на Макса, начали их с азартом дрочить.
И кончили...
Столько лет прошло. Столько всякого без следа растворилось в памяти, но картинка "Мальчики, онанирующие на сеновале" даже не потускнела.
И понятно, что тогда Максу тоже захотелось попробовать.
И попробовал.
И тоже получилось. Хотя и не сразу.
И неожиданная капелька непонятно чего.
И ощущение, напугавшее краткостью и пронзительностью удовольствия.
И потребность испытывать снова.
И снова.
Именно так возникло Желание.
И уже не покидало.
И не покидает.
И даст бог...
Хотя...
Маринка закончила красить ногти. Высушила их под настольной лампой. Полюбовалась. Затем выключила свет и юркнула, точно мышь, под одеяло.
- Ты о чем целый вечер мечтаешь? - спросила, прижимаясь и целуя.
- Так... детство вспомнил.
- Что-нибудь смешное?
Макс не ответил. Потом сам спросил:
- Ты вообще-то девочка правдивая?
- Вообще-то - да. А что?
- Любопытно - ты когда в последний раз занималась онанизмом?..